Читать книгу «Царское дело» Н.А. Соколова и «Le prince de l'ombre». Книга 1 - Сергей Фомин - Страница 10

Ну, а теперь оставим на время князей Орловых и перенесемся из Европы в Россию, к тому, кто еще не знал о том, что ему в самом скором времени предстоит этот путь, но до этого начнется дело всей его жизни – Царское дело.

10 января 1918 г. следователь по особо важным делам Пензенского Окружного суда Николай Алексеевич Соколов подал заявление с просьбой освободить его от службы в связи с ухудшением состояния здоровья.

Причина была в другом. По словам Роберта Вильтона, «в течение многих лет он служил судебным следователем в г. Пензе. Когда там воцарилась советская власть, он оставил свой дом, свою семью и ушел буквально пешком в Сибирь, не желая подчиниться, как он говорил, “предателям моей Родины”».

По свидетельству другого его будущего сотрудника, капитана П.П. Булыгина, Николай Алексеевич был хотя и молодым, но уже известным в своих кругах. «Он был назначен следователем по важнейшим делам при пензенском окружном суде министром юстиции Щегловитовым, который очень выдвигал его». То есть происходил из тех же «щегловитовских птенцов», что и сотрудник Генри Форда – Б.Л. Бразоль, что, несомненно, потом еще сыграет свою роль.

Н.А. Соколов в крестьянской одежде, в которой – через занятый красными Урал – он пробрался в Белую Сибирь. Фото из собрания М.К. Дитерихса

Десять дней спустя Н.А. Соколов покинул город – подальше от захвативших город большевиков. В Пензе, как пишут, осталась его жена, с которой впоследствии, по каким-то причинам, он так и не смог воссоединиться. Брак был венчанный со всеми вытекающими отсюда трудными последствиями.

(В Париж в 1920 г. Соколов приедет уже со второй женой, беременной его ребенком, о чем речь еще впереди.)

С тех пор у него уже никогда не будет собственного дома: снятые на время комнаты, железнодорожные вагоны, гостиницы, предоставленное временное жилье.

Будет жизнь на колесах, полностью посвященная единственному и самому главному, ибо, как он сформулировал сам: «Правда о смерти Царя – правда о страданиях России».

Путь Н.А. Соколову предстоял дальний да к тому же и непростой.

Роберт Вильтон: «Он переоделся в костюм крестьянина-оборванца и после долгих скитаний и полных всевозможных опасностей приключений, перейдя фронт, достиг, наконец, Сибири».

П.П. Булыгин: «В Омск Соколов пришел переодетым бродягой, что ему прекрасно удалось из-за его исключительного знания жизни и быта простонародья».

Источник этих знаний, давших следователю возможность не только совершить эту одиссею по красным тылам, но и впоследствии вести следствие по цареубийству, раскрыл в своей книге генерал М.К. Дитерихс:

«Окончив университет, как молодой юрист, он возвращается снова в народ и на этот раз проникает в другую среду народа – среду преступную, уголовную, порой жестокую до зверства. Но она не отталкивает его, не заставляет разлюбить свой народ; наоборот, как развитой, образованный, начитанный и идейный человек, он и тут находит место любви, ибо видит всегда основные причины, корень зла преступности в большинстве обследуемых им объектов – темноту и некультурность – и привязывается к народу еще больше по основному качеству русского человека – жалости.

Он приобретает способность разговаривать с преступником, добиваться от него правды, исповеди, признания; он беседует с ним, гуляет, живет, пьет чай, курит, и еще накануне упорствовавший уголовник, назавтра начинает говорить, рассказывать, увлекается, плачет даже иногда. Поразительно, что преступники, выводившиеся им на свет Божий, почти никогда не питали к нему чувства злобы; чаще всего их отношение к нему выражалось словами: “ловко он меня поймал”, с тоном удивления, а не злобы».

Другая фотография, сделанная тогда же (после путешествия по большевицким тылам) в одном из сибирских фотоателье

В той же книге генерала содержатся и более подробные сведения об этом переходе:

«Когда, бежав от большевиков из Пензы, он переоделся простым, бедным крестьянином, из него создался характернейший тип бродяги, босяка, хитровца из повестей Максима Горького. […]

Директор Екатеринбургского отделения Волжско-Камского банка Владимир Петрович Аничков (1871–1939)

Скрываясь во время своего бегства из Пензы от большевиков и направляясь к нашим линиям, в одной деревне он наткнулся на мужика, который года за три до этого был изобличен им в убийстве и ограблении своей жертвы. Мужик судился и был присужден к большому наказанию. Революция дала ему возможность вернуться к себе в разоренное за его отсутствие гнездо.

Он узнал Соколова, и Соколов узнал его. Кругом были красноармейцы. Мужик мог легко отомстить. Но он не сделал этого, взял к себе в избу, накормил и дал переночевать. А наутро, отправляя Соколова, принес ему старую, продранную шапку и подал со словами: “Одень эту, а то твоя хороша, догадаются”».

Живой рассказ самого Н.А. Соколова присутствует и на страницах мемуаров екатеринбуржца В.П. Аничкова, в доме которого он жил во время следствия:

«Про себя Соколов говорил, что пешком пробрался из Пензы, где служил следователем по особо важным делам, в Самару и на этом опасном пути чуть было не попался в руки к красным. Переодевшись крестьянином, он проходил какое-то село, в котором оказались красные войска. Узнав об этом, Соколов решил войти в первую попавшуюся избу. Изба, в которую его пустили, принадлежала зажиточному крестьянину, и он рассчитывал, что её хозяин не большевик. Расчёты оправдались: хозяин недружелюбно отзывался о Красной армии.

Генерал-лейтенант С.Н. Розанов

Соколов попросил дать ему самовар. Разговорившись с крестьянином дальше, этот мужик ему казался всё знакомее. Когда же бабы вышли из избы, хозяин, оставшись с Соколовым наедине, обратился к нему со следующими словами, от которых гостя бросило в пот:

– А ты что же, ваше высокоблагородие, меня-то не узнаёшь, что ли? Ведь я такой-то (он назвал свою фамилию). Ты же меня тогда допрашивал; по твоей милости я и в арестантские роты попал. Что, небось теперь узнал? Не бойся, ваше высокоблагородие, я тебя всё же не выдам, потому что, по правде сказать, ты тогда правильно поступил. А вторую тебе правду должен сказать, почему не выдам, – что уж больно сволочь эта красная рвань, что теперь в начальство лезет… А ты вот что, собирайся в путь. Да дай-ка я тебя научу, как в лапти обуваться следует, а то ты так онучи повязал, что сам себя с головой выдашь.

И он обул ему ноги.

Спасибо ему. После этой встречи с арестантом следователь так шёл, что, кажется, и на лошадях его не догнали бы.

– А какое интересное, по воспоминаниям, было это путешествие! – продолжал Соколов. – Дня через два в лесу я встретил девку и монашку и разговорился с ними. Вдруг вижу, что монашка мне отлично знакома. Ею оказалась некая Патрикеева, жена племянника богатого фабриканта Шатрова. […]

…Стало веселее идти, проводил я её до самого монастыря, в котором она думала укрыться от большевиков. Муж её находился в Петрограде и не мог до неё добраться».

«Последние 40 верст, – рассказывал Вильтон, – Соколов прошел с большим трудом, т. к. его ноги представляли собой сплошные раны».

«Верховному Правителю, – вспоминал П.П. Булыгин, – его рекомендовал генерал Розанов, знавший его по прежним временам, и адмирал Колчак ему доверяет».

Начальник штаба Верховного главнокомандующего всеми вооруженными силами Уфимской директории генерал Сергей Николаевич Розанов (1869–1937)[6] и сам бежавший от красных, рекомендуя Н.А. Соколова министру юстиции, писал: «В последнее время пребывания его на территории советской власти стало положительно невозможным, и он почти одновременно со мною прорвался через фронт, пройдя расстояние он Пензы до Сызрани пешком под видом нищего».

Князь В.В. Голицы

По рассказам потомков генерала (человека неоднозначного, о чем у нас еще будет случай поговорить в своем месте), тот знал следователя еще по Пензе, когда в июле 1910 г. был назначен командиром расквартированного там 178-го Венденского пехотного полка, с которым в 1914-м вступил в войну. Сблизила же их охота, которую они вели в имении тещи С.Н. Розанова – баронессы фон Розен.

Знакомство это имело свое продолжение, о чем нам еще придется рассказать далее.

Другим поручителем Н.А. Соколова был полковник князь Владимiр Васильевич Голицын (1878–1919)[7].

Князь был одним из тех, кто в конце июля 1918-го освободил от красных Екатеринбург, став первым командующим городским гарнизоном, инициировав своим приказом первое расследование убийства большевиками Царской Семьи.

19 октября 1918 г. Н.А. Соколов получил официальное назначение: товарищем прокурора Иркутского Окружного суда, а 5 ноября – следователем по особо важным делам Омского Окружного суда.

Объявление о взятии белыми Екатеринбурга

Обстановка, в которой – накануне передачи дела Н.А. Соколову – проводилось расследование цареубийства, была просто ужасающей.

Посетивший Ипатьевский дом профессор Томского университета Э.В. Диль был поражен: «Чья-то оставленная контора, двери настежь, всякий желающий мог приходить и видеть или слышать всё, что там происходило. Охраны, тайны или конспиративности я не заметил. […] Осмотр дома Ипатьева оставил во мне очень неприятный осадок. Охрана дома была далеко не на высоте. Часовые гуляли по всем комнатам; бывали случаи проникновения посторонних лиц в сад, расположенный около дома. […]

Караул чешских солдат у Ипатьевского дома. Зима 1918–1919 гг.

На мой вопрос, насколько подробно зафотографированы дом, сад и комнаты немедленно по овладении им белыми и в начале следствия, член суда Сергеев [ведший следствие. – С.Ф.] сообщил, что он не делал снимков…»

Обстоятельства, при которых передавалось дело, можно почерпнуть из книги Вильтона (сочетая русский перевод его книги и оригинальный русский текст, написанный им):

«Колчаковские министры, избранные из среды прежних сотрудников Директории, весьма мало интересовались вопросом Монархии и налагали на судебное следствие свой политический отпечаток. Министр юстиции, бывший петербургский адвокат, сосланный в Сибирь, оказывал давление на следствие. Он сам в этом признался письменно».

Министр юстиции Сергей Созонтович Старынкевич (1874–1933) с молодости был замешан в антиправительственных делах. Еще в студенческие годы он подвергался административным наказаниям: в 1896–1897 гг. за участие в демонстрации по случаю Ходынской трагедии, а в 1899 гг. – за членство в совете Союза объединенных землячеств. С 1905 г. он член партии эсеров, входил в ее военную организацию, участник Московского вооруженного восстания, после которого вынужден был бежать за границу. Пребывал сначала в Баварии, а потом в Швейцарии.

В 1907 г., перебравшись в Великое княжество Финляндское, организовывал там революционный офицерский союз и солдатские объединения, за что осенью 1907 г. был арестован, заключен в Петропавловскую крепость, а затем выслан в Восточную Сибирь. После февраля 1917 г. Старынкевич возобновил свою революционную деятельность, опираясь в том числе и на свое знакомство с А.Ф. Керенским.

Стоит ли при таком послужном списке удивляться тому, что Сергей Созонтович позволял себе проделывать, занимая пост министра юстиции.

«Чрезвычайно характерна та роль, – отмечает Вильтон, – которую играл Старынкевич по отношению к евреям в Екатеринбургском избиении [цареубийстве]. Как это ни странно, но Старынкевич категорически отвергал участие евреев в этом убийстве, несмотря на неопровержимые улики следствия. Это может быть удостоверено документально письмом секретаря Еврейского комитета [“Alliance Israelite”], который пишет о своем интервью со Старынкевичем следующее:

“Министр юстиции Старынкевич выдал мне удостоверение, в котором собственной рукой написал: «Удостоверяю, что, как по данным предварительного следствия, так и по другим, в числе привлеченных по делу убийства последнего Императора Николая II и Его Семьи нет ни одного человека еврейского происхождения»”.

Далее в том же письме говорится следующее:

“Я (секретарь еврейского комитета) задал министру (Старынкевичу) вопрос: «Как он объясняет тот факт, что генерал Нокс послал в Британское Военное министерство рапорт противоположного содержания?» Старынкевич объяснил, что русские военные круги энергично отстаивали свое убеждение, что убийство Царской Семьи – дело еврейских рук. С этим убеждением ему, Старынкевичу, пришлось бороться, и хотя данные предварительного следствия вполне выяснили полное отсутствие евреев, но военные круги настойчиво стояли на своем и заставили Министерство взять дело из рук члена Суда Сергеева и передать другому судебному следователю. Эта военная компания была так сильна, что Старынкевич был вынужден подчиниться. Но и новый судебный следователь Н.А. Соколов также не нашел участия евреев в этом деле”».

«“Военные”, – уточняет далее английский журналист, – о которых говорит Старынкевич, никто иной, как один генерал Дитерихс, в то время командовавший Уральским фронтом. Именно М.К. Дитерихс настаивал на передаче дела в другие руки. Адмирал Колчак, разделяя взгляды Дитерихса, дал ему особые полномочия (2/15 января 1919 года)».

Что же до сути дела, то она нашла свое отражение в представлении генерал-лейтенанта М.К. Дитерихса Верховному Правителю А.В. Колчаку от 28 апреля 1919 г.

«Мне, лично, – писал Михаил Константинович, – на основании изучения всей совокупности обстоятельств: предшествовавших убийству, характера самого убийства и, особенно, сокрытия следов преступления – вполне обрисовывается, что руководительство этим злодеянием исходило не из русского ума, не из русской среды. Эта сторона дела придает убийству б. Царской Семьи совершенно исключительное по исторической важности значение…»

Екатеринбург после занятия его белыми. Вид на Вознесенскую площадь. На заднем плане виден Ипатьевский дом. Фотография сделана от усадьбы Разумовских

Именно этого больше всего и боялся министр-революционер С.С. Старынкевич, инициировав рассмотрение 15 апреля 1919 г. в Правительстве своего заявления «о незакономерных действиях некоторых военных начальников».

Пусть, конечно, и безуспешно, но, как говорится, «отметился».

На том же самом, напомним, настаивал и происходивший из выкрестов И.А. Сергеев (предшественник Н.А. Соколова), дававший интервью своему единоплеменнику – американскому журналисту Герману Бернштейну, посланцу Я. Шиффа и, одновременно, сотруднику Коминтерна и ОГПУ.

Того же впоследствии пытались добиться от Н.А. Соколова уже в Париже «лидеры российского умеренного еврейства – Пасманик и Слиозберг».

В ту же дуду продолжали дудеть и позже: англичане Энтони Саммерс и Том Мангольд (1976) и американка Шэй МакНил (2001), а вслед за ними и некоторые наши исследователи, пусть и не разделяющие основную концепцию этих авторов о мнимом спасении Царской Семьи, но солидарные с ними в главном для них — о «цареубийственном навете». (Не зря говорится: Бог шельму метит.)

Имея в виду деятельность (вернее намеренное бездействие) С.С. Старынкевича и всех подведомственных ему судебных и следственных властей, Вильтон замечал: «Адмирал Колчак, ставши Верховным Правителем в ноябре, не хотел дать ему приказ прекратить ту трагическую пародию на следствие, которую разыгрывал Сергеев, и терпеливо ждал до января».

Сам Н.А. Соколов так описывал последовательность передачи ему дела:

«18 ноября 1918 года верховная власть сосредоточилась в руках Верховного Правителя Адмирала Колчака.

17 января 1919 года за № 36 Адмирал дал повеление генералу Дитерихсу, бывшему главнокомандующему фронтом, представить ему все найденные вещи Царской Семьи и все материалы следствия.

Постановлением от 25 января 1919 года член суда Сергеев, в силу повеления Верховного Правителя, как специального закона, выдал Дитерихсу подлинное следственное производство и все вещественные доказательства. […]

В первых числах февраля месяца генерал Дитерихс доставил все материалы в г. Омск в распоряжение Верховного Правителя.

Высшей власти представлялось опасным оставлять дело в общей категории местных “екатеринбургских” дел, хотя бы уже по одним стратегическим соображениям. Казалось необходимым принятие особых мер для охраны исторических документов. […]

5 февраля меня вызвал к себе Адмирал. […] Он приказал мне ознакомиться с материалами следствия и представить ему мои соображения о дальнейшем порядке расследования. […]

6 февраля Адмирал сказал мне, что он решил сохранить обычный порядок расследования и возложить его на меня.

7 февраля я получил предложение министра юстиции о производстве предварительного следствия и в тот же день принял от генерала Дитерихса все акты следствия и вещественные доказательства.

3 марта, перед моим отъездом к фронту, Адмирал нашел необходимым оградить свободу моих действий особым актом»:

«Настоящим повелеваю всем местам и лицам исполнять безпрекословно и точно все законные требования Судебного Следователя по особо важным делам Соколова и оказывать ему содействие при выполнении возложенных на него по моей воле обязанностей по производству предварительных следствий об убийстве бывшего Императора, Его Семьи и Великих Князей.

Адмирал Колчак».

Верховный Правитель, по словам капитана П.П. Булыгина, говорил ему о Николае Алексеевиче Соколове: «Я ему верю, это золотой человек».

«Колчак, – вспоминал Павел Петрович, – в период работы следствия в Екатеринбурге, приезжая на фронт, всегда вызывал к себе Соколова для обстоятельного доклада, интересуясь всеми подробностями работы. Особенно живо интересовался он судьбой Великого Князя Михаила Александровича. […]

Верховный Правитель адмирал А.В. Колчак в Екатеринбурге

Соколова подкупала в Верховном Правителе искренность и простота. Однажды в Екатеринбурге доклад Соколова адмиралу и совещание с ним о нужных мерах в работе затянулись до 4-х часов утра. Усталый и раздражительный Соколов в пылу разговора, возражая на какую-то фразу адмирала, ударил его по колену:

– Да что вы мне ерунду говорите!..

Но сейчас же опомнился:

– Простите, Ваше Высокопревосходительство, – я забылся…

– Что? Полноте, Николай Алексеевич, я и не заметил…»

«Он был в хороших отношениях, – писал сдававший Н.А. Соколову комнату В.П. Аничков, – и с Верховным Правителем, а особенно с генералом Дитерихсом, о котором отзывался лестно, говоря, что тот много раз оказывал ему незаменимые услуги».

Прикосновенность к расследованию цареубийства изменила обоих: и адмирала А.В. Колчака, и генерала М.К. Дитерихса.

Михаил Константинович стал, в конце концов, убежденным монархистом.

Генерал-лейтенант М.К. Дитерихс

Адмиралу же Колчаку это на многое раскрыло глаза, следствием чего стала выдача его «союзниками» эсеро-меньшевицкому (т. е. по существу красному) «Политцентру», завершившаяся его убийством.

Недаром сохранивший к Верховному Правителю благодарную память Н.А. Соколов хотел сразу же после завершения расследования по Царскому делу написать о нем книгу.

«Я должен, – говорил он в Париже П.П. Булыгину, – начать эту книгу сразу же по завершению теперешней работы. Это мой долг перед памятью Адмирала…»

Что касается самого Николая Алексеевича Соколова, то знавшие его люди воспринимали его поначалу и потом, после более близкого с ним знакомства, по-разному.

Хозяин дома, в котором он жил в Екатеринбурге В.П. Аничков: «Не могу сказать, чтобы следователь произвёл на меня приятное впечатление, но его присутствие вносило много интересного в нашу жизнь. Приходя из суда обычно к вечернему чаю, он рассказывал нам о результатах следствия».

«Он показался мне очень квалифицированным, полной противоположностью своего предшественника», – так описывал свои впечатления после первого допроса Чарльз Сидней Гиббс