Читать книгу Быстрее империй - Сергей Фомичев, Сергей Фомичёв - Страница 5

Мы с Окуневым расположились на холмике, на котором раньше стояла корчемница, и устроили небольшой пикничок. Неведомая сила тянула народ туда, где он последние два десятка лет привык пропускать чарку-другую. Даже когда хозяйка померла, хижинка развалилась от ветхости и была растащена соседями на дрова, люди приходили на пустующий холм со своим самогоном. Отсюда открывался вид на город, на устье, а когда исчезал туман, по другую сторону холма виднелось и море. Вот и мы с моим лучшим капитаном, потягивая лёгкое винцо, добытое по случаю мною в Европе, закусывая сыром из тех же источников, обозревали гавань.

Наш потрёпанный штормами галиот-ветеран выглядел гадким утёнком рядом с казённой красавицей бригантиной. На прошлой неделе «Святую Екатерину» спустили на воду, поставили мачты и теперь пеленали новорождённую в паруса. Неподалёку оснащали кораблик поменьше. Ещё два казённых бота дожидались на рейде, а выше по течению стояли, рыская на привязи, точно конвойные псы, судёнышки промышленников. Столько парусов Охотск не видывал, наверное, с самого своего основания.

Любуясь новенькими кораблями, приглядывая за командами, по набережной, если таковой можно назвать прибрежную полоску земли, расхаживали столичные чиновники и флотские офицеры. Военно-морская форма мелькала здесь теперь не реже, наверное, чем в Кронштадте, а пудра, летящая с чиновничьих париков, грозила покрыть сугробами улочки приморского городка.

– Вот же петухи, – пробурчал Окунев, пока я разливал по чашкам вино. – Умных-то людей не слушают. Нос воротят от сиволапых, брезгуют. Думают, раз из Петербурга, раз по Остзею поплавали, то лучше старовояжных знают, как тут да что. А сами-то наших морей ещё и не видели, так, с бережка ветерок да туман ртом похватали. Ну, ещё погоди, отведают водицы горькой, ещё покормят своей плотью песцов. Поймут, почём оно, лихо океанское.

Мореход ворчал непрерывно на протяжении всего моего короткого визита в Охотск. И было отчего ворчать. Прикрываясь высочайшим повелением, многочисленными указами, рескриптами коллегий и сибирского губернатора, петербургские капитаны активно вербовали в свои экипажи охотских и камчатских зейманов, передовщиков, купцов. Это, однако, не мешало им относиться к дальневосточным старожилам, как к безграмотному мужичью, не ведающему секстантов и хронометров. Петербуржцы не желали прислушиваться к мнению местных коллег, да и коллегами их не считали.

Но на самом деле ворчал Окунев не из-за этого. Не столько из-за этого. Плевал мой шкипер на столичных снобов, а в успех их экспедиции, как и многие в Охотске, не верил. Он ворчал оттого, что вот уже две недели ему не давали разрешение на выход в море. Благоприятное для плавания время уходило, а путь галиоту в отличие от казённой флотилии, собирающейся для начала на Камчатку, предстоял не близкий.

– Темнит что-то немчура, – ругал Окунев нового охотского командира. – Может на лапу хочет, а может ещё что-нибудь откусить.

Фёдор Христианович Плениснер был честолюбив как сотня поэтов, и, видимо, также как сотня поэтов раним, однако дело он знал лучше большинства предшественников. Успев покомандовать Анадырской партией, он был направлен на Камчатку, где попытался навести в делах относительный порядок. Но совладать с Камчатской вольницей у командира не вышло и Плениснер осел в Охотске, сместив прежнее начальство.

Мне наверняка удалось бы найти к нему со временем нужный подход, вот только правительственная экспедиция превратила скромную должность охотского командира в величину имперского масштаба, и попасть в канцелярию хотя бы на приём, а тем паче переговорить тет-а-тет, стало делом почти невозможным.

– Подожди, когда мундиры уйдут, сразу договоримся, – попытался успокоить я Окунева.

– Да когда они уйдут? – шкипер ругнулся. – И как? По льду разве. Пешком.

Охотск напоминал Доусон времён Джека Лондона. Вслед за людьми, сгоняемыми сюда повелением императрицы, к морю устремились и всяких мастей авантюристы. Старожилы и аборигены просто терялись в массе приезжих, потоки которых крутились по городу гигантским сулоем, сталкивались, дробились, соединялись вновь, чутко реагируя на самые вздорные слухи, на мельчайшие телодвижения отдельных людей. Стоило кому-нибудь завести разговор, как вокруг мигом собиралась толпа, и обсуждение любого прозаического вопроса перерастало в настоящий митинг.

