Читать книгу Звезда Саддама - Сергей Е. Динов - Страница 2

Часть

I.

Яйца АНтона

От автора

В конце девяностых, начале двухтысячных годов ЭКСМО выпустило роман «Сверчок для девочки», в двух книгах, в твёрдом переплёте. Издательство назначило, без согласования с автором, коммерческие названия книгам «Лох и бандиты», «Лох – друг бандитов». Роман четырежды переиздавался, дважды в формате покетбука с мягкими обложками и самыми невероятными названиями.

Весьма пригодилась третья часть романа в формате покетбука с названием «Лох и кидалы». Пригодилась для подарков «с намёком» бывшим коллегам, кто обманул когда-либо автора, не доплатил гонорар за сценарии, не вернул денег, занятых в долг и тому подобное.

Под завершение контракта издательство ещё раз переиздало роман в двух книгах в твёрдом переплёте, без согласования с автором, под другими, «умопомрачительными» названиями «Гоп со смыком» и «Мешок баксов и немного рублей». Один из одноклассников прислал обе книги автору из… Канады, другой – из США для возврата с автографом. Можно смело сказать, что «лохиндиада» успешно разошлась по всему миру.

Надо признать, книги издавались очень приличными тиражами. Купить экземпляр можно было в любом крупном городе. В качестве сценариста и продюсера, автор побывал на съёмках кинопроектов во множестве городов, не только Российской Федерации. Было весьма удобно завязывать знакомства с новыми коллегами и раздаривать книги с автографами в Сургуте, при съёмках телесериала «Золото Югры», в Екатеринбурге при работе над документальном фильмом по заказу Уральского оптико-механического завода, в Лимасоле острова Кипр, в магазинчике для русского читателя в здании универмага «Вульворс», в Париже в книжном магазинчике близ метро «Сталинград» и так далее.

Роман «Звезда Саддама» был предложен издательству ЭКСМО в начале двухтысячных до вторжения американцев в Ирак. Редактура издательства не поверила в происходящее на страницах романа и отказало автору в издании. Думаю, зря. В то время роман, по твёрдому убеждению автора, стал бы бестселлером. Особенно, вторая его часть, в которой действие развивалось в Багдаде, Мосуле, Басре под бомбежками ВВС американцев и коалиции.

Как сказал прототип главного героя, успокаивая автора за отказ издательства печатать роман, наверное, надо дать зажить ране, а потом с удовольствием расковырять заскорузлую корочку, испытывая боль и удовольствие от воспоминаний.

Что автор и попытается сделать с новыми возможностями электронного издательства ЛитРес.

Вместо предисловия

«Заходили против солнца. Слепящую дорожку бликов Гудзона разорвал диск лопастей чёрно-зелёного игрового вертолёта «Ирокез». Хищная стрекоза круто заложила вираж перед зеркальными башнями Нижнего Манхэттена, описала круг над островом «бедных и страждущих» – Эллис-Айленд.

Во время подлёта к Либерти-Айленд двое головорезов в чёрном болтались под брюхом вертолёта на верёвочной лесенке, как бычки на кукане, едва не зацепились за острые зубцы короны «матери эмигрантов». Боевики эффектно зависли над факелом Статуи Свободы. Один из них скользнул на тросе вниз, на смотровую площадку, перегнул через перила головой вниз рыжеволосую девицу. Второй страховал партнёра с подвески, выцеливая автоматом с глушителем возможное сопротивление со стороны туристов. Мирные экскурсанты из Азии на площадке в ужасе отпрянули в стороны, спрятались за факел. Лишь один храбрец – тучный мужчина отважно вцепился в плечо похитителя, пытаясь оттащить от рыжеволосой жертвы. Но замер от удара локтем по лицу. Его ослепительная белая футболка вспучилась кровавыми язвами от выстрелов второго боевика. Рыжая пленница взмыла в воздух, нелепо и беспомощно болтая руками и ногами, подцепленная тросом за специальный бандаж.

Над сверкающей гладью залива пронеслась механическая мельница, в её чрево затягивали на подвеске добычу. Огненной кометой устремился в воды Гудзона парик с головы несчастной. «Летающий индеец» возвращался на базу после успешной операции похищения дочери крупного банкира».

(отрывок из дневника М. Б. Храмцова)

История начиналась красиво, эффектно, кинематографично. Нью-Йорк, Манхеттен, Либерти-Айленд со статуей Свободы, с голливудским размахом киносъёмки фильма, совместного производства Франция-Италия-Россия.

Долгое время никто не догадывался, что молчаливый увалень – оператор русской съёмочной группы Мирон Храмцов вёл тайный дневник. Записи в ученической тетрадке со спиралькой выглядели вычурно, но вполне литературно. Между абзацами текста, между строк, на полях тетрадки громоздились цифры и загадочные знаки. Назначения их не понял бы и продвинутый. Найди дневник французы, итальянцы или американцы, могли бы подумать, что русский оператор – шпион. Лет двадцать за шпионаж ему было бы гарантировано. Американцы долго разбираться бы не стали. Наши бы свидетелей из той же съёмочной группы. Храмцову удавалось вести записи тайно, в часы отдыха. Сам себя он шутливо считал «бортовым самописцем» – «чёрным ящиком», на всякий аварийный случай, как в авиалайнере.

Много позже литературный текст по следам событий позволил Мирону, не без помощи французских меценатов, под псевдонимом Мира Блэк напечатать в парижском издательстве криминальный роман, на основе реальных событий, и получить приличный гонорар, который был растрачен за полгода шикарной жизни в Париже. Но это совсем другая история.

Крупный план

– Парфэ! Парфэ! (Отлично! – фр.) Файн! Кам бэк! (Прекрасно! Возвращайся! – англ.) – девичьи тенором закричал Мишель Тоти с кресла второго пилота, пытаясь в восторге перекричать рокот вертолёта, хотя у всей группы были наушники внутренней связи. Второй дубль продюсеру и запасному режиссёру понравился больше. В киноэкспедиции в США француз Мишель, исполнительный продюсер проекта, по русским понятиям, директор фильма выполнял и роль выездного режиссёра.

– Хрен вам зелёный, а не парфэ! – злобно гаркнул Храмцов, наблюдая за съёмками основной кинокамеры через дубль-монитор видеоподсмотра. – Примитив долбанный!

Члены съёмочной группы, двое милых француженок, исполняющих роли ассистенток режиссёра, и трое мужчин, на борту операторского вертолёта сделали вид, что не желают слышать «долбанного» русского. Его услышал только пилот вертолёта, не поворачиваясь, одобрительно задрал вверх оттопыренный палец правой руки. Джеймс Кларк, совсем не Джеймс Бонд внешне, тучный мужик с животиком, стриженый бобриком, с мужественными морщинами на широком, скуластом лице, с прищуром убийцы, на самом деле был добродушным и молчаливым малым за шестой десяток лет. Ветеран войны во Вьетнаме, он с энтузиазмом поддержал идею «русского Кинг Конга» и второго оператора Мирона Храмцова, чтобы задействовать в киносъёмках два вертолёта Белл UH -1 «Ирокез», самую популярную «вертушку» времён боевой юности Кларка и военной авантюры американцев.

«Оторваться по полной!» Американец выучил эту русскую фразу, когда понял её значение. Задолго до съёмок, при подготовке и оформлении разрешительных документов, в баре отеля Храмцов терпеливо втолковывал новому дружбану значение фразы, её драйв и смысл. За десятком «дриньков рашн водка» Мирон взахлёб рассказывал, как круто и эффектно для фильма будет выглядеть эта сцена с боевым вертолётом. Про умопомрачительный фильм 1979 года Фрэнсиса Копполы «Апокалипсис нау» Храмцов, фанат фильма, благоразумно умолчал, не понимая, насколько откровенно можно себя вести с напыщенным, хмурым боевым пилотом и рассуждать на тему американского вторжения во Вьетнам. Но вот фильм «Голубой гром» 1983 года они с Кларком обсуждали до вечера, с восторгом пересказывая друг друга кадры и сцены из фильма, хотя в качестве супер-вертушки был занят на съёмках французский вертолёт «Газель», на который была установлена кабина в стиле АН-64 «Апач».

Вдохновлённый русским энтузиастом, именно Кларк «продавил», убедил большое американское начальство и «выбил» для «детишек из Европы» две вертушки «Ирокез». Одну – игровую. Другую – для операторской группы, которую сам Кларк и пилотировал.

Француз Мишель Тоти с размахом организовал съёмки в Нью-Йорке, полагая, что особой режиссуры в трюковых съёмках не потребуется, полностью доверился главному оператору. В отличие от надменного старика-француза, генерального продюсера фильма, тридцатилетний Мишель в кинокомандировке забавлялся, будто ребёнок, своими новыми финансовыми возможностями, радовался любым съёмкам, связанными с риском, с острыми ощущениями, каковых по сценарию было запланировано предостаточно.

Пилот операторского вертолёта для симпатичных француженок из группы, разрешил называть себя Джимми. На восторги миловидного Мишеля суровый вояка, снисходительно покачал ушастым шлемофоном. Для американца этот съёмочный день был примитивной воздушной экскурсией для киношного детского сада из Европы. По завершению киносъёмок, чтобы гости «нью-йоркщины» не расслаблялись, Джимми резко двинул ручку управления влево-вперёд, отчего разверзлась перед пилотской кабиной серая бездна и стремительно понеслась навстречу стальная водная гладь с белыми скорлупками катеров и яхт.

Женский визг ужаса завибрировал в наушниках. Джимми остался доволен и перевёл «Ирокез» в плавный полёт.

Небо над Нью-Йорком затянула сера пелена облаков. Это был бы идеальный световой режим для киносъёмок. Но сцена похищения, к сожалению, была отснята при ярком солнце с густыми чёрными тенями на объектах. Игровой «Ирокез», с главной героиней фильма и каскадёрами улетел на базу. Ни денег по смете фильма, ни разрешений на повторные съёмки, разумеется, не оставалось. Храмцов был жутко расстроен.

– А-ах, блин, ка-ак же клёво! – испуганно заголосил Витька Брагин при выходе вертолёта из пике, когда желудки съёмочной группы вернулись от горла к заднице и женский визг стих. – Как же это клёво, господа-товарищи! Вы слышите меня, люди Америки?!

Брагин сидел в углу салона на железном яуфе (Ящик Укладки Фильмокопий – прим. авт.) с киноплёнкой, будто на детском, ночном горшке, сидел подальше от воздушного провала открытой боковой двери вертолёта. Молодой парень оказался грамотным, верным помощником Храмцова, хотя взяли его на совместный проект с четвёртого курса известного киноинститута ассистентом оператора по большому блату, – по настоятельной просьбе дяди банкира, инвестора проекта, редкостного негодяя «высокого полёта», знаменитого грабителя и рейдера девяностых годов развития бандитской экономики в России. Храмцове через несколько лет ещё предстоит с ним столкнуться. Но это совсем другая история.

Робость в полёте и щенячий восторг мальчишки Брагина двадцати лет от роду можно было понять и простить: он пребывал в эйфории от потрясающего своей урбанистической мощью стеклобетонного Нью-Йорка, от захватывающих вертолётных съёмок в одном из самых знаменитых мест земного шара. Храмцов прозвал восторженного юношу «мичман Бражкин». Витёк с гордостью показывал перед вылетом пилоту Кларку фотографию своего отца, времён службы в армии, в морской форме с погонами старшины первой статьи. Джимми дружески похлопал русского мальчишку по плечу, в ответ показал фото своего сына Дастина, безусого юнца в военной форме «морского котика».

По злой иронии судьбы, в недалёком будущем Храмцову предстоит встреча с сыном Джимми Кларка. Для пущей интриги такие литературные «крючки» будут раскинуты по всему повествованию для интереса читателя.

На «морское» прозвище Брагин не обижался. Он искренне уважал своего наставника Храмцова за работоспособность и мастерство кинооператора, которое никто, кроме него не оценил.

– Грандиозная халтура, блин! – вопреки общему восторгу раздражённо прогудел Храмцов, второй оператор. – Пижоны долбанные!

Последнее замечание он отнёс к итальянским каскадёрам, которые театрально и утрированно переигрывали своё геройство.

– Тупые макаронники, – укоризненно проворчал он, – это же боевик, а не комедия с де Фюнесом!

Здоровяк Мирон лежал на животе, как на пляже, форсил своим безрассудством и смелостью перед миленькими француженками, что трусливо вжались спинами в угол отсека, пристегнулись ремнями безопасности и тряслись от страха после «смертельного» пике.

Храмцов беспечно, наблюдал в бинокль через открытый борт за трюкачами, что картинно болтались на верёвочной лесенке второго, улетающего, игрового вертолёта. Нехотя сунул бинокль ассистенту, хотя тот дёргал его за куртку постоянно, требуя вернуть оптическую игрушку законному хозяину.

– Пользуйся, деточка! Только сопли утри! – Храмцов вернул бинокль, перевернулся на спину, подложил под голову спасательный жилет, который даже при большом желании не налез бы на его мощную фигуру, облачённую в операторский жилет со множеством карманчиков, переполненных нужной, профессиональной мелочью, от швейцарского, универсального, складного ножа, до клизмы для продувки оптики. Надувной жилет вряд ли спас бы при крушении вертолёта на суше, но в случае аварийного приводнения, Храмцов надеялся, что успеет напялить жилет спереди, в виде фартука и дёрнуть шнурок, чтоб жилет раздуло от баллончика со сжатым воздухом. Не из вредности характера, а реально по жизни Мирон Храмцов считал себя фаталистом, постоянно совершал непредсказуемые поступки, которые вызывали тихое недоумение, порой возмущение коллег, друзей и знакомых, тихое, потому что добродушного, с виду, здоровяка побаивались и многое прощали ему, относя всё на генетику – дикий нрав и зловредный характер «русского медведя».

– Мичман Бражкин, снять фуражку! – проорал Храмцов, вспомнив песню с несостоявшихся съёмок фильма в его любимом городе Одесса, куда оператором на совместные проекты Мирон срывался по первому зову.

Сейчас Храмцов намеренно нарывался на осуждение интернационального экипажа и продолжил своё, неуместное в полёте занятие, – складывал бумажную фигурку, в японской технике оригами, из собственной страховки. Мирон не бездельничал в полёте. Он уже отработал второй камерой, из люка в днище вертолёта снял пролёт над небоскребами. Получились неплохие, на его взгляд, кадры проплывающих крыш с дикими провалами «стритов» и «авеню». Через плечо главного оператора, на «длинном фокусе» ему удалось отснять пролёт вокруг статуи Свободы. К сожалению «вертушку-старушку» потряхивало и съёмки со второй камеры, наверняка, отбракуют при монтаже. Но это было не важно. Главным оставалось то, что русский оператор наглядно пытался показать итальянцу, как надо снимать крупными, рискованными планами без подготовки, даже во время экстремального полёта «Ирокеза».

Для слаженности работы на борту вертолёта операторская группа была в шлемофонах, оснащённых переговорным устройством. Реплики были слышны в наушниках всему экипажу.

– Классные съёмки! Классные! – сипел Брагин, захлёбывался от нервного смеха и тёплых потоков воздуха, что рвались, захлестывались в салон «Ирокеза» с открытого борта. – Крутое начало фильма! Улётное! Ураганное! Жан сюи рави! Энкруйабль! (Я в восторге! Невероятно! – фр.)

Мишель, продюсер и сорежиссёр, поддержал восторг русского юноши, шутливо боднул шлемофоном боковое стекло пилотской кабины «механической стрекозы», показал большие пальцы обеих рук пилоту.

– Брависсимо! Жё ву фэлисит, Вит! (Поздравляю вас, Вит! – фр.) – проскрипел голос француза в наушниках. Поздравление относилось к главному оператору фильма Витторио.

– Ага, бон анэ! (С новым годом! – фр.) С чем поздравляем?! С просёром?! – презрительно фыркнул Храмцов. – Крупный план надо было держать на вираже. Супер-крупный! Крупнее надо было снимать, трусливый макаронник! Крупнее! Мелкотим, Европа-оп-па! А ну, киноманы, вспомнили все, как «голубой гром» выплывал в фильме из-под моста! На длинном фокусе, – на самом крупном! Эх, ты, халтурщик! Тебе бы корпоративы и свадьбы снимать, тупой макаронник! – Толстые, как сосиски, пальцы здоровяка мяли бумажку страховки.

Главный оператор не выдержал «наездов» наглого и невозмутимого русского, обидного повторения «макаронник», занервничал. За полгода совместной с россиянами работы, итальянец сносно научился понимать чуждый, порой непереводимый язык. Сложно, витиевато, с сицилийским акцентом Витторио выругался по-русски, попытался то ли ударить наотмашь, то ли выцепить Храмцова за ворот жилета, обещая вышвырнуть наглого русского за борт. Взмах левой рукой оператора едва не стоил всей съёмочной группе жизни. С запястья главного оператора слетел ремешок с экспонометром «Асахи-пентакс». Недешёвый оптический прибор для измерения яркости, освещенности снимаемого объекта угодил в мясорубку лопастей вертолёта. Даже сквозь рокот двигателя послышался короткий, дикий хруст. Механическая стрекоза задрожала, завибрировала всем корпусом, без помощи пилота ушла в крен.

В экстремальных ситуация увалень Мирон действовал собранно и машинально. Он придавил ногами в грудь к стенке отсека Брагина и яуф с ценным, отснятым материалом съёмок. «Мичман Бражкин» забылся пристегнуться ремнём безопасности. Сам Храмцов зацепился согнутым локтем за ножку стула и так, лёжа, с тупым восторгом наблюдал за дикой каруселью смазанного пространства через открытый борт «вертушки», как в широкоэкранный телевизор.

Опытный и невозмутимый военный пилот Кларк, даже при падении «Ирокеза» с повреждёнными лопастями, умудрился дотянуть «вертушку» до острова «бедных и страждущих» – Эллис-Айленд, бережно приложить «летучего индейца» днищем к суше так, что все отделались лишь ссадинами и ушибами. Один Витторио, сидевший на дополнительном операторском кресле, коленками наружу, повредил щиколотку правой ноги, сломал две плюсневые косточки ступни. Съёмочную аппаратуру угробили. Киноаппарат «Аррифлекс» был разбит напрочь, благо кассету с отснятым материалом Храмцов сунул за пазуху. Длиннофокусный зум разлетелся в куски и осколки линз. Непредвиденные расходы группы возросли неимоверно. Отснятый материал в кассете и кофре, по всей вероятности, остался цел и невредим, что подтвердилось после проявки материала.

Француженки будут отлёживаться неделю с продюсером… в постели, отходить от шока, ушибов и вывихов. Итальянец Витторио примется геройствовать, шататься по отелю и Нью-Йорку в лангете на поврежденной ноге, рассказывая каждому встречному-поперечному о катастрофе.

Неунывающий изгой, кинооператор из России Мирон Храмцов и американский военный пилот Джеймс Кларк на следующий день после падения «Ирокеза» испишут кипы бумаг с описанием происшествия, по-русски и английски, будут всю неделю укреплять международную дружбу спиртным в баре на знаменитом Бродвее, пока не разрешатся вопросы страховых компаний по компенсации убытков фирмы по прокату «вертушек» и угробленного кинооборудования.

Страховые выплаты за моральный и физический ущерб, пусть в неполном объёме, достанутся всем, кроме Храмцова. Ведь его страховка, в виде бумажного пингвина отлетела в небеса над островом «бедных», а дубликата, по странным стечениям обстоятельств, не окажется в страховом агентстве. Мирон не печалился. Аванса от гонорара хватало, чтоб холостяку ещё пропьянствовать недели две на чужбине.

«Героический» Витторио со сломанной щиколоткой и косточками ступни избегал встреч с бешенным русским. Но члены группы регулярно доносили до его ушей ругательства и проклятия Мирона по «угробленным» эпизодам фильма. Никогда, полагал Храмцов, даже со звучным именем Витторио, трусливый итальяшка не дотянется в мастерстве до пупка своего знаменитого земляка Стораро, кто снимал с Фрэнсисом Копполой «Апокалипсис Нау» и знаменитую вертолётную атаку под музыку Вагнера. Двухметровому оператору с российской стороны не стоило больших усилий скрутить в бараний рог взрывного, но малорослого итальянца. Роли второго плана на совместном проекте не позволяли сильно распускать руки и языки. Россиянам хотелось дальнейшего сотрудничества, и они мирились со свинским порой, высокомерным отношением иноземцев. «Партнёры» диктовали свои жёсткие, грабительские, финансовые условия, хотя фильм снимался на паритетных началах. Российские и французские продюсеры вложились в проект на равных. Творческая группа из Италии и Франции состояла в разных европейских профессиональных гильдиях, имела гонорары раза в три выше, нежели россияне, которые если и числились в Союзе кинематографистов, то униженно помалкивали об этом.

Дня через три продюсер и выездной режиссёр Мишель оклемался от лёгких повреждений, зашёл в номер к выпивающему Храмцову, сделал устный выговор, чтобы тот не задирал главного оператора, даже пригрозил розовым пальчиком с маникюром. На что Мирон сложил из пятерни кувалду, чтобы француз мог припомнить как храмцовские кулаки прошлись по головам пятерых мигрантов в тёмных мусорных кварталах Парижа на задворках магазинов «Тати», когда приставучие парижане африканского происхождения задумали ограбить подвыпивших киношников. Храмцов усмехнулся игре слов «Тоти» (фамилии француза) и «Тати» (сети дешёвых магазинов Парижа).

– Ву зале тро люэн, Мирон! (Вы заходите слишком далеко. – фр.) – предупредил вежливым голосом Мишель.

– Сэ посибль! (Возможно! – франц.) – буркнул Храмцов и показал продюсеру фигурку человечка, сложенного из бланка отеля с правилами поведения постояльцев. Фигурка походила на неандертальца с крохотной скошенной головкой и огромным придатком между ног, напоминающим подъёмный механизм. Оригами карикатурно и весьма похоже изображала Витторио. Мишель прыснул от смеха, как девочка.

Вечером того же дня, у стриптиз-бара на знаменитом Бродвее случилось одно незначительное событие, которое переросло впоследствии в трагедию.

К пьянствующему, в тоске и одиночестве, у стойки бара Храмцову подсел Брагин и прокричал, пересиливая звуки рокочущей музыки:

– Мирон, будь осторожен! Витторио с неграми тусуется на стрите. Похоже, хочет тебя проучить, – худосочный «мичман Бражкин» смущённо дёрнул плечиками, мол, я не шестерю, предупреждаю, потому как уважаю наставника. – Там, такие буйволы! Тут я тебе не помощник. Извини. Давай свалим через служебный выход пока не поздно!

– Не понял? Уже поздно? Который час? – промычал подвыпивший Храмцов. – Ты как здесь, мичман? Почему не в кубрике отеля?

– Грустно одному. Уезжать не хочется. Эмигрировать, что ли?! Попросить убежища! Французы по номерам разошлись. А я вот решил прогуляться напоследок. Вижу, хромоногий Витторио потащился за тобой. Думаю, эге!.. итальяшка вендетту задумал. Угадал.

– Где?! Что-о?! – зарычал пьяный Храмцов и заорал:

– Где макаронник?!

Брагин ткнул пальцем в сторону выхода, через головы взопревших мужиков, что качали кобелиную стойку, подбадривая дикими орами грудастую шоколадную метиску, обвивающую хромированный шест под зеркалами крохотного подиума. Верзила Храмцов ринулся сквозь плотную толпу, выбрался в вечерние тревожные, кровавые сполохи иллюминации города.

У рекламного стенда с ковбоем «Мальборо» между животами двух живописных афроамериканцев дрыгался в напускной истерике низкорослый итальянец с пластиковым сапогом на ноге, торговался. Храмцов смело и безрассудно развернул за плечо ближнего чернокожего громилу в оранжевом берете.

«Мичман Бражкин» трусливо отпрянул к стене здания. Громила в беретке, из неудержимых Гарлема, мог и «беретту» выхватить из-за пояса и разрядить в наглых русских. Брагин беспомощно оглянулся на прохожих, ожидая кровавой разборки русского верзилы с иноземными наёмниками.

– Ай эм!.. ай эм хиз би-иг лав! Хау мач?! Хау?! (Я! Я его большая любовь! Сколько?! – плохой англ.) – заорал пьяный Храмцов, указал на растерянного Витторио. Тучный афроамерикан в зелёной жилетке ослепительно оскалился, на удивление быстро сообразив, что Храмцов и является объектом переговоров, ловко вывернул пальцами смятую банкноту в двадцать баксов.

– Фор ми?! – искренне возмутился Храмцов. – Твэнти бакс?! ( За меня? Двадцать долларов?! – англ.) О-о пикколё рогаццо итальяно! (Итальянская сопливка! – примерный перевод с итал.) – и сунул новую хрустящую сотню с увеличенным портретом Франклина в кармашек глянцевой курточки афроамериканца в оранжевой беретке, что лопотал раздражающе и мельтешил сизыми кулаками довольно приличного размера, сопоставимыми с храмцовскими.

– Презент фром раша мафия! – Храмцов отодвинул в сторону назойливую глыбу разговорника и врезал напряжённому Витторио открытой ладонью по лбу. Итальянец кувыркнулся под ноги прохожих. Пластиковая лангетка отскочила к мусорным бакам.

Позже оказалось, сто двадцать баксов на Бродвее, в те бандитские девяностые, даже в Америке, – это вам не талоны на бесплатное питание в столовке трамвайно-троллейбусного парка в Москве на улице Лесной. На сто двадцать долларов можно очень даже прилично набраться двухсот сорока «дриньков» на четверых, что и сделали Храмцов с Брагиным, и двое новых чернокожих дружбанов. С грандиозной попойки Храмцов вернулся в отель под утро в оранжевой беретке. «Мичман Бражкин» – в зелёном жилете.

На просмотр дублирующего видеоматериала с вертолётных съемок над Ньюйоркщиной, что состоялся в люксе продюсера, Храмцов не явился. Не смог. Он лежал, закинув ноги в грязных кроссовках сорок большого размера на спинку кровати, в своём двухместном номере не столько пьяный, сколько злой и растревоженный наездом сексота итальянца, его жалобами и докладными бумажками киношному начальству Италии и Франции. Мирон складывал из бумаги, успокаивая нервы, очередную фигурку, упражняясь в искусстве оригами. Он прилично опохмелился с утра пораньше, с досады за бесполезность своих усилий как оператора, работающего второй камерой. К полудню повторно «нажрался» как говорится, по-русски, не без финансовой помощи бравого вояки Джеймса Кларка, посетовал пилоту на плохом английском, что в своё время не смог убедить генерального продюсера с российской стороны Дорошина Вэ.Пэ. не выкладывать такие бешенные бабки в эту пижонскую киноэкспедицию в Штаты, где должна была сниматься одна единственная сцена «Похищение» с использованием двух вертолётов, с оформлением и проплатой всех разрешений на пролёты над городом, за каскадёрские трюки на смотровой площадке американской статуи Свободы. Сцена, которая обошлась фильму чуть ли не в половину бюджета, всё-таки была снята в Нью-Йорке в угоду французским партнёрам, которые на цыпочках тянулись к заветному, но недостижимому «Оскару». В угоду Николь – дочуре генерального продюсера из Франции, которая, разумеется, играла заглавную роль, для которой и устроили эти показушные вертолётные каталки. В России, к слову сказать, за такие же деньги, со всеми разрешительными письмами, можно было на операторском вертолёте МИ-8, с участием игрового МИ-2 снять с рубиновой звезды Спасской башни парочку приличных французских актрис, скажем, Софи Марсо, Изабель Аджани с их прелестной мамашей, роль которой сыграла бы Катрин Денёв. Для пущей важности и рекламных целей покружить над стенами Кремля звеном новых российских военных вертолётов «Чёрная акула». Привет, так сказать, от наших – боевому, американо-французскому «грому».

– Зачем надо было снимать эту дурацкую сцену похищения у американской статуи Свободы?! Это всего лишь грандиозная копия французской?! – Храмцов забыл напрочь в своём гневе о толерантности и деликатности, находясь в гостях.

– Но-но! – угрожающе проворчал подвыпивший Джимми Кларк, шутливо погрозил пальцем бешеному русскому. – Но – копи! Симбл оф фридом! (Символ свободы – примерный перевод с англ.)

– Ага! Хэндбол энд офф сайд! (Ручной мяч и вне игры! – примерный перевод с англ.) – абсурдно высказался Храмцов и униженно примолк. Нечего было пока перечить американцам при такой зависимости от доллара. Да и Храмцов провоцировал Кларка специально. Он знал, что статуя скульптора Бартольди подарена американцам французами в 1876 году ко Всемирной выставке. Завершена статуя была, правда, только через десять лет. На выставке демонстрировался факел высотой почти в девять метров. К экспедиции в Штаты русский кинооператор подготовился тщательно, даже теоретически по многим политическим и культурным вопросам. Были такие тайные намерения остаться, напроситься работать в Нью-Йорке на телевидении или попытать счастья в Лос-Анджелесе. Мечте не суждено было сбыться.

По американским, даже европейским понятиям, как камермену, Мирону платили на этом проекте приличные деньги. Грех было возмущаться. Платили, во-первых, за то, чтобы оставался последним трезвым на съёмочной площадке и руководил погрузочными работами как самих членов группы, так и ценной киноаппаратуры по окончанию творческого процесса. Во-вторых, конечно, за то, что давали приложиться глазом к видоискателю дублирующей камеры, если была необходима съёмка с двух точек, особенно в массовых сценах.

Мирон не мог успокоить своё творческое эго, поражался столь грандиозной киношной халтуре. Фильм снимался, похоже, чтобы «перемыть» наибольшие безналичные баксы – в «чёрный» нал, как с российской стороны, так и с французской. При этом, разумеется, снять некое подобие боевика, где каждый кадр наглядно показывал: денег на съёмки затрачено минимум, – максимум лёг в нужные карманы.

До катастрофы в Нью-Йорке Храмцов помалкивал, исправно получал частями гонорар вместе с суточными, униженно выслушивая каждый раз от итальянского шефа – Витторио на плохом английском, как нужно снимать фильмы и как нельзя, чтобы они были приемлемы для избалованного западного зрителя.

– Кого ты учишь, макаронник?! – возмущался Храмцов. – Сам учись! У Бертолуччи, Висконти, Феллини, – возражал иногда по-русски Храмцов, – операторы так хреново, так халтурно, как ты, малоуважаемый, никогда не снимали. Где ваша хвалёная операторская школа?! Где экшн и динамика?! Где внутрикадровое движение, второй, третий план?! Хотя, согласен, экшн – можно и в монтаже накрутить. Но это уже задача режиссера.

Витторио не понимал значения многих слов, такие как «хреново» и другие, только зло отмахивался, когда его перебивали при разборах съёмочного дня. Но всё же терпел русского оператора, согласно контракту, как неизбежность совместного проекта.

Терпеливо, хотя и коряво, Храмцов разрисовывал, делал раскадровки сцен перед каждым съёмочным днём. Главный оператор отправлял бумажки в мусорную корзину, не желая выслушивать возражения и советы наглого русского. На некоторое время Мирон замолк, терпеливо дожидался завершения американской экспедиции посещения и возвращения на средиземноморское побережье для продолжения отдыха и досъёмок фильма.

Дня за два до отъезда группы из Штатов, в номер без стука вошёл Мишель Тоти, принёс за собой одуревающий аромат изысканной французской парфюмерии. Большеглазый, с утончённым лицом девушки из высшего света, вне съёмочной площадки молодой продюсер выглядел как клубный пижон: в фирменном, тёмно-синем пиджачке, с изумрудным нашейным платочком и немнущихся светлых брючках. Вместо назидательной беседы и возмущения грубым и бескультурным русским за постоянные нарушения дисциплины, субординации и проч., проч. Мишель по-русски, молча, опрокинул в себя полстакана водки «Смирнофф» из запасов Храмцова, занюхал рукавом и прохрипел:

– Сэ нюль! (Это бездарно! – фр.) Кошмар! Мелко сняль! Очень и очень! Я так ему доверьял. Жё матандэ а мьё. (Я ожидал большего. – фр.)

– О! Сэтэ дроль! (Было смешно! – фр.) Пробило?! Видеоматериал восстановили или позитив в Париже напечатали?! – обрадовался опухший от пьянства Храмцов, сбросил ноги на пол, приподнялся в рукопожатии сочувствия. Они вместе повторили «Смирнова», не чокаясь.

Мишель был задумчив, грустен, на удивление злиться долго не умел. Стоял, очарованный, созерцал в окно, с высоты двадцатого этажа грандиозные в своей примитивной красоте стеклянные столпы «билдингов» ослепительного Манхеттена.

– Рьен дё парэй! (Ничего подобного! – фр.) – молвил он, подводя итоги своим невесёлым мыслям.

Храмцов понял реплику француза по-своему и напомнил:

– В1626 году американы купили Манхэттен у коренных индейцев за двадцать четыре бакса.

– Сэ дэсёван! (Я разочарован! – фр.) – вздыхал о своём Мишель. – Почьему? Почьему так мелко он снималь?! Так близко льетали и так мелко всё сньял этот наглый итальяшка Витторио?! Всё видно в рамке: вертольёт, весь статуй. Льюдей нет, не видно. Одньи букашки. – Мишель увидел на тумбочке очередную бумажную фигурку Храмцова – горбоносого пингвина с большим мужским достоинством между лап, прыснул от смеха. – Витторио и тебье покоя не дает?

– И тебье! – передразнил Храмцов. – Как мужик итальяшка силён, нечего сказать. Всех баб в группе поимел. Меня он замотал своей упёртостью, примитивом и тупизной! Кривой и косой снимала! Прицелится в объект в перекрестие и ведёт, и ведёт! Снайпер упёртый! Как оператор – полный импотент! Нюль! Где композиция? Где световое решение?! Детали?! Выразительные крупности?! Нет-нет-нет ничего! Полный нюль!

– Ву зэгзажэрэ, (Вы преувеличиваете. – фр.) – печально усмехнулся Мишель. – Он держьит всё в кадрье. Словно… словно боится что-то потерьять…

– Крупного!.. супер-крупного плана он боится. Не чувствует его. Выразительного крупного плана! И деталей! Не чувствует. Ставить надо было длиннофокусник и снимать крупно, нагло, как американы в «Голубом громе». – Храмцов выложил перед глазом рамку из пальцев, кадрировал пространство. – Снимать надо было против факела статуи подлёт игрового вертолёта, потом захват заложницы, опять с движением вокруг статуи… Э-э, дрын, голимая теория! – спохватился Храмцов, отмахнулся в раздражении, ведь рассуждать «пост фактум» всегда легче. – Я же делал раскадровки! На хрен никому не нужны оказались! И снимать надо было так же с вертолета, но в Париже у статуи Свободы с шикарным видом на Эйфелеву башню. А Николь украсть с моста. Круче бы получилось! И денег потратили бы в десять раз меньше! Уверяю!

– Миронь, – Мишель смягчал имя русского оператора мягким знаком, даже если обращался строго. Продюсер сурово взглянул на Храмцова, будто делая официальное заявление:

– Дё-зэро (два-ноль, – фр.) твоя польза!

– Ага, держу карман шире! – криво усмехнулся Храмцов. – Сэнк-зэро (пять-ноль. – фр.) не хочешь? Или сэт, нёф? (Семь, девять. – фр.) Понятно, что в мою пользу. Но что толку?!

Храмцов работал с французами не первый год, язык так и не выучил, но понимал французскую речь и сам мог ответить некоторыми фразами-клише.

– Са команс а бьен фэр! (Ну, это уж слишком! – фр.) Не борзевай! – возмутился Мишель. – Зови лёгкую женщьину за долларз и поспьись молча. Кальм туа! (Успокойся! – фр.)

– Нон мэрси! (Нет, спасибо! – фр.) Разве это женщины? – печально вздохнул Храмцов. – За деньги – это ж резиновые куклы. Хочется живую.

– Удивлён за тебья, – продолжал Мишель, отвернулся к овальному зеркалу на стене, аккуратно поправил пальчиком локон ухоженных тёмных волос на виске. – Ты такой злой, большой Миронь, как русский медведь и-и… э-э… и такой небольшой у тебья.

– Кэс кё тю вё дир пар ля?! (Что ты этим хочешь сказать?!– фр.) Ах, Мишаня! Был бы ты симпотной, такой же умной бабой, – печально возразил Храмцов, даже не разозлился, – мы б такую с тобой любовь закрутили! О-о-о! Так что – ходи стороной, не примазывайся!

– Фу! – возмутился Мишель. – Я женщин люблю!

– Люби. И меня бурное бабье лето ждёт. На Родине. Пока, не видишь, грущу. Сороковник разменял. Нан парлен плю. (Не будем об этом больше. – фр.)

Про «бурное, бабье лето» Храмцов будто напророчил. В этом он еще не раз убедится.

Француз обиделся, что русский неправильно понял его дружеское расположение, и вышел из номера. Намеренно, с ребячьей усмешкой перевернул в коридоре картонку на дверной ручке зелёной стороной, где было написано по-английски: «Прошу убрать номер».

Отходной маневр

Съёмочная группа вернулась самолётом к средиземному морю на остров Кипр, к месту базирования всей киноэкспедиции. На следующий день, на общем собрании в холле пятизвёздочного отеля, главный оператор Витторио Сколетти, изящно опираясь на антикварную тросточку с бронзовым набалдашником в виде гривастого льва, поставил ультиматум.

– Ор рашан ор ми! (Или русский, или я! – плохой англ.) – заявил он и повторился в многословных вариациях, по-итальянски, с красивыми нервными жестами рук, по-французски, сухо и невыразительно, и по-русски, грязно и ругательно. Он был великолепен в напускном гневе этот макаронник: чёрные густые волосы зализаны на затылок, нос – орлиный, глаза сверкали как мокрые сливы. Жилист, мускулист, напряжён как единая мышца. В таких бурлящих красавцев, несмотря на малый рост, безумно влюбляются женщины. Отдаются безоглядно в страстном порыве чувств. Никогда не жалеют об этом, даже просыпаясь на утро в одиночестве.

Все промолчали, и русские, и французские члены съёмочной группы. Всем хотелось после обеда отдохнуть, к вечеру искупаться в тёплых, лазоревых волнах Средиземья, позагорать.

На худенькую брюнеточку Николь энергичный итальянец вновь произвёл сильное впечатление, судя по искромётным взглядам в сторону живчика, она задумала ему отдаться этим же вечером. Николь без дублёрши выполнила трюк в эпизоде «Похищения». Смелая девушка, болталась в воздухе кверху задницей на подвеске и заслужила уважение всей группы. Лишь молчаливым, угрюмым каскадёрам было известно, как облевала Манхеттен с километровой высоты главная героиня фильма. Истинные джентльмены, итальянцы помалкивали, жали железо в тренажёрном зале отеля.

Генеральный продюсер с французской стороны, отчим главной актрисы, неотразимый Жак Лабродо, неуёмный ловелас шестидесяти с лишним лет, всё собрание сдержанно кивал головой в благородной проседи волос, искоса обсматривал подходящих к стойке «ресепшена» дам в откровенных пляжных одеждах, намечая на вечер очередную жертву. Свои доступные киношные девы-зануды порядком надоели.

Витя Брагин, «мичман Бражкин», единственный сочувствующий, скромно потупил глаза, словно юная девица, которую неожиданно посватали раньше старшей сестры. К ассистенту, в случае увольнения второго оператора, отходили все храмцовские обязанности.

Мирон Храмцов был и на этом собрание вял и безразличен к демонстрации амбиций недружелюбных иноземцев. Телесный и душевный жирок бывшего боксёра мешал так же, как итальянскому Витторио, замечательно и энергично отстаивать собственное мнение, красуясь статью бегемота перед женщинами съёмочной группы. Француженки, от костюмера и гримёра до помощницы режиссёра были все, как на подбор, – для постели, стройные, грудастые и загорелые. Других не держали. Исключая худобу Николь, посягательства на которую были невозможны из-за родственных отношений с самим генпродюсером Лабродо.

Режиссёр-постановщик фильма Антуан Ферье, добрейший старикан, пребывал в отъезде. Быть может, только он отстоял бы русского оператора, зная ему творческую цену.

На пятой минуте Храмцову надоело картинное выступление итальянца, его тупые и глупые обвинения в крушении вертолёта, мол, именно русский уронил спотметр «Асахи» за борт и повредил лопасть «Ирокеза».

На что «мичман Бражкин» впервые не сдержался, на плохом английском возмутился, смело выступил единственным свидетелем и защитником своего наставника. Витёк заявил, что именно у Витторио в полёте на запястье висел «Асахи» и что он, Брагин, может предъявить доказательства, как только проявит фотоплёнку, отснятую с пластиковой «мыльницы» на борту «летающего индейца».

Итальянский мафиозо мстительно прищурился, продолжил витиевато и умело «топить» на четырёх языках «тупорылого» русского. На французском – для начальства группы, на итальянском – для каскадёров, на английском – на всякий случай, на плохом русском исключительно – для Храмцова.

Когда стало понятно, что решение принято накануне в Париже, Мирон тяжело поднялся из кресла, с хрустом в суставах сладко потянулся. Витторио, в очередной раз, нервно убедился, что даже на цыпочках достаёт макушкой русскому медведю только до плеча, но задиристого петушка занесло. Он клюнул, вернее, ткнул кулачишкой соперника по творчеству в грудь. Храмцов занёс было сверху пятерню, но сдержался, прощально погрозил буйному итальянцу пальцем.

– Не шали! – Вспомнил он роль физрука Луспекаева из фильма «Республика ШКИД» и смачно высморкался в кулак. Когда все присутствующие расслабились, нагло вытер руку о полу примечательной курточки главного оператора, с надписью «Панавижн» на спине. И вышел… через раздвижные стеклянные двери к слепящему морю, с грустью понимая, пора остудиться напоследок в водах Средиземья и убираться, отверженному, восвояси. На Родину.

Часа через полтора Храмцов с вещами был уже в международном аэропорту, сдавал ключи взятой напрокат легковой «Тойоты» в окно фирмы «Кар рент». Переоформил авиабилет на ближайший рейс до Москвы.

Перед стойкой таможенного контроля его придержал за локоть взлохмаченный и растрёпанный, как нашкодивший подросток, Мишель, отвёл в сторону, долго галдел, мягко и приятно картавил на добродушном французском, изливая собственные извинения, потом спохватился и строго сказал:

– Са ира! (Всё будет хорошо! – фр.) Два недьеля свой счёт. Обратный «десьятый» жюэн. Съёмки древний город, массовый сцен. Как поньял? Быть, как штик! (имелся в виду «штык»!) – Мишель сунул в карман жилета Храмцова остаток гонорара в пухлом конверте, потянулся для прощального поцелуя в щеку.

– Обойдёшься! – уклонился от нежностей Храмцов и выдал «на бис»:

– Подготовь для съёмок приличный объект, Мишаня. Же бёзуэн дюн тэнтюр сандрэ (Покрасьте волосы в пепельный цвет. – фр.). Ле дё зьё плюс дизнёф (Оба глаза + 19! – плохой фр.)! – и показал необходимый размер женской груди. – Как понял? А бьенто! (До скорой встречи! -фр.)

– Бабньик! – презрительно фыркнул Мишель.

– Чао, Мишаня! Чао! – ответил Храмцов и тяжёлой походкой косолапого русского медведя, изгнанного из зарубежного цирка, направился к арке таможенного досмотра.

– Бон вуайаж, – печально проворчал продюсер, усмехнулся тёмному пятну на синих джинсах, от мокрых плавок, на заднице уходящего. Значит, изгой успел искупаться по дороге в аэропорт. – Я зналь! Я всё понималь! Виноватый Витторио. И краш геликоптер, и слабый сцен с Николь, – пояснил он подошедшей миленькой, стройняшке блондинке, актрисе, вызванной на эпизодическую роль из Москвы и для ублажения француза в постели. – Се ля ви! Нет правда жизньи!

Выброс адреналина

Ни через две, ни через три недели Храмцову не позвонили по международной линии, не вызвали на съёмки, но по городской, московской, женским голосом неизвестной сообщили, что с Виктором Брагиным произошёл несчастный случай. Юноша разбился на смерть, в пьяном виде выпав с лоджии верхнего этажа пятизвёздочного отеля Лимасола.

– Витька?! – заорал пьяный Храмцов. – Выпал?! В пьяном виде? Да что за хрень?! Он никогда ничего не пил крепче фанты и спрайта! Ну, ещё минералку. Без газа.

В трубке раздались короткие гудки отбоя.

Был бы исправен определитель на домашнем аппарате, Мирон обязательно бы записал номер звонившей. Дело о гибели милейшего юнца Брагина нельзя было оставлять без внимания. Мирон вспомнил зажигательную, обвинительную речь итальяшки Витторио на последнем собрании группы. Его злобный прищур глаз, когда Брагин упомянул о фотоснимках на борту вертолёта. Это было убийство! Несомненно, итальянец устранил свидетеля и обличающие фотоматериалы. В противном случае, Витторио пришлось бы отвечать финансами по суду за крушение вертолёта, за угробленную киноаппаратуру, за все страховые выплаты, в том числе, и пострадавшим. Однако, официальное решение комиссии по расследованию гласило о «попадании птицы в лопасти Белл UH -1 «Ирокез». Бред и чушь!

– Мичман Бражкин,

Снять фуражку!

Ромом наполняй баклажку!

Выпьем чарку за морских бродяг! – третий день подряд невольно напевал Храмцов вариацию песенки с неудавшихся съёмок полнометражного фильма в Одессе.

В мозговые извилины даже пьяный Мирон прочно занёс, записал начало возможного расследования гибели Витьки Брагина. Но само расследование случится нескоро. Для этого самому Храмцову предстоит долгий путь выживания в суровых условиях бандитского капитализма девяностых годов не только в России.

Третью неделю Мирон возлежал пьяный, бледной тушей в цветастых трусах, на разобранном диване своей холостяцкой квартирки в Свиблово, тупо смотрел в экран телевизора, где выражали постоянный импичмент президенту. Перед диваном держали оборону шеренги пустых пивных бутылок, во главе литровых водочных пузырей. Валялись вокруг дивана, как разноцветная опавшая листва, затейливые поделки – жёлтые бумажные птички, ядовито-зелёные лягушки, уродцы самых невероятных мастей, от драконов до лесных монстров. Шёл третий день пьянки натощак, вернее, глубокого алкогольного забытия.

Русские люди непредсказуемы в своих неожиданных решениях и поступках, особенно, когда их выводят из терпения. Так и Мирон Храмцов. Во второй половине дня, на четвёртый день после сообщения о гибели Брагина, он внезапно разозлился на самого себя, на своё тупое безволие, развалил плотное оцепление стеклянного неприятеля и отправился в ванную комнату. Привёл себя в порядок. Побрился, приоделся. Первый же телефонный разговор втянул его в бурную пучину действия.

– А я прошу, настаиваю, девушка!.. Передайте, если занят!.. Передайте Виктору Павловичу: камерамэн Мирон Храмцов прибыл с Кипра с важными донесениями и настаивает на срочной встрече. Кто-кто-кто! Девушка, кинотермины надо знать, если служите в конторе, что снимает фильмы! Камерамэн – человек-камера. Доклад Виктору Павловичу о «белой» и «чёрной» смете фильма! О реальных затратах на съёмки с французской стороны!.. Да! Алло! Это Храмцов! Добрый вечер… А-а, извините, добрый день. Всё слышали, Виктор Палыч? Тем лучше. Через полчаса? На Арбате? На Новом Арбате. Адрес… пропуск… Всё запомнил. Есть! Буду.

Храмцов выхватил из операторской сумки потрёпанную тетрадку на стальной спиральке, финальный том путевых записок. Перелистал, нашёл нужные заметки, загнул уголки страниц. Выписал необходимые цифры на отдельную, мятую бумажку. Никто, ни в русской, ни во французской группе не догадывался, что Мирон Храмцов, после окончания операторского факультета киноинститута, проучился три года на заочно-вечернем экономического и «завалился» на двух экзаменах. Академотпуск брать не стал. Решил, что обучения достаточно. Тогда факультет ещё не значился продюсерским, готовил администраторов и директоров съёмочных групп.

И завертелась, медленно, но верно карусель суетной столичной жизни. Зануда-частник в жаровне дребезжащей «пятёрки» прокатил его до центра пыльной, летней столицы. С полчаса потеряли, выстаивали в душных пробках на Садовом и Бульварном. Пропускали на «зебрах» толпы нервных пешеходов.

Минуток через сто Храмцов, разгорячённый перемещением в знойном, пыльном пространстве, с некоторым облегчением, повалился в жёлтое кожаное кресло в прохладе офиса Дорошина, коммерсанта и генерального продюсера упомянутого фильма с российской стороны. Это был тучный, важный мужчина, но не рыхлый, а крепенький, как желудь, подвижный, со здоровым цветом лица преуспевающего бизнесмена в расцвете сил.

– Ответный ход мэна з камерой? – спросил Дорошин. – Месть?

В его саркастическом взгляде угадывалось лёгкое презрение к отверженному.

– Скорее приветный, – вяло возразил Храмцов. – Ваши деньги, Виктор Палыч. Ваш интерес. А что Оскар не светит, – по сценарию было понятно.

– Но-но! Не зарывайся! Мы по-крупному вложились в рекламную компанию и на весну заявили Канны! – проворчал Дорошин. – Ты остаёшься в титрах. В финальном барабане. Это немало! Выкладывай соображения. Пиво, вино, виски, водка? Чай – кофе не предлагаю.

– Ни грамма, – мужественно откачнулся Храмцов. По багровому лицу кинооператора вряд ли можно было поверить, что опохмел невозможен.

– Минералки, если можно.

– В контракте с французами забито их право менять творческий состав группы, – на всякий случай пояснил Дорошин, нетерпеливо покачал ногой в блестящей дорогой туфле. Белоснежный, упитанный, ухоженный, он излучал полное жизненное благополучие. В отличие от помятого, опухшего Храмцова в балахоне джинсового костюма «Вранглер».

– Я точно знаю затраты на съёмки за последние, скажем, два-три месяца, – спокойно возразил Храмцов, – сравните с отчётами французов. Если разница не больше двадцати процентов, я умываю руки. Иду работать вышибалой в бар у Черта-ново на задворках.

– И двадцати много, – прогудел Дорошин, неторопливо долил в фирменный стакан «Карлсберг» светлого пива из запотевшей бутылочки, после чего пересел за письменный стол. – На одних американских съёмках, разбитом вертолёте и аппаратуре вы бы меня разорили! Если бы не грамотная страховка! – Дорошин нажал клавишу переговорного устройства. – Леночка, минеральной воды и двойной кофе нашему гостю, для освежения мозгов. Калькулятор и лист бумаги, – добавил он.

– У меня с собой было, – криво усмехнулся Храмцов. – Подготовился.

Вошла… вернее, вплыла в кабинет обалденная, иначе Храмцов не смог бы выразиться, – секретарша, как и принято в офисной моде «новых русских», в коротенькой юбочке, с аккуратной, тугой задницей в виде сердечка, с точёными ножками с тонкими щиколотками. Стройненькая, с плотным узлом густых каштановых волос на затылке. Храмцов опустил глаза, проследил бесшумное перемещение изящных туфелек по ковролину к столу директора и проворчал, когда девушка вышла:

– Сильный отвлекающий фактор!

– Визитка фирмы, – вяло пояснил Дорошин. – Ну?

Храмцов протянул измятый, сложенный вчетверо лист бумаги, из которого совсем недавно складывалось очередное храмцовское творение в технике оригами. Пока Дорошин вникал в цифры, Храмцов с удовольствием наблюдал, как менялось лицо коммерсанта: расслабленная гримаса лёгкого презрения к визитёру перетекла в удивление, затем в растерянность. Бизнесмен спохватился, что слишком открыто выражает свои чувства, стал суров и хмур, прогудел возмущённо:

– Не хило! Однако… расписал подробно. Полная смета.

– Сколько? – спросил Храмцов.

– Что?

– Сколько процентов? Между вложенным и затраченным.

– Проверю, – задумчиво промычал Дорошин, – но и в первом прикиде Жаконя перебрал. Круто перебрал. Смету вместе утверждали.

– По рабочему материалу видны реальные затраты… – продолжил было Храмцов.

– Если твоя малява хоть… хоть в половину верна, – зарычал в гневе преображённый Дорошин, – раком поставлю эту французскую гниду!

Опухший Храмцов с изумлением воззрился щёлочками глаз на румяное лицо преображённого бизнесмена.

– Ты чё, в натуре приличный оператор? – вдруг набычился Дорошин, преображаясь в солидного бандита при бешеных бабках. – Чё эт Гарик и Мишель так о тебе пекутся? Скорешились? – он шлёпнул себя тыльной стороной ладони по горлу. – Вместе бухали?

Храмцов нервно похрустел запястьями, вращая, разминая кулаки.

– Приглашают, значит, устраиваю.

– Ладно! Лабай дальше! Сегодня работаешь на конкурсе, – неожиданно заявил Дорошин, набрал номер на трубке радиотелефона, – глянем, какой ты мэн… з камеры. Работаешь с плеча! Никаких штативов. Выглаживай крупно: ляжки, груди, ножки. Чтобы девки сочились с экрана. Мне надо продавать товар. Весь товар! «Плейбой», «Пентхауз», публичные дома Европы и Азии – один хрен! Эти тупые, гладкие, пересвеченные картинки для ящика мне надоели!.. Алло?! Кто говорит? Сиротин? Главным оператором сегодня на конкурсе работает… Как тебя?

– Храмцов, – печально усмехнулся Мирон крутым поворотам судьбы.

– Храмцов, – повторил Дорошин. – И баста! Прекрати пустой базар!

– Предпочитаю работать без басты и ассистентов, – печально вздохнул Храмцов.

Дорошин юмора не понял.

– Как полностью? Имя-отчество?! Для пропуска! – уточнил Дорошин. Коммерсант был сильно расстроен ненасытностью иноземных партнёров, их наглым обманом и воровством.

– Мирон Борисович. 1958 года рождения.

– Смешно! Мирон? – расслабился Дорошин, суровый коммерс позволил себе улыбнуться. – Древних славян раскопали?

– Родители. Деревенщики, – пояснил Храмцов.

Что означает «деревенщики» Дорошин уточнять не стал.

Рынок

Весьма точно выразился Слава Зайцев на одном из первых конкурсов «Московская красавица» в Доме Моды на проспекте Мира. В его понимании идеальная женская фигура это – длинная шея, покатые плечики, тонкая талия, точёные ножки. Из самых оригинальных определений красоты женского тела Храмцов запомнил в описании модельера круглые ягодицы и высокие тонкие щиколотки. Теперь, когда приходилось снимать девушек… в прямом смысле, снимать в клипах, рекламе и прочей лабуде, Мирон обращал внимание, прежде всего, на щиколотки стройных женских ног, которых нынче бродило по подиуму пар тридцать.

Замечательно и примечательно в России шла бойкая торговля с Западом и Заокеаном всеми полезными ископаемыми, к коим относились, вероятно, и русские женщины. При всём к ним уважении. При хорошей рекламе и раскрученной фирме, женщины продавались весьма успешно. Бизнес был прибыльным, красивым, непыльным.

Конкурс очередных красавиц устроили в казино «Изумрудная подкова», где имелся роскошный зал со сценой и длинным подиумом в полтора метра высотой. Раздетые до купальников конкурсантки с номерками на правой руке грациозно демонстрировали изысканной публике свои ноги, бёдра, бюсты. Первый тур тянулся вяло и утомительно. Много было заминок. Накладок с фонограммой. Интерьер зала был обставлен с шиком и пошлостью новогодних телевизионных «огоньков», расцвечен дискотечной иллюминацией, завешен пиротехническими дымами. Гостям за столиками перед подиумом щедро подносилось пенистое шампанское в хрустальных бокалах. Чувствовалось, девушек заморили предварительными отборками, подготовками, тренировками, репетициями, в том числе, и посягательствами на их последнюю честь. Многие «купальщицы» выглядели сонными, вялыми, грустными, подавленными. Их печальные оскалы не прикрывали усталости и раздражения похотливой атмосферой конкурса. Наши девушки никак не могли привыкнуть, что уж если выставили своё тело на продажу, то делать это надо весело, задорно, красиво, главное, – с оптимизмом.

Храмцов расстарался до пота, ползал с видеокамерой на плече под ногами девушек у подиума, выкручивал самые невероятные ракурсы. Режиссёр программы, у пульта с мониторами, возмущённо крутил пальцем у виска. Дорошин в первом ряду, по другую сторону подиума, одобрительно кивал своему протеже, скручивал колечко пухлыми пальцами, выражая полное «о’кей», когда Храмцов отвлекался от окуляра видеокамеры именно за этим, за одобрением нового шефа. Во время съёмок Мирон не поддавался иным чувствам, кроме как построения идеальной, по его мнению, композиции в чёрно-бело-синеватом, крохотном, кадровом окне видоискателя, даже при самых невероятных проводках видеокамеры на руках, её наклонах и выкрутах.

На репетиции развода участниц по сцене он хорошенько рассмотрел девушек, «наметил» троих в победительницы. Понятно, помимо объективной оценки предлагаемых к конкурсу изящных тел, в силу вступают суровые законы шоу-бизнеса, родства и тесного знакомства с организаторами конкурса. В финале, как всегда, неожиданно для публики вылезет никому неизвестная зубастая девица с формами 86х62х90, из далёкой провинции или сопредельного, дружественного государства, заберёт корону и главный приз в двадцать пять штук «зелёных», спонсорский автомобиль «Дэу Пекси», и возможность учиться в модельном агентстве или университетах Гарварда или Сорбонны.

Храмцов приметил троих девушек, уделял им, как оператор, чуть больше внимания и даже мысленно распределил второе и третье место, чтобы к финалу убедиться в своей прозорливости. Особенно ему приглянулась шатенистая симпатюля с печальным взглядом русалки, у которой, судя по её угнетённому состоянию, злые рыбаки выловили из реки возлюбленного принца и засушили к пиву. Девушка, под номером «семь», – шатенка, держалась с достоинством, не строила для жюри пошлых, туманных глазок, хотя своевременно улыбалась, благожелательно кивала кому-то в первых рядах зрителей.

Ведущий конкурса, смазливый бойкий молодец из актёров, перемежая грубый армейский юмор сальными, салонными шуточками, представлял конкурсанток, смело присочинял интимные достоинства каждой. Рокотала музыка. Живой товар грациозно хороводил по подиуму. Покупатели сдержанно приценивались, чему мешали сидящие рядом лоснящиеся от солярия любовницы, располневшие жёны и худосочные, очкастые дочери.

По окончанию первого тура, за кулисы, когда телевизионщики укладывали в кофры аппаратуру, шумно ворвался неотразимый Дорошин, в дорогом костюме стального цвета, заявил Храмцову вполне профессионально:

– Сгоняй на просмотр, оцифруешь только свой материал, заберёшь все кассеты с исходниками. Позже сделаем особый ролик для презентации.

Храмцов глянул вопросительно на руководителя программы, сутулого брюнета в очках, тот сделал покорный, умильный вид, что почтёт за честь принять Мирона Потапыча, как окрестили телевизионщики блатного верзилу, хоть в штат телеканала, раз тому выпала такая «высокая» протекция.

Дорошин оперативность перемены настроения оценил и сказал уже для сутулого:

– Позвони, Сиротин, завтра в офис, есть большой разговор по финансам.

– О’кей, Виктор Павлович, – с придыханием верного слуги ответил Сиротин. – Предварительную сборку вам показать?

– Можно.

Угрюмые телевизионщики продолжили укладку аппаратуры. Из рук Храмцова забрали цифровую видеокамеру «Бетакам», по тем временам, весьма дорогую, тем самым, игнорируя его дальнейшее участие в пост-творческом процессе. Мирон не стал надуваться, пыжиться, принял очередную игру в чужака, с которым надо было на сей раз считаться. Грустно, не с кем было отметить удачную, денежную «халтуру». Была бы своя, привычная, киношная компания, можно было после съёмок расслабиться, завалиться в барчик казино, попить ледяной водочки с коллегами и друзьями, прошвырнуться за кулисы к девчонкам, пошутить на тему дополнительного спонсорства. Вдруг откликнутся? Хотя некоторым конкурсанткам, судя по кулуарным сплетням, светили приличные контракты западных рекламных фирм, так что охрана категорически не допускала лишних ходоков к модельным телам.

В одиночестве Храмцов уныло поплёлся к автобусу вслед за группой. Период общего изгойства начинал надоедать. Хотелось оттянуть «леща» по маковке, чтоб успокоился, жухлому режиссёрцу программы, который громко высказывал свое недовольство подсадкой. Седой мужичонок на метр шестьдесят с джинсовой панамкой, в растянутом, сером свитерке и драных джинсах, мнил из себя непревзойдённую личность, сокрушался потерянной камерой, то есть, кадрами, снятыми лично Храмцовым. Серая мышь амбиций! Так обозначил он для себя творческого выпендрёжника.

Как все, в основном, большие по габаритам люди, когда их не тревожат контактно, Храмцов оставался апатичен, уныло щурился в окно, «кадрировал» пальцами, сложенными в рамку, великолепные ночные планы обновлённой столицы, из принципа, не обращая внимания на словесные, оскорбительные, хотя иносказательные выпады режиссёра. Но при выходе закатать в наморщенный лобик старичка смачный щелбан захотелось дико, для облегчения стонущей в одиночестве души.

– Меня зовут Элла, – услышал Храмцов за спиной низкий, сиплый женский голос. – Не принимайте близко к сердцу нашего брюзгу. Шизофреник, но талантлив, несомненно. Он со всеми так, с подсадками, как он выражается. Только к тем, кого выбирает сам, он высокомерно снисходителен.

Храмцов обернулся, вернее, переложил мясистый подбородок на левое плечо и прохрипел:

– Это проблемы вашего старого маразматика. Плевать на него! Серая мышь попалась в мышеловку своих амбиций и не может вылезти из неё… Сколько уже лет?

– Неважно. Серая мышь? Мышеловка амбиций. Славно!

Мирона близоруко рассматривало востроносое, лохматое существо возраста до тридцати, с вялыми, серыми глазами колечком, – типичная ассистентка малопризнанных творческих личностей. Девушка дышала устойчивым перегаром хронической курильщицы и сдержанным интересом.

– Как я поняла, вы не собираетесь работать в нашей программе? – уточнила она. – Рейтинг у нас высокий!

– Что за программа? – буркнул Храмцов.

– Ка-ак? – задохнулась от возмущения Элла. – Вы не знали с кем сегодня работали?!

– Понятия не имел.

– Улёт! – восхитилась она. – Впервые такой нонсенс. Люди к нам просятся…

– На съёмках я случайно, – раздраженно отозвался Храмцов. – Телевизионная тусня не по мне. Я – из киношного замеса. Дорошин неожиданно пожелал моё личное участие. Выполняю прихоти генпродюсера.

– О-о! Замираю и умолкаю, – утихла девушка. – Протеже самого генспонсора! Но главреж не прав, вы лихо выписывали операторские кренделя. По контрольному монитору подсмотрела. Кадры получились живучие, динамичные! Авангард! Только это клиповый стиль, а не подиумный.

– Так заказали, – промычал Храмцов.

– Кого заказали? – встрял сидящий впереди телеоператор с хвостом ухоженных женских волос на затылке.

– Главрежа вашего, – пошутил Храмцов.

– Давно пора, – печально вздохнул коллега, – душит творчество, мухомор.

– Перестань ныть, Петровский! – возмутилась Элла. – Работай!.. Творчества он захотел. То горящие уши светиков с кулисой в кадре оставил, то коленки ассистенток с потолком. А ещё туда же, мистер Обрезкин, лезешь с грязными ногами в мастерство операторского искюйсства!

– Отвлёкся! С кем не бывает, – возразил Косичка-Петровский, униженно заткнулся. Храмцова потянуло придушить ассистентку, которая в благородной любви к неувядающему таланту режиссёра перешла к прямым оскорблениям коллег из операторской группы.

– Заткнись, пожалуйста, – без злобы попросил Храмцов. – Судить легко, сделать трудно. Не увлекайся, тётя, пустым базаром.

– Какая я тебе, тётя?! – вспылила ассистентка. – Бегемот из чужих болот! Не борзей! Сильно блатной бычара?! Найдётся кому рога обломать!

– Надо бы тебя трахнуть, – промычал невозмутимый Храмцов, – не хочется по голове.

Ассистентка беспомощно захлопала ртом, заморгала глазами-колечками. Единственный свидетель разговора, оператор с косичкой злорадно похихикал, вступаться за поруганную честь коллеги не собирался.

– Но так что? – миролюбиво спросил Храмцов.

– Что-что, – запыхтела ассистентка, дерзко взглянула в глаза наглецу, прошептала:

– Я согласная.

– Мирон, – представился с большим опозданием Храмцов.

Завихрения

«При становлении преступного капитала в государстве       

каждый мужчина стоял на грани преступления, но лишь       

единицы не преступили её. Не отважились.»

М.З.Серб, философ.

Пока просмотрели в монтажной телецентра Останкино видеоматериал конкурса, пока Храмцов дожидался, когда оцифруют, перезапишут видеоизображение с кассет его камеры на диски компьютерной монтажной, как того пожелал Дорошин, – прошло не менее четырёх часов. Храмцов в очередной раз выслушал мнение зануды-режиссёра о несоответствии его стиля съёмки «высокому штилю» программы «Подиум-V» да ещё, сделал глупость, вступил в бесполезную полемику о «динамичной композиции» с замшелым параноиком. Операторская группа благоразумно помалкивала, молча признала, что наглый варяг разрушил салонно-вялую манеру архаичного режиссёра, – приверженца советского, телевизионного прошлого, и эффектно представил, по сути, живой товар, как того и требовали заказчики из «новых русских». Храмцов смело вывернул наружу похотливую изнанку шоу-бизнеса и предъявил товар во плоти.

Даже смурной, молчаливый грузчик, разнорабочий группы, – патлатый дядька в спецовке оживился при виде храмцовских кадров, ткнул пальцем в дублирующий монитор трижды и пробурчал:

– От эта пава победит. Вторая будет – от эта Русала и третья – крашеная Златка.

Даже грузчик обозначил троих девушек, которых и выделял Храмцов: номер «пять» – томная брюнетка, что умела безумно красиво владеть своим упитанным телом, словно таяла в грациозных движениях восковой свечой; номер «одиннадцать» – холёная, надменная длинноволосая красавица с миндальными глазами, как у Софи Лорен, вернее, как у нашей актрисы Самойловой; и номер «семь» – стройная, печальная шатенка, на которую «положил глаз!» и сам Храмцов, скорее всего, из-за скромного, достойного поведения симпатюли на подиуме.

Грузчика выгнал с просмотра разгневанный режиссёр.

На финальном построении конкурсанток девушки под седьмым номером Храмцов не заметил. Хотя дважды пересматривал материал со всех пяти видеокамер.

Из здания телецентра Мирон выбрался во втором часу ночи, опустошённый, перегорающий от жажды. Июнь в Москве выдался жарким, душным. Погода держалась сухая. Можно было вполне прогуляться пешком до Свиблово, заглянуть по пути в любой скромный, ночной ларёк. В кармане джинсовки шелестел мятый полтинник на пиво. Одному хватит, несмотря на инфляцию. Следом за ним улицу академика Королёва к троллейбусной остановке перебежала ассистентка Элла. Храмцов поморщился от навязчивости девицы.

– Нам по пути? – без комплексов спросила она. В потёртых джинсиках, в синей рубашке навыпуск, с неряшливыми жёлтыми волосиками, скрученными на затылке детской резинкой, цвета фуксия, она походила на оторвилу-школьницу, родителей которой постоянно вызывают в школу за отвратное поведение дочери на уроках и курение «травки» в туалете на переменах.

– Куда тебе? – спросил Храмцов.

Эллу не обидело ни тыканье, ни откровенно неприязненное отношение верзилы. Она протяжно пронукала, приняв раздражение Храмцова за нерешительность, закурила, предоставляя партнёру время, чтобы собраться духом. Если уж эта дама из «программы» решила, что уйдёт сегодня в ночь с новым кавалером, – только внезапный прямой эфир мог её остановить, только тогда она беспрекословно кинется обратно к телецентру на зов обожаемого режиссёра.

Все участники съёмок расселись по личным авто у главного входа и разъехались. Храмцов пошуршал купюрой в пятьдесят рублей в кармане, тягостно решая вопрос доставки новой знакомой к себе «на хату», где кроме парочки вяленой воблы в холодильнике присутствовал только лёд в морозилке. Современные упёртые феминистки сами заворачивают свою судьбу в тугие узлы.

– Айда, телёнок, – решительно сказала Элла, – я на тачке.

– Извини, – промычал Храмцов, стараясь всё-таки не обидеть даму, – сегодня я в отвале. Пойду напьюсь в одиночестве. Тошно на душе.

– Вместе напьёмся, – уже мягче попросила Элла, – тоже дико устала. Секса не обещаю, ужином покормлю. Найдётся и сушничок. Заодно отметим явление авангарда в программе пыльного классика.

– Идёт, – сдался Храмцов, приятно удивлённый откровенностью девушки.

К серо-жёлтым сталинским жилым монстрам на холме Таганки, они добрались к двум ночи. Элла лихо пронеслась по ночным улицам Москвы на «восьмёрке», дребезжащей всеми железными кишками, завернула дикий вираж с набережной в арку двора. Храмцов оторвал ручку в салоне машины, пытаясь удержаться на сидении и не завалиться боком на водителя. Эллочка расхохоталась, когда верзила всё же навалился плечом на неё, шутя отпихнулась локтем.

– Бегемотина! Машину сломаешь! – фыркнула она. – Как тебя, Большой, звали в детстве? Верзила – громила? Тюфяк – добряк?

– В детстве – Мирка, Мира, в студенчестве – Храмец, Дрын, Кувалда, – печально отозвался Храмцов. – После фильма Данелия сократили до Ку.

– Ку?! Пойдёт! Папашка прозвал меня Занозой в седьмом классе, к девятому сократил до Заны. Так и прицепилось – Зана – Зана. Первый муж так же называл…

– Потом второй, третий… – неудачно пошутил Храмцов.

– Не хами, – отрезала Элла, – а то высажу. Ни второго, ни третьего не было и не будет! Не охота лесбосом заниматься, не в моей природе! А то – плевать бы я на вас хотела, придурков! Жлобы. Нет с вами никакого душевного покоя и равновесия. Одни расстройства, переживания и неприятности.

– Сирота?

– Отчего ж? – возмутилась Элла. – Полный семейный набор: папа, мама и я. Бабушка с дедушкой опять же в наличии. Прекрасные люди. Но – пресные. Педагоги.

– Будут на фатере и папа с мамой? – промямлил Храмцов. – И бабушка с дедушкой?

Элла зарулила в тёмную нишу между двумя гаражными «ракушками».

– Вылазь.

– Не прогоняй, – вяло попросил Храмцов, – спать охота.

– Со мной? – уточнила Элла.

– С дедушкой!

Двухкомнатная квартира в старом доме времён сталинских репрессий хранила затаённый страх, сумрак и захламлённость нескольких поколений москвичей. Эллочка оказалась единственной хозяйкой этого уголка жизненной неустроенности. Ужин с размороженными, прожаренными бифштексами при свечах, на кухне с видом на Москва-реку и лужковские высотки с «диснеевскими» башенками получился сносным. В огромную лохань допотопной ванны они попытались забраться вместе после выпитого последнего бокала «Арбатского». Когда Храмцов втиснул свою негабаритную задницу в чугунную ёмкость следом за тощим задком ассистентки, пенная вода бурно выплеснулась через край. Эллочке пришлось выбираться обратно, голой елозить мокрой тряпкой по кафелю пола, собирая воду, чтобы не залить соседей этажом ниже. Храмцов покосился на хребтинку худенькой женщинки, осмотрел её ребристую и костистую фигурку и ему стало совсем грустно. Он попытался прилечь в ванне от расстройства и вовсе затопил Эллочку, стоящую на коленях. Она выругалась хрипло, решительно забралась обратно в ванну, устроив коммунальный водопад.

Вялое и слюнявое действо они попытались завершить в постели часам к пяти утра. После некоторого освобождения похоти заснули оба, переплетённые в потной истоме.

Около полудня их вздёрнул резкий, громкий, долгий звонок над входной дверью. Такие безумные трели мог выписывать только отечественный механизм времён побудки на оборонный завод.

– Муж. Из командировки, – спокойно предположил Храмцов, хотя и пытался унять размеренным дыханием сердце, что судорожно бухало в грудь после неожиданного подъёма.

– Эт вряд ли. Три года назад свалил в Штаты, борзописец, – неуверенно, свистящим шёпотом ответила Элла. – Ни разу не звякнул, козёл! Ни разу, тварь, за столько лет! Выходит, Элла – соломенная вдова, неразведёнка.

Худенькая Эллочка завернулась в простыню, пошла открывать.

– Кто? – послышался её хриплый голосок. – Ко-го?! – тут же её остроносая мордашка сунулась обратно в спальню. – Ты же – Храмцов? – спросила она.

– Вроде того, – изумился Мирон.

– Тебя спрашивают!

Прощёлкнулся открываемый замок входной двери. Судя по грохоту, в коридоре обвалились с потолка все антресоли с антикварным барахлом. Храмцов едва трусы успел натянуть после нежданного объявления собственной фамилии, как в спальню ввалился стриженый боров с раздутыми ноздрями, потянул к Храмцову напряжённую пятерню. Не тренировался Мирон уже год с лишним. Даже физкультурой не занимался. Разжирел и ослаб, но какие-никакие, наработанные годами спортивной юности, навыки остались. Организм их выказывал в самых экстремальных ситуациях. Храмцов увёл пятерню враждебного громилы левой в сторону, добавил инерции чужому телу ударом с правой в ухо. Стриженный затылок мужичины продолжил движение в угол спальни через кровать к окну, туда же нырнули и туфли с новыми, жёлтыми подошвами. В проём двери задвинулся ещё один мордоворот, распахнутый и огромный, как платяной шкаф бабушки. С этим бандюганом Храмцов медлить не стал, встретил прямым ударом в челюсть и осадил на пол левым крюком в солнечное сплетение. Шкаф хрипнул и безвольно осел на колени.

Получив временную передышку, Храмцов, весьма довольный двойным нокдауном соперников, расправил плечи, переступил с ноги на ногу, как в бытность свою на любительском ринге тяжеловесом, покрутил кулаками мельницу, ожидая возобновления раунда с превосходящими силами.

– Кам он, бэб-биз! Кам он тугэзе! Лэт ас мув! – пошутил он, с трудом вспоминая английский. – Кам он энибади. (Подходите, детки! Подходите вместе. Двигайтесь! Подходите кто-нибудь! – плохой англ.)

Пока бесформенно шевелился чёрный кожаный горб у батареи парового отопления под окном, Храмцов выглянул в коридор. Между распахнутой входной дверью и стеной расплющило бедняжку – голую, постельную ассистентку, скособочило её головку набок. Из носа девушки обильно, с пузырями сочилась кровь, заливала плечо, грудь и спадающий хитон простынки. Бесчувственная, Элла удерживалась, стоя, шкафом с верхней одеждой который опрокинулся на дверь. Движение чёрной тени сзади-слева заставило Храмцова нырком развернуться… и упереться бровью в чёрное отверстие дула пистолета. И тут Мирон смог достойно отреагировать, захватив кисть противника правой, чуть отвёл оружие в сторону-вверх, а левой добавил боковой в скулу. Грохнул выстрел. С потолка посыпалась штукатурка.

– Но ты, урод, стоять! – захрипели от окна. – Замочу, падла! Тебя Дорошин хочет!

Храмцов осознал, что целятся в него ещё одной смертоносной дыркой с обеих рук, уперевшись в постель локтями из чёрной кожи.

– Ни фига себе! – хрипло возмутился Храмцов. – Так сильно хочет?

Мрачные бычары в чёрных кожаных куртках, разъярённые, напряжённые, оружия не спрятали. Тот, который Шкаф с распахнутыми дверцами, второй, нервно трогал челюсть и дул в ствол оружия трубочкой губ, вызывая звуки тревоги. Первый, со скошенным лбом, с выразительными надбровными дугами первобытного неандертальца, Лобастый, был суров и спокоен, но сочился ненавистью и откровенно поводил пистолетом в сторону Храмцова, усмехался презрительно, пока тот бережно укладывал бесчувственную, несчастную любовницу на постель. Храмцов прикрыл Эллу простынями, приложил край к распухшему окровавленному носу худышки.

– Оклемается, – прохрипел Шкаф. – Одевайся. Шеф ждать не любит.

– Вошли бы по-человечески, давно были бы на Арбате, – возразил Храмцов.

– Выходи на хрен быстро, жировик! – захрипел Шкаф.

– Экстренные съёмки красавиц? Что за аврал?! – продолжал куражиться Храмцов, понял, что его велено доставить живьём, неторопливо натянул джинсы.

– Каких красавиц?! – прошипел Шкаф. – Что-то за бугром случилось.

– Войска НАТО перешли границу? А я тут при чём? – пошутил Храмцов.

– Остряк самоучка, – просипел, наконец, первый громила, спрятал под мышку оружие. – Я тя лично уделаю, если Палыч прикажет.

– А не прикажет? – обнаглел Храмцов. – Маме похнычешь в фартук?

Не выдержал, зло фыркнул от смеха Шкаф.

– Под кем ходишь? – спросил он вполне дружелюбно.

– Под кем?! Утром шевелился под этой дохлой девчонкой, – прогудел Храмцов, тронул запястье Эллочки, что лежала бледная под простыней, промокающей от крови, будто мертвец на анатомическом столе. Грудь девушки судорожно дёрнулась. Рот вяло схватил воздух.

– Скорую надо вызвать, – проворчал Храмцов.

– Некогда! – отрезал Шкаф.

– Очухается, – сказал его напарник, первым вышел в коридор, – худые – они живучие.

Храмцов заметил, как у Эллочки дрогнули веки. Лицо, казалось, выражало театральную гримасу страдания и боли. Похоже, она оклемалась и выжидала, когда уберутся нежданные бандиты и неловкий любовник.

– Извини, прости – прощай, подруга, – прогудел Храмцов, – ты была кроткой любовницей. Жаль, застряла за дверью.

Уголок рта Эллочки задрожал жалкой улыбкой бледных губ.

Облом

Всю дорогу от Таганки через МКАД до элитного посёлка близ Москвы в салоне джипа молчали. «Новые русские» заселяли «нью-дворянские» гнёзда на Рублёвке, устилая участки иноземными долларами. Храмцов грустил, вольготно развалился на переднем пассажирском, но затылок тяжелел, наливался тупой головной болью, будто сзади ему упёрлись дула двух пистолетов охранников Дорошина. На самом деле, оба боевика злобно пялились на Мирона в неукротимом желании реванша и мщения после побоища в квартире. Водитель джипа, невозмутимый лысан зарулил к воротам из железа с кованными узорами в стиле древнерусских теремов, за которыми возвышался шикарный особняк с башенками из жёлтого кирпича. Роскошный замок в три этажа приютился между высоченными соснами.

Один из охранников, по кличке Шкаф, в трактовке Храмцова, вышел отпирать воротины. Джип вкатился на бетонную площадку перед особняком. Окна-витрины высотой и шириной во весь первый этаж таинственно подсвечивались настенными бра и живым пламенем камина. Охранник с заднего кресла дал команду на выход. Храмцов демонстративно дождался, пока Шкаф распахнёт перед ним дверцу машины.

Дорошин вовсе не походил на того чопорного бизнесмена, каковым показался вчера. Теперь это был ханыга с массивной золотой цепюгой на шее, в майке и спортивных бриджах «Рибок». Коммерс выглядел бывалым урканом с двумя ходками на зону. Он выкатил бледное пузо на колени, выделывал веерами скрюченные пальцы, пришепётывал угрожающе выдвинутой нижней челюстью, и так искусно «ботал по фене», хоть записывай в кружок художественного свиста.

– …ты чё, дурила газетная, чаву на папу лепишь?! – примерно так заканчивал свою пламенную речь Дорошин. – Ты на меня зекани! Я те чё – баклан жёваный?! Подкатился! Пургу он тут гонит, быкан губастый! Чмошник! Хайло покромсаю!..

Храмцов тяжело уселся в кресло, спокойный от вялого удивления, будто все сочные псевдо-зэковские угрозы адресовали не ему, а далеко за спину. Но впечатление было такое, что сам Дорошин, если и отсидел, в камере-люкс с телевизором и холодильником, то по экономическим преступлениям и слегка проникся блатной романтикой, теперь использовал её при плохой актёрской игре. Искренне подивился Храмцов устрашающему дешёвому наезду, что устроил коммерс в гостиной своего грандиозного загородного дворца. Дорошинские быки в чёрной коже придерживали Храмцова за плечи.

– Не понял, Палыч, – прогудел гость, когда Дорошин отвлёкся на глоток вина из хрустального бокала, – все твои красотки за ночь сдохли? Или французы «гавкнулись»? С чего базар такой узорчатый?

– Ты чё княвы развесил, козлина?! – в бешенстве завизжал Дорошин. – Типа ты не в курсах?

– В чём дело-то, дрын психованный?!– заорал Храмцов как бешенный.

Дорошин невольно вжал голову от испуга, кивнул своей охране. Храмцова схватили сзади за чуб, опрокинули затылком на мягкую спинку кожаного кресла. Прежде чем прилетел с потолка кулак, Храмцов перехватил на излом волосатую кисть руки, что вцепилась в волосы, рванул в сторону-вниз, как показывал, во время дружеских чаепитий в мультстудии, любитель айкидо Ренат Зимнуров. Из-за кресла всей тушей опрокинулся на спину Лобастый. Шкаф удивлённо отступил на шаг назад, поймал на грудь тяжеленное дубовое кресло, что швырнул в него Храмцов, вместе со стеклянной дверью провалился в коридор особняка.

– Нехило, – промычал удивлённый Дорошин, икнул, тяжело осел на диван, глотнул вино.

– Теперь с-покойно, в двух словах поясни, начальник, – попросил Храмцов, – почему вдруг я стал немил? – на всякий случай, придавил коленом поверженного на пол напарника Шкафа. – Дрыгнешься, балду сверну.

Угрозу Дорошин принял на себя, злобно набычился.

– Не выёкивайся, конь борзый, – прошипел он. – Ты со мной или против меня?

– А ну, всем спок! Давай разбираться! – прохрипел Храмцов, выдрал из-под руки придавленного охранника оружие вместе с кобурой. – Чего сразу опускать гостей? Брака по красавицам нет. Материал вы даже не глянули. Чего пылить? Просьба пояснить.

С хрустом побитых стёкол в проём двери фойе вырулил второй охранник. Он нервно жевал губы, выцеливался в Храмцова из огромного пистолета, положив его по киношному набок и рычал:

– Разреши, Палыч, замочу урода!

– Стоять! – гаркнул Храмцов. – Стоять до выяснения всех подробностей!

– Ты, падла, стукнул Лаброде, чтоб сваливал? Ты?! – заорал Дорошин. – Ты!.. Я сразу просёк! Ты заранее договорился с лягушатниками! Витюша Брагин, крестник мой, кипишевал, доложил, а ему передали из Парижа, что мужик, русский несколько раз звонил, Жака спрашивал! Из Москвы звонили! После чего Лаброда и свалил к себе на дальнюю хазу к морю-океану! А Витеньку сбросили на смерть!

– Но, дрын, если я один тут мужик русский остался, – возмутился Храмцов, – тогда мочите меня, бандиты!

– А больше некому! – гораздо спокойней возразил Дорошин. – Мы же с тобой побазлали в офисе и отчалили в казино. А часов в… где-то в час ночи звякнул мне на мобилу Витюша. Мы как раз оттягивались в «Драконе»…

– Стоп! Витюша Брагин не мог тебе, Палыч, звякнуть в это время! Дня два назад мне позвонили. Женским голосом сказали, что Витя погиб! Звонок на городской был местным.

– Витя мне позвонил после съёмок!

– Не мог он позвонить! Не мог! Он уже выпал с пятого этажа отеля и разбился!

– А кто?! Кто звонил по его мобильному?

– Надо разбираться!

– Надо! А позорный Жаконя тут же сгрёб барахло в охапку и свалил из Парижа. Мишель подтвердил, что звонили из Москвы! А перед тем дренькал всем по фону мужик, голос с хрипотцой! Прям обыскался Жаконю по румам! Ты это был, быкан ласковый?! Или кто?!

– Или кто, – утвердительно прорычал Мирон, осуждающе покачал головой. Он был возмущён скорым и категоричным выводам нового начальства, отступил спиной к лестнице ведущей на второй этаж. Поверженный охранник перекатился на колени, набычил лобастую голову, собираясь ринуться на Храмцова. Но приказа не последовало.

– Разберёмся. Зачем горячку пороть?! – прогудел Храмцов. – Кто-то чего-то там звонил и что? После съёмок я сразу в монтажку поехал, потом ассистентку закадрил. Ваши и достали меня из постели на Таганке. Никому я не звонил! Тем более, в Париж! Это можно легко проверить через узел связи!

– Кто тогда Жаку стукнул?

– Откуда я знаю?! – прохрипел Храмцов.

– Ты раскрыл мне по смете их воровство, и я решил: урою Лаброду! А ночью он уже смылся! Пол-лимона баксов зачалил, сука! А то и больше! Надо проверять! Полный аудит устроить лягушатникам! У меня же с ними крутой бизнес тока-тока проклюнулся! – прошипел Дорошин. – Кто же тогда стукнул? Кто крыса?!

– Никому не говорили о нашей беседе?

– Я?! – заорал Дорошин, но всхрапнул и успокоился, нахмурил отражение мозговых извилин на лбу. – Навряд. Не-е.

– Какой смысл мне идти к вам, – спросил Храмцов, – затем, не зная толком реальных расходов по вашей смете и затрат французов, тут же стучать Жаку? Сваливай, мол, родной… спасайся! Так что ли? На фига мне-то это надо? Добрый, да? Я лишь камермен на проекте! Лягушатники меня, значит, пнули под зад, а я им: тук-тук, ах, простите – извините, возьмите обратно?! Так что ли?! К вам и пришёл, чтоб вместе этим козлам рога обломать! Не понятно?! Ещё надо разобраться с гибелью Витьки Брагина! Классный парнишка. Мне во всём помогал. Не мог он пьяным выпасть из лоджии отеля! Не мог! Витька ни грамма не пил спиртного!

– Что за хрень вокруг? – прогудел, остывая, Дорошин.

– Кому-то вы ещё проговорились, – твёрдо заявил Храмцов. – На конкурсе могли поделиться с друзьями?

– Базар был, да! – возмутился Дорошин, но приутих в сомнениях. – Не, но базар был, типа, об тёлках! Но об Лаброде?! Нет, не был.

Дорошин плеснул в бокал рубиновое вино из графинчика. Шкаф в дверях опустил оружие. Но тут с рёвом ломанулся головой вперёд второй охранник. Лобастый намеревался снести своей тушей Храмцова, для назидания, так сказать. Бывший боксёр увернулся, добавил по затылку неуёмному рукоятью его же оружия. Бык отломил изящные, дубовые перила лестницы, ведущей на второй этаж, рассыпал, как кегли, по мраморному полу гостиной резные балясины, опрокинул тумбу с высокой, фарфоровой вазой. Осколки вазы разлетелись скорлупками под ноги бойцам.

– Ломовые ребята, – криво усмехнулся Храмцов, – ломают всё подряд.

Дорошин разочарованно потряс головой.

– Ув-волю! – зарычал он. – Дуб, Лом, – уволю на хрен, караси!

– О! Знаю, как мы всё поймём и разрулим! – обрадовался своим догадкам Храмцов, что сообразиловка сработала даже после расстройства нервов и долгого запоя. – Я ж всё подряд снимал. Мужики, ваши компаньоны с вами сидели рядом? Так? Сидели. Давайте глянем материал. Вы были в кадре.

– И чё?! – удивился Дорошин.

– Почистим фонограмму от лишнего шума и все слова и фразы разберём.

– Дак там такой музон бахал, – уши вяли! – отмахнулся Дорошин. – Мы орали друг другу в уши! Какой слышать?! А ты где с камерой ходил?! Ого! По другую сторону подиума!

– Спокуха! – остывал Храмцов, – не такое чистили. Документалку как-то в Твери ваяли. Сняли на видео бабку через реку. Речка шумливая, шуршит-шелестит по камням и перекатам. Метров двадцать шириной. Видим, бабка на другом берегу канает с корзинкой. Я взял её в кадр. Вован, ассистент мой, орёт: бабуся, далече Гнильцы будут?! Деревушка такая, где снимали. Заплутали, мол, мы! Та: бур-бур, бур-бур. Слов не разобрать. Потом в монтажке звук почистили: бабуська по-русски матом нас кроет, подумала, чужаки городские на «УАЗе» в лес по грибы собрались.

– Чё, прям все слова было слышно? – изумлённый Дорошин совсем расслабился.

– Слышно, – уверенно заявил Храмцов. – Шепеляво, но – все.

Охранники занялись уборкой гостиной, свирепо посматривали на Храмцова, а тот уже распивал мировую с шефом.

– Не выйдет по звуку, – пошутил Дорошин, – уши тебе отрежу.

– Вот делают, Палыч, к примеру, анализ мочи, – блаженно жмурясь, сказал Храмцов. Первое же возлияние прохладного «Абсолюта» наполнило его большое тело приятным теплом. – Для чего?

– Да. Для чего?

– Чтоб понять, что в мозгах.

– Не понял? – прогудел Дорошин.

– Всё ништяк! Наливай. Не надо торопиться с выводами, шеф.

– Точно, – повеселел Дорошин. Они наехали друг на друга, шутя, стукнулись бокалами с водкой. – Беру в охрану.

– Благодарствую. Но, извини, не могу. У меня – профессия! Охота через камеру на мир посмотреть, – размечтался Храмцов, невольно проникаясь полублатной романтикой и слогом. – Любо мне такой мир светолепить. Засвет – пересвет, тени – видени, звуки, шорохи, голоса… Жи-ись – живопись. Ляпота!

– Главным пойдёшь на проект, – настаивал захмелевший, раздобревший Дорошин. – Выкинем итальяшку!

– Давно пора! Подлюка, он даже материал с моей камеры выдал за свой! А кассета с его «Аррика» разлетелась вдрызг, когда «Ирокез» грохнулся! Второй дубль каскадёрских сцен угробили.

– Кто грохнулся?

– Вертушка с вьетнамской войны. Белл «Ирокез»!

– А! О-о-о! Прям с вьетнамской? – удивился Дорошин.

– Прям. Специально с Джимми Кларком за это бились. Видал «Апокалипсис» Копполы?!

– Конечно! Там же Марлон Брандо! Крутяк! Фанатею от него!

– Мартин Шин, Деннис Куппер! – поддержал Мирон. – Оператором на фильме, кстати, – был Витторио Стораро! Не чета нашему тупому макароннику!

– Согласен! – прохрипел Дорошин. – Тухло снимает. Зря итальяшку взяли. Хоум-видео. Назначаю тебя оператором-постановщиком на проект!

Храмцов ухарски махнул внутрь бокал «Абсолюта», не закусывая, растопырил пятерни. Пальцы дрожали от переживаний и недосыпу, как у алканавта.

– Не, теперь тока режиссёром – пс-становщиком.

– Тогда исполнительным продюсёром! – шутливо разошёлся Дорошин.

– Тогда ещё по одной! – предложил Храмцов.

С изумлением и завистью охранники наблюдали за дружеской попойкой шефа и толстого битюга, который дважды за день умудрился им навалять.

Второй тур

Материал с конкурса не посмотрели ни на второй день, ни на третий. Дорошин с Храмцовым запили. Охрана подносила стеклянные «заряды» и закуски. Ночью Храмцов забылся в тяжёлом сне часа на три, но его растолкал неуёмный Дорошин, у которого здоровья оказалось на троих, и потребовал поддержать компанию. Пили всё подряд: коньяк, водку, вино, запивали пивом. И спорили, спорили на равных, безо всяких амбиций. Даже за грудки друг друга потаскали.

– Сам жилы тянул, понял?! Сам! Ещё в Союзе две ходки за фарцу чалил, на вольняшку по звонку вышел, потом в гору полез! – орал Дорошин в ухо Храмцова, обернулся в сторону. – Дуб, тащи ещё конины и пивняк! Курева и хавки! – Раздевшись до пояса, он оказался потрясающе живописным: вся грудь и живот в наколках. Храмцов близоруко наклонялся, чтобы рассмотреть витиеватые татуировки на тугом пузе собеседника. Тогда Дорошин мягко отталкивал его кулаком в лоб.

– А ты, жирдяй позорный, сидишь всю жизнь в полном дерьме! – мычал он. – И твои сородичи, и родичи твоих родичей, и…

– Стоп! – потребовал Храмцов. – Пра-адед мой был офицером царской армии.

– О-о как?! Контра?! Недобитая?! – изумился Дорошин. – Ха-а-ха-ха! А правнучек в полном дерьме!

– Все в дерьме – и я, – согласился Храмцов. – Солидарность с народом! За то живу спокойно, дышу ровно. А ты трясёшься на каждый звук, папан дребезжащий. Обложился засовами – запорами, заныкался за спины своих мордоворотов. Думаешь, не достанут? Достанут, если захотят…

– Я?! Трясуся?.. Да. Бывает страшно! И чё? Но я – такой жизнью живачей поживал! Ого-го! А ты, шлюха поносная, подкладаесся подо всех! – возражал Дорошин. – Нашим – вашим. Кто платит – тем и даёшь.

– Не всем, – упирался Храмцов, – даю только по любви и за деньги, а трахает меня без любви только правительство. Налогами, поборами, процентами! Законное, что поделать? Сам выбирал. Терплю. А вот ты – шлюха-шлюхой и есть! Рыжуху напялила на шею, харю разъела… Что ты сама есть? Ни-че-го. Зеро! Чёрное зеро! Даже поставить на тебя страшновато! Вдруг спущу последнее. Ты-то всё куда-то дрынь-дрынь, алле-алле… Дозвольте-простите. Лебеза, дрын…

– Я?! Шлюха?! Лебеза?! – задыхался в бешенстве пьяный Дорошин, попытался ухватить за потную, скользкую шею полуголого наглеца. – Урою, быкан позорный!

– Сам? Сам уроешь?! – удивился Храмцов, оттолкнул ладонью Дорошина в лоб. Плотный толстячок завалился с дивана на пол. Увидел под столиком недопитую бутылку водки «Абсолют», обрадовался, лежа, присосался к горлышку.

– Палыч, – прогудел лобастый охранник, нависая над пьянствующими, – разреши мочкануть Жиру? А? Мочкануть?

– Всё ништяк! Я сам! Сам замочу! Надо будет, – замочу! – заорал Дорошин и замер. Раздалась мелодичная трель сотового телефона.

– Понял?! – рявкнул Храмцов в сторону охранника. – Сам замочит!

Минут пять, ползая на коленях по пушистому паласу, искали втроём мобильник. Лобастый охранник тоже оказался в изрядном подпитии, от расстройства.

– Замочу! – В жестокой обиде хрипел и вздыхал он. – Палыч, скажет, – замочу!

– Замочу-замочу. Прачки тупые. Палыч скажет – замочишь, – издевался Храмцов. – Пока хобот подбери, слоняра. Или сопли эт у тя? – усмехнулся он и вытащил из заднего кармана собственных джинсов чужой сотовый телефон, что мешал усесться на пол.

– На, Палыч, забери свою свирюлю.

Обессиленный Дорошин отвалился спиной к дивану, прислонил к уху телефон с помятой кривой антеннкой.

– Дор-рошин! Да, слушаю! – прохрипел он. – Как начало? Уже начало?! Когда? Без меня?! А пресс-хата… М-м-м, эта… пресс-ференция? Уже была?! Скока время, братва?! – изумлённо воскликнул он.

– Семь, Палыч, – пропел Лобастый.

– Сегодня, завтра или вчера? – уточнил Храмцов.

– Вечера, – пояснил охранник.

На втором туре конкурса Мирон Храмцов, разумеется, не работал. Он мучился головной болью, хмурый и небритый, сидел по правую руку от нового шефа. Перед его лицом мельтешили изумительные женские ножки в изящных туфельках, но слезящиеся глаза кинооператора выше девичьих коленок не поднимались. Тупо перекручивало мозги в черепной коробке. Так же дурно было и Дорошину, вдобавок он ещё громко икал, каждый раз хватался за виски.

В перерыве, не сговариваясь, они уединились в баре казино. Опохмелились «Смирновым», молча. Полегчало. Обоим.

– А ну, глянем, что там наснимал вчера, – заявил вдруг Дорошин.

– Позавчера… Или поза-поза?..

– Прям щас? Пошли, – согласился Храмцов. Две видеокассеты «Бетакам» с «его материалом» были у него при себе, до сих пор покоились во внутренних карманах необъятной куртки.

Лобастый охранник проводил их в камерваген телевизионщиков. В фургоне мобильной телестудии на шасси автобуса «Мерседес» было уютно, прохладно и таинственно, как на борту космического корабля. В сумраке, среди мерцания разноцветных лампочек и шкал видеоаппаратуры светились экраны дублирующих мониторов. Свеженазначенный продюсер программы Сиротин, сильно смущаясь, попросил режиссёра уступить кресло генеральному спонсору. Дорошину было наплевать, что идёт запись конкурса. Крутому коммерсу пожелалось сию же минуту просмотреть храмцовский материал с предыдущего тура. Повторного просмотра раздражающего авангарда режиссёр не выдержал бы. Старичок убежал в зал, давать личные указания своим, верным телеоператорам. Следом попыталась юркнуть ассистентка Элла. Храмцов загородил ей проход.

– Жалобы? – спросил он. – Есть? На здоровье?

– Ку на тебя, Большой! – злобно прошипела в сумраке Элла. – Чуть голову не отломили. Нос распух. Глаза заплыли. Наверное, сотрясение мозга. До сих пор мутит.

– Хорошо, – прогудел Храмцов.

– Что?! – возмутилась шёпотом Элла.

– Есть чему сотрясаться. Жду после съёмок в баре.

– Мне надо в Останкине быть, – упиралась девушка.

– Не надо, – промычал Храмцов.

– Пусти, бегемот! – затрепыхалась ассистентка в объятиях Храмцова.

Дорошин тупо вглядывался в экран монитора, с которого наплывали изумительные женские тела. Сиротин ему прислуживал.

– Тут возможно замедление, Виктор Палыч, – лебезил сутулый. – Тут хорошо прострелы сработали…

– Почему нет в финале «седьмой»? – громко спросил Храмцов. – Заболела? Или сняли?

– Кого? – уточнили одновременно Дорошин и Элла.

– Девушка номер семь! Где она?!

– А я знаю?! – возмутилась Элла. – Сказали, подписала контракт, отказалась от участия.

– Лихо! – восхитился Храмцов. – Какая шустрая девица! А вот и вы, Палыч, с двумя типами, – он ткнул жирным пальцем в экран монитора. В кадре на среднем плане красовался Дорошин. Элла больно прикусила запястье Храмцова, пришлось отпустить рукав девушки. Ассистентка выскользнула из телевагона на улицу и выкрикнула, чтоб услышали все:

– Придурок! Самое большое и толстое Ку на свете!

– Кому это она? – уточнил озабоченный Дорошин.

– Режиссёру, – пояснил Храмцов.

– Так он же худой?!

– На вырост.

– И что, можно понять, о чём я тут базлаю с Газаром и Валей? – спросил Дорошин.

– Почистим звуковую дорожку, – уверенно заявил Храмцов, – запустим саунд в эфир с вашими комментами.

– Если нужно, – угодливо склонился Сиротин.

– Ни в коем случае! Что ты там брякнул про номер «семь»? – буркнул Дорошин.

– Похоже, девушка свалила с конкурса.

– Как? Когда?! Кто позволил?! – зарычал Дорошин.

– Исчезла, – тихо пояснил кроткий Сиротин. – Было общее построение. Она не вернулась в гримёрку. Вещи её забирали люди с запиской. Сказали про контракт с испанской фирмой.

– Узнать кто забрал! Урою красавцев! – бесновался Дорошин. – Урою! Вместе с красоткой!

– Не повезло, – вздохнул Храмцов.

– Кому?! – набычился Дорошин.

– Мне. Думал, подкачусь к симпатюле вместе с генеральным спонсором, поручкаюсь.

Дорошин ухватился за отвисший галстук Сиротина.

– Фамилию и доложить!

– Мил-лютина, – заикался Сиротин, – Св-ветлана.

– Как?! – заорал взбешённый Дорошин. – Моя?! Светка исчезла?! Замочу всех!

– Большая стирка намечается, – прохрипел Храмцов, трагически вздохнул и вывалился следом за Дорошиным из камервагена.

Расследователь

Дорошин ворвался в зал с диким ором, как первобытный охотник на мамонтов или сумасшедший опоздавший спонсор, возмущённый, что начали без него. Конкурсантки в купальниках продолжали водить хоровод под фонограмму, несмотря на ураганный проход Дорошина по подиуму за кулисы. Храмцов проникся полным уважением к могуществу бандитского коммерса, особенно, когда многолюдный зал высветился потолочными светильниками.

Конкурс прервали. Растерянные девушки разошлись было по гримёркам, но взбудораженные, разъярённым видом и ором генерального спонсора, выползли обратно в коридор. Храмцов бродил восхищённый обилием полуголых красавиц, толкался между ними в узких коридорах закулисья. Девчонки не накинули халатов, ожидая продолжения, расхаживали в открытых купальниках, курили по углам, ругали организаторов конкурса.

– Фигня такая! – дулась красотка с пухлыми мокрыми губами. – Из-за одной шлюхи всё тормознуть! Отвал, девочки! Что в ней такого?! Сиськи с фигу! Без причесона! Макияж – дерьмовый…

– Да ей, мочалке, и не светило ничего! Она без породы, – уверенно заявила скуластая брюнетка с чёрными глазами цыганки. – Может, мне выйдет, на шару, запрыгнуть хотя бы на «четвёртое» или на «пятое» место. А тут всё ясно-прекрасно. Всё схвачено-проплачено. Как эта вечная подстава, тётки, надоела.

– За кем толще ха-ха, та и в дамках на хи-хи, – хихикнула худенькая блондиночка.

– Всё туфта, подруги! – решительно буркнула красотка с внушительной грудью. – Места! Призы! Короны! Туфта! Пусть зырят, пусть хавают, но покупают, уроды жалкие. Бабло платят! Баблосы! О-о, купи же меня, мужчинка два на восемь, купи с потрохами! Девушка я гладкая, на всё способная, – обратилась она к Храмцову, но разглядев в сумраке закулисья более чем скромный, джинсовый наряд верзилы, отмахнулась. – А-а, прислуга! Стафонли! (Для персонала, – сленг, примерный перевод с англ.) Ходи прочь, скирда соломенная, лапать он задарма вздумал. Канай отсюда! Или плати за просмотр.

Храмцов словно сдёрнул с глаз туманные фильтры. Перед ним выкобенивались молоденькие, симпатичные девчонки, в тонких эротичных купальниках. Личики красоток передёргивались вымученными, зверскими гримасками, оставляя на камуфляже грима глубокие старушечьи морщины. Глазки щурились, излучали ненависть и презрение. Зубки не сверкали больше в лучезарных улыбках, щерились похотливым оскалом, исторгали со свистом такие матерные словечки, с таким смаком, что грубияна Храмцова перекосило в изумлении. Синеватое освещение закулисья обратило красавиц в синюшные манекены. Шикарные, точёные ляжки, обнажённые он бёдер и талии, выставленные напоказ в проход, окаймляли сеточки синих жилок, пигментных пятен и синяков.

– Бр-р, – зарычал Храмцов, – сос-сульки писанные. По порядку номеров рас-считайсь! – рявкнул он неожиданно громко.

Вульгарные девицы притихли.

– А ну, кобылки, по стойлам р-разойдись! – продолжал куражиться Храмцов. – Ща устрою проверку на целостность. К финалу допускаются только девственницы!..

Выводили буйного Храмцова вежливо, под руки, двое громил из охраны казино. Только потому, что рядом шагал сам генспонсор Дорошин, здоровью Храмцова урона не нанесли. Буйный кинооператор упорно намеревался вернуться, выкрикивал в адрес конкурсанток обидные слова.

– Не дают, что ли? – проворчал Дорошин, когда уселся на заднее сидение «Мерседеса», а Храмцов остался на тротуаре. – Чё такой злой на девок?

– Я? Злой? – удивился Храмцов. Не. Добрый. Не дают? Да я спрашивать не стану. Возьму, если захочу. Не уважаю шлюх.

– Не уважай, чего орать?

– Обидно. Обидно, Палыч, за нормальных советских баб. Чего они мучаются с дедовой моралью за ткацкими станками в Иванове?

– Нормальные? Где они? – проворчал Дорошин. – Все на продажу. Не сбагрили за бугор – в утиль, в подстилки.

– Что с девчонкой номер семь?

– Разберёмся.

– Материал чистить по звуку? – спросил Храмцов.

– Не надо, – устало отмахнулся Дорошин, – похоже, это зараза Валин французам настучал. У него свои интересы к лягушатникам. В субботу катишь в Грецию с Сиротиным, будешь заканчивать съёмки. Визу на год сделают!

– О как?! Другое дело! Творчество! Есть! Готов! – браво взял под козырёк Храмцов и сморщился от ломоты в висках, но продолжал куражиться. – Усё будет у порядке, шеф!

– То-то, – снисходительно усмехнулся Дорошин. – А я здесь разберусь кое с кем.

– И замочу, – подсказал Храмцов.

– Кого надо.

Храмцов надеялся, что и его пригласят покататься на кожаных креслах машины класса «люкс», но Дорошин захлопнул дверцу прямо перед носом. Полированный пузырь гигантского «Мерседеса» плавно откатил со стоянки.

– И разо-гнусь! – приказал сам себе Храмцов, сообразив, что стоит в лакейской позе глубокого прогиба. Но его тут же потянуло к продолжению куража. Наглый Храмцов вернулся в казино, решительно заявил охране, что Дорошин лично поручил ему расследование исчезновения девушки номер «семь». Пропустили.

До полуночи он приставал ко всем подряд с расспросами, раздавал направо-налево свои визитки камермена российско-французского проекта. Взял «интервью» у всех конкурсанток, убедился и возмутился примитивности, амбициям и гонору красивых животных. Конкурс отменили. Девицы обозлились. Создалось впечатление, для этого их и собрали в кучу, чтоб красивые самки перегрызлись, разодрали кровавым маникюром друг дружке лица, а то и плеснули на ближайшую конкурентку серной кислотой, чтобы дальше карабкаться по головам к славе и деньгам. На шатенистую симпатюлю – «девушку номер семь», разумеется, вылили ушат помоев. Все девицы «вспоминали», как шастали к «седьмой» в комнату отеля и гримерку кто ни попадя, в основном, цивильные мужики, и находились там подолгу. Из бессвязных рассказов конкурсанток Храмцов прочно отложил в памяти приметы трёх «цивильных», кои посещали Светлану Милютину перед исчезновением: в серых плащах, на гэбешный манер, двое – в шляпах. У «безшляпного» – кучерявые густые волосы и пухлая румяная «физия». Один с усами пижона, второй с тонким изящным носом, третий с круглым подбородком с ямочкой. Рост не ниже ста восьмидесяти. Особые приметы: у одной из Шляп – наколка в виде перстня с четырёхлучевой звездой на пальце левой руки, у другой – бело-коричневые пятна на тыльной стороне ладони, то ли от ожога, то ли пигментная болезнь такая.

Храмцов протрезвел от обилия информации, занёс показания красавиц в блокнотик, где записывались, до этого случая, номера телефонов друзей и подруг. Обслуживающий персонал конкурса разговорчивостью не отличался. Все уклонялись от назойливых расспросов неуёмного верзилы. Часам к одиннадцати вечера, когда всех конкурсанток увезли в гостиницу, охрана казино начала вытеснять Храмцова из помещений, но он ещё умудрился побеседовать в гардеробе с ведущим конкурса – актёром Шелестом, с двумя «звуковиками», что обеспечивали музыкальное сопровождение, и самое главное, набрёл в туалете на прыщавого юношу, из художников-оформителей. Под свирепыми взглядами громил из охраны разговорился с художником ещё минут на двадцать перед писсуарами. Юноша оказался самым ценным свидетелем. Со своим другом-визажистом он не вылезал из-за кулис, перезнакомился со всеми девчонками и пообещал Храмцову, за сто баксов, изобразить в карикатуре всех посетителей и охрану, которую приставили к девушке номер «семь», Светлане Милютиной. Образ и окружение исчезнувшей шатенки набирали визуальные очертания. Храмцов вдохновился на поиски, как ему теперь казалось, похищенной претендентки на корону.

Далеко за полночь, Храмцов поймал такси на проспекте и покатил в Останкино с намерениями услышать голос Дорошина на кадрах с конкурса, тем самым показать новому покровителю совершенство чудо-техники, а заодно и самому понять, кто мог так оперативно сообщить в Париж Жаку Лабродо, что к нему могут нагрянуть с жёсткой аудиторской проверкой партнёры из России.

Чистка

Как оказался верзила Храмцов с просроченным пропуском ночью в телецентре – отдельный рассказ. Можно было бы грустно усмехнуться жалким попыткам атакующих «повстанцев» во время второго отечественного путча проникнуть в здание ТТЦ (телевизионно-технического центра). Разъярённые люди ломились в центральное бюро пропусков, таранили грузовым «Уралом» витрину противоположного здания. А могли тихо, спокойно заползти во множество щелей телецентра, где даже не были выставлены в то время милицейские посты. Затем уже, по команде зачинщиков беспорядков, без шума и пыли занимать эфирное здание. Интересно было бы послушать, какие бы глупости вещали тогда захватчики, типа, опять «бей ж…, спасай Россию!»?! Или нечто более разумное? Глупые люди. Из-за убогих пустобрехов перед телецентром погибли десятки человек. Нынче, в «горячие девяностые» эфир можно спокойно купить за деньги и вещать что захочешь.

По внутреннему телефону, со второго этажа Храмцов позвонил в офис программы «Подиум – V». На удивление ответили.

– Эллу, пожалуйста, – попросил Храмцов.

– У главного, – пробурчал мужской голос.

– Ночью? – возмутился Храмцов.

– Работа такая.

– Вы в какой аппаратной?

– Кто спрашивает?

– Папа, – отрезал Храмцов.

Когда он ввалился в комнату на седьмом этаже, съёмочная группа распивала чаи во главе с тщедушным режиссёром. Эллу чуть нервный кондратий не хватил. Она выпучила серые глаза-колечки от изумления, принялась остервенело кашлять, поперхнувшись дымом сигареты. С опухшим носом, отвисшим перезрелой сливой к подбородку, с синюшным лбом и фиолетово-жёлтыми подглазьями она напоминала непризнанную поэтессу после месяца творческого запоя.

– Наше вам за полночь, – приветствовал Храмцов телевизионщиков и обратился к режиссёру:

– Уведу-ка я у вас ассистентку, уважаемый. Ночью в постели нас разлучили насильно.

В своей неизменной джинсовой панамке старичок замер, похоже, с очередным инсультом от явления наглого протеже генерального спонсора. Не дождавшись ни единого приветливого слова от коллектива программы, Храмцов вынул Эллу из кресла и вынес на руках из комнаты.

К утру Храмцов имел отфильтрованный по звуку материал. Толковый звуковик-очкарик, с которым свела Элла, за сто долларов убрал все посторонние шумы и музыку с фонограммы конкурса. Теперь, сидящие на втором и третьем рядах зрители по другую сторону подиума, будто бы спокойно переговаривались друг с другом. Фразы скрипели, искажённые механическим звучанием, но каждое слово можно было разобрать. То, что услышал Храмцов на изображении предовольного лица Дорошина привело его в напряжённое расстройство. Эллу и очкарика – в ужас.

«Отрежьте уши твари, писаните ей по харе, если будет кобениться. Если надо, она ляжет под Акопа, я сказал! Ляжет! И баста!» – Шипел улыбчивый Дорошин. – «Мне нужны связи Акопа. Нужны все его связи!»

«Зачем сразу уши резать, дорогой? Такая сладкая девочка, вах! Сам пробовал. Отдай ей контракт с немцами», – просил тучный человек с характерным армянским шнобелем. – «Она всё отработает».

«Не дам! Носом крутить вздумала! Пусть гадит в сортире, гнида! Не выпускать! Фашистов отдадим Альбине, за ней сто кусков идёт обратно. А этой козе сотрите витрину! Сотрите! Поняли, что я сказал?! Чтоб никогда больше не вылезала на сцену!»

«Палыч, – осторожно возразил человек с бульдожьими отвислыми щеками, сидевший по левую руку от Дорошина, – отпиши эту сиротку мне. Посажу на цепь, выучу прилежно! Будет во всём подчиняться. Ритулю можно выгодно продать на следующий год япошам…»

«Не хочу ждать! Время не ждёт! Характер она вздумала взбрыкивать! Убрать, я сказал!»

Фонограмма разговора шла, даже когда Храмцов во время съёмок переводил объектив камеры на девушек. Чувствительный микрофон записывал отрывочные фразы и других зрителей, но суть сказанного вальяжной тройкой мафиози была понятна. Ещё Храмцов услышал то, ради чего, собственно, и затевался ночной эксперимент.

– «…этой гладкой лионской гниде, – вещал прямым текстом Дорошин, – я лично устрою променад на тот свет! Лично! Как только доберусь до него!»

– Страшный человек! – прошептала Элла. – От него надо держаться подальше.

– Где в России «подальше»? – проворчал Храмцов.

– На Колыме, – грустно пошутил очкарик.

– Ага, – усмехнулся Храмцов, – самые плантации новых кадров.

– Ты будешь работать с этим упырём?! – воскликнула Элла.

– Есть другие предложения?

– Засунуть бы этот материал в прямой эфир программы, скажем, «Герой дня», – развеселился очкарик, всей своей студенческой румяной физиономией выказывая полный жизненный оптимизм. – Во будет гвоздь! Эфир взорвётся от звонков зрителей!

– В детстве много болел? – спросил Храмцов.

– Совсем не болел! – расхвастался очкарик.

– Вот и помрёшь здоровеньким. Эти крутые ребята могут оборвать не только творческую судьбу на раз! Так что, не надо шутить, монтажник-высотник.

– Почему высотник? – не сходил с оптимистичной, весёлой волны очкарик.

– Песня такая из советского фильма. А мы монтажники-высотники, да!.. Слушай сюда, весельчак. Делаешь дубль-кассету, восстанавливаешь музыку и шумы. Оставляешь «чистой» только ту сцену, где Дорошин говорит про «лионскую гниду». Перегонишь всё на ВХС, чтоб я смог показать шефу. Исходник забираю. Найдётся где вздремнуть минут на сто двадцать? А то вырубаюсь на ходу, падаю с ног.

Элла встрепенулась, поджала губки, понимая сказанное как прямой намёк к продолжению отношений, тихонько прошептала, размышляя в слух:

– Наши, наверное, давно ушли. Можно там, в группе. Ох, уволят меня, большое Ку, уволят без выходного пособия…

– Скорее всего, Зана – спозарана, уволят твою гениальность в панамке, – прогудел Храмцов. – Теперь у меня великий блат.

– Не смей о Гарнизове в таком тоне! – со злостью воскликнула преданная ассистентка. – Он талантлив! Видел его документалки?! Нет, конечно. Чистые, глубокие, душевные. Не умеет он халтурить, подкладываться и дешевить… как некоторые!

Отупевший от усталости и шума в голове после бессонной ночи, Храмцов не стал обижаться на пустяковые намёки маленькой женщины с разбитым лицом. С хрустом коленных суставов он присел перед Эллой на корточки, с участием осмотрел её опухший нос, синяки под глазами, что дали сиреневый отлив на лоб и скулы.

– Мама разве не учила ребёнка, что чужим дядям двери открывать нельзя? – спросил он отеческим тоном.

– Учила! – злилась Элла.

Храмцов постучал согнутым пальцем в подлокотник кресла.

– Можно?

– Дома нет никого! – отрезала Элла.

– Зайду позже, – прогудел Храмцов и вышел из аппаратной. Очкарик, с небывалым энтузиазмом для ночной смены, трудился перед клавиатурой компьютерной монтажной. Элла всхлипнула и проговорила в обиде:

– Самое большое Ку, какое я только встречала по жизни! Только один раз постучал и ушёл! А я мылась в ванной и не слышала.

– Догоняй, – порекомендовал очкарик. – Пригодится верзила.

Интерес

К жизни настоящих мужчин побуждают деньги и женщины. Позже дети. Свои, разумеется. Ничего этого у Храмцова не было. Гонорар за командировку он раздал, за долги. Деньги приходили и уходили. Последний год женщины и вовсе обделяли вниманием. Хотя Мирон Храмцов упорно ожидал, пока дама сам придёт к нему в квартиру, устроит генеральную уборку, накормит, напоит, после чего сама разденется и ляжет в постель. Элла стала той первой женщиной в его жизни, которая так и поступила, причём в её же собственной квартире. Повезло мужику. В сорок-то лет! Стыдоба. Но лиха, как говорится, беда – начало.

После смерти своих стариков Храмцов опустился на дно апатии, глубокого безразличия ко всему происходящему вокруг, перестал следить за собой, располнел. Его когда-то любили, любил и он. Но это было в далёком студенчестве, когда во что-то верилось, светлое, доброе, прочное. Будь то супружеские узы или соцлагерь, из которого обещали прямой путь в светлое будущее и коммунизм плюс электрификация всей страны. Нынче лагерь развалился. Колючую проволоку скатали в бухты, промаслили, чтоб не ржавела, и спрятали на склад. «Железный» занавес сдали на металлолом. Не радовали даже зарубежные командировки. Это был чужой праздник жизни. На съёмках Храмцов забывался, после съёмок напивался. Возвращаясь домой, в Россию, и вовсе залегал в свою холостяцкую, панельную берлогу в Свиблово. Его могли не тревожить месяц, два, три. Пока сам не выходил на связи и не напрашивался на подработку. За время намеренного простоя он заваливал комнату поделками из бумаги. Бессмысленное, на первый взгляд, искусство складывания из листа бумаги объёмных фигурок пришло случайно, вместе с книгой, купленной для будущего ребёнка. Храмцов надеялся, что когда-нибудь у него всё-таки будет семья, он станет отцом. В тридцать семь, ещё не имея даже кандидатки в жёны, начал готовиться ко встрече с будущим маленьким человеком – собственным продолжением. Отец должен быть чем-то интересен ребёнку. Храмцов начал мастерить из бумаги элементарных голубков и достиг мастерских высот гротеска и шаржа на знакомых и друзей. Никто, однако, не мог оценить по достоинству его талант. Удачные поделки мастер бумажных дел складывал в коробку из-под пива «Рэд бул», задвигал под стол, остальные выбрасывал или сжигал. В сорок лет Храмцов считал своё занятие бесполезным результатом одиночества, использовал для восстановления душевного равновесия.

– Бумажная медитация, – так он называл своё хобби.

После ночного похода в Останкино, Храмцов с Эллой вновь уединились в захламлённой квартире на Таганке. Они устали, не раздеваясь, завалились вдвоём поверх покрывала просторной кровати, обнялись и уснули. Около одиннадцати дня их разбудил телефонный звонок.

Элла нашарила трубку радиотелефона на полу возле тапок у кровати, не открывая глаз, просипела в микрофон:

– Да-а? Вам кого? Кого?! Опять?! – И бросила трубку верзиле на живот.

– Что? – прохрипел Храмцов. – Телефоны падают! – и сложил спросонья сворку микрофона трубки. Снова захрапел. Телефонная трель подняла его в сидячее положение.

– У аппарата, – буркнул он в трубку. Долго слушал. – Теперь два слова, Виктор Палыч: когда и где?

– Уходишь? – спросила Элла, болезненно поморщилась слюнявому поцелую любовника в щёку, накрыла израненное лилово-жёлтое лицо краем покрывала. – Новый шеф к ноге требует?

Храмцов, молча, обувался в коридоре. Жалкая, помятая, взлохмаченная, сонная, вечная ассистентка, словно кукла, связанная бабушкой на спицах из старого шерстяного носка, выглянула из-за косяка двери.

– Позвони, – попросила она.

– Вернусь к вечеру, – буркнул Храмцов.

– С пятнадцати я на монтаже… если не уволили.

– Не посмеют.

Храмцов сунул в руки Эллы видеокассету «Бетакам», запакованную в полиэтиленовый пакет, перевязанный скотчем.

– Материал с чистыми диалогами трёх ублюдков. Спрячь, вдруг пригодится? Шантаж и страховка. На всякий!.. Дубль с музыкой отдам Дорошину.

– Будь осторожен, – прошептала Элла. – Время бандитского беспредела.

– Вау! Обо мне беспокоятся? – удивился Храмцов.

– Муторное чувство со сна. Будто смотрела красивое представление, но закрыли занавес и всех актёров, тут же на сцене умертвили.

– Б-р-р! Больное воображение, да? А у меня впечатление: начинаем новую красивую жизнь.

– Начинаем? – уточнила Элла. – Множественное число?

– Через три дня улетаем в Грецию. Ты – со мной.

– Я тут при чём? – удивилась Элла.

– При ком. При мне. Кстати, твой Сиротин назначен исполнительным продюсером проекта. Летит с нами. Снимаем полный метр с французами. Бюджет – несколько десятков миллионов. Баксов.

– Круто, – согласилась Элла. – У меня зарубежный паспорт кончился.

– Сделаем. Новые возможности.

– Гарнизов пригласил в программу на ОРТ. На целый год работы, – зловредничала Элла, пытаясь пробудить в Храмцове здоровую ревность.

– Что ж, выбор за тобой, ассистентка. Пока, – ответил Храмцов, развернулся и вышел из квартиры.

Элла обиженно вывернула нижнюю, синюю, опухшую губу.

– Пока. Самое большое Ку, какое только встречала! Он не собирается больше стучаться в дверь, заходит, когда пожелает. Ах, как хочется уговоров…

Интерес к жизни подогревается, как было сказано ранее, деньгами и женщинами. Французы украли у Дорошина миллионы и пропала с конкурса девушка «номер семь», за которой «светили» контракты ещё тысяч на триста долларов. Коммерсант был чрезвычайно возбуждён и расстроен. Хотя выглядел элегантным, как грозовая туча при галстуке, но орал в телефон словно буйный директор вещевого рынка:

– Два дня! Хорошо – три! Найдёшь, майор, и – на доклад! Как найдёшь, – так и ладно! Хоть в кусках! Голову тащи, чтоб я убедился! Отпишу тогда французам форс-мажор и накручу даже с дохлой актёрки проценты!.. Жива она, жива! Не могли её в мешке с «Подковы» вынести. Не могли! Охраны – выше крыши! На каждом выходе! Всех башляю! Сама ушла! Ногами! Сама! Уверен! Подстава!

Храмцов вошёл в просторный кабинет Дорошина в сопровождении каштановой секретарши. На этот раз изящная девушка была в полупрозрачной блузке, в мерцающих брючках, туго обтягивающих бёдра и прочие женские прелести.

Дорошин раздражённо махнул рукой, чтоб все покинули кабинет, не мешали важному разговору. Наглый гость вольготно завалился в глубокое кресло, подниматься не собирался. Секретарша беспомощно топталась рядом. Храмцов шутливо прихлопнул себя по колену, присаживайся, мол. Девушка с ненавистью фыркнула, строптиво притопнула ножкой.

– Тащи кофе, Каштанка, – буркнул Храмцов, – и не огрызайся. Видишь, важные гости пришли.

Дорошин швырнул трубку на аппарат.

– Где шатаешься?! – рявкнул он.

– Спал… с ассистенткой, – пояснил Храмцов. – У вас секретарша немая?

– Почему? – удивился Дорошин, с удовольствием оглядел стройняшку. Девушка по-прежнему топталась за креслом с развалившимся Храмцовым.

– Кофе попросил.

– И что? – усмехнулся Дорошин.

– Не даёт, – прогудел Храмцов.

– И мне… не даёт, – осклабился Дорошин.

– Виктор Павлович! – возмущённо воскликнула секретарша, крутнулась на каблучках, чтобы уйти, распахнула дверь.

– Вернись, – тихо и угрожающе приказал Дорошин.

Секретарша загорелась румянцем по самые корни волос. Храмцов заметил, как побелели её поджатые губки. Когда девушка повернулась лицом к шефу, взгляд её был спокоен.

– Можешь идти, – прошипел Дорошин. – Принеси кофе главному оператору.

– О как! Круто! – восхитился Храмцов ни сколько своему назначению на высокую должность, сколько фельдфебельской муштре прекрасного пола.

– Только так, – сказал Дорошин, когда секретарша аккуратно прикрыла за собой дверь. – Изо-всех дыр попёрло характером! И даже кроткая Леночка, гляди-ка, божья коровка, взбрыкнула! Скину обратно в Комсомольск, будет там по четырнадцать часов хвосты рыбам рубить на рыбзаводе!