Самолюбию польстило, что моя персона занимала в фольклоре не последнее место. Причём оная присутствовала сразу в двух ипостасях. Об Иване-Американце говорили, как об опытном старовояжном, удачливом купце, который ворочает крупными делами на островах. А, рассуждая о войне с чукчами, непременно упоминали нового вожака у диких. Дескать, некий Ворон то ли тойон, то ли шаман объединил под своей рукой туземные жила и поднял их на борьбу с казаками, и чуть ли не из-за него только русским и пришлось отступить.

Но больше всего пришлый народ обсуждал виды на промысел. Про пушнину он готов был говорить и слушать круглыми сутками. Выгруженные с «Онисима» меха (на самом деле доставленные накануне эфирными путями) произвели на многочисленных искателей удачи должный эффект. Люди обступили груз, зашумели, обсуждая качество и цены, зашевелились, словно собрались отправиться в Америку прямо сейчас.

Нашлись знатоки, утверждающие, будто способны отличить аляскинскую чернобурку от товарки с ближних островов, нашлись простаки, что принимали любую байку на веру, и тем только провоцировали шутников. Зашёл разговор о неведомом звере, мех которого ценится в Китае больше, чем калан.

Я не преминул воспользоваться случаем и доверчивостью публики, чтобы возобновить старый слушок о проклятии морских коров. Такая толпа, доберись она до Берингова острова, могла сожрать реликтовое животное с потрохами.

– Лицо чернеет уже на утро. А дня через два или три – нет человека, – говорил с моей подачи одни из старожилов.

– Ерунду говоришь! – возражал ему другой. – Мясо как мясо, не хуже говядины. В другом беда кроется – загубишь зверя морского, удачи не будет.

Меня устраивали обе страшилки.

***

На холм поднялся Яшка. Мальчишка давно превратился в здорового парня, а с этого сезона ему предстояла самостоятельная работа – он принимал у Березина новенький галиот.

Окунев долго упирался, прежде чем согласился отпустить Яшку из ученичества. Мореход помнил об участи старшего Рытова, который погиб хотя и по собственной вине, слишком уж самоуверенным был. Но слабость воли шкипера внесла тогда свой вклад. Чувствуя вину, учитель, кажется, вознамерился довести парня до совершенства, а вместе с тем до белого каления. Тот же воспринимал затянувшееся ученичество, как кабалу. Молодой темперамент не признавал осторожности. И только моё вмешательство, вызванное кадровым голодом, позволило курсанту, наконец, получить назначение.

От кларета Яшка наотрез отказался, а сыр отведал, скорее из вежливости.

– Поговаривают, все корабли у промышленников отберут в казну, – сказал он, прожевав небольшой кусочек. – А владельцев и мореходов командируют для перевозки припаса. На Камчатку или ещё куда. Потому, мол, и не выпускают никого в море.

– Да я им что угодно и куда хочешь доставлю, только бы сейчас выпустили, – проворчал Окунев. – Ведь протянут ироды ещё с месяц, а потом как мы пойдём?

– Говорят, местная власть самовольничает с губернатором вместе, – добавил Яшка. – Якобы изначально экспедицию отправляли только понаблюдать, одним глазком на открытия глянуть. Рассадить этих столичных по одному, по два на промышленные кораблики, чтобы карты составили, опись островам сделали…

– Это было бы самым разумным, – кивнул я. – Дёшево и сердито.

– Ну, вот, – кивнул Яшка. – А пока от Петербурга добирались, разрослось дело…

– Ну, это уж как водится, – буркнул Окунев.

Дело действительно разрослось. Из Якутска чуть ли не еженедельно прибывали караваны с казёнными и купеческими грузами, государевыми людьми, ссыльными, приказчиками, а вместе с ними пробирались и беглые каторжники, бродяги, искатели наживы и удачи. Транспорта на всех не хватало. Самые отчаянные сорвиголовы добирались до побережья пешком – в одиночку или мелкими шайками. Казённые приказчики, по слухам, устраивали облавы на лошадиные силы в якутских селениях.

Всё это я узнал, повстречав Коврижку, того самого русского землепашца, ушедшего жить в ясачное племя. Он вздыхал, ругался, жаловался на потери. В ведомом им караване полегла половина животных. Власть обещала возместить ущерб из казны, но монета не способна таскать поклажу через Семь Хребтов, а официальные расценки сохранились, наверное, ещё со времён Петра.

– Ещё пара лет и у нас вовсе не останется лошадей, – вздохнул Коврижка. – И что тогда делать, не знаю. Расписки ихние жрать?

Если морским коровам предстояло стать первыми жертвами Русской Америки, то второй жертвой завоеваний судьба назначила якутских лошадок. Весь тракт от Лены до Ламы усыпали их кости, вперемешку с костями неудачливых авантюристов, ссыльных и поселенцев.

– Слушай, а давай к нам, вместе с лошадками, – озарило меня. – Возьми несколько штук на развод. Травы на островах знатные, а работы немного. Вон Яшка в этот раз коров повезёт, так вместе с ними и закинем.

– Эх, кабы лет пятнадцать назад позвал! Сорвался бы без раздумий. Лёгок я тогда на подъём был. Да и то сказать – так оголодал, что и не весил ничего. А теперь корни пустил, прирос к мерзлоте этой бесконечной. У меня ведь жёнушка, какая ни есть, под Якутском осталась, детишки.

– Так забирай семейство, – предложил я. – Здесь всё одно вашего брата загонят. Вместе с лошадками и поляжете на этой дороге. Нет, я серьёзно. Не сейчас, так в следующий раз приходи. Даниле объявишься, он пристроит на корабль, если меня вдруг не будет.

Коврижка повздыхал, рассматривая уцелевших лошадок, и обещал подумать.

***

Охотск бурлил, раздавался вширь. Строились новые дома, новые корабли. Купцы создавали компании, набрали команды и… зависали на берегу.

Запрет на выход в море огромной плотиной перекрыл людской поток. Город переполнялся. К людям идущим из России добавлялись казачьи отряды, отступающие с севера после неудачной кампании против чукчей, а вместе с казаками возвращались и купцы, не рискующие продолжать тамошний бизнес без поддержки армии. Старожилы, не желая упускать преимуществ, спешили вырубить лучшие леса и переманить загодя всех опытных людей. Закупались припасы, снаряжение, но того, что удалось перетянуть через Юдомский Крест, на всех не хватало. Цены на товары, на работу корабельных мастеров, на услуги мореходов и опытных промышленников взлетели до небес.

Данила потирал руки, без труда сбывая залежалые запасы, и требовал увеличения поставок. Наплыв людей сулил сказочные богатства.

– Пошло дело, – мурлыкал купец. – Дождались праздничка-то!

– Не больно-то радуйся, – возразил я. – Это лебединая песня Охотска, но она не продлится долго. Лично я сворачиваю здесь дела. Забираю всех людей и Березина с плотниками. Окунев с Яшкой уведут последние корабли.

– Зачем? – удивился Данила. – Только-только всё пошло в гору!

– Эта свора, когда доберётся до зверя, набьёт его столько, что цены упадут раза в три, если не более.

– Тем лучше, – возразил Данила. – Хлеба-то больше не станет. Ещё выгоднее торговать будем.

– Так ведь цены не только здесь упадут. В России на ярмарках тоже. Рухнет всё. Лучше бросай коммерцию, пойдём со мной. Там другие дела мутить будем. Серьезные, не чета мелкой торговле.

– Нет, не поеду, – улыбнулся Данила.

– Так, ради приличия предложил, – признался я. – Вообще-то мне удобней чтобы здесь надёжный человек остался. Людей принимать и дальше переправлять.

– Не густо их, людей-то к тебе прибывает, – хмыкнул Данила. – С весны к Березину переправил тринадцать человек. Тьфу ты пропасть! Хоть бы одним больше или меньше!

– Должно было быть два десятка, – я нахмурился.

– Эти, которые добрались, рассказывали, что трое померло в дороге, ещё сколько-то в Иркутске отлёживаются после лихоманки. Дай бог, оправятся. А одного казаки схватили, где-то возле Якутского, сказали что беглый. Любопытно, куда они его из Якутского ссылать-то будут? Ещё один сам сбежал где-то на Алдане. Вот дурень-то, погибнет зазря. Да на кой ляд тебе эти доходяги нужны?

– Нужны, Данила, любые нужны. Хоть калеки убогие. Всех возьму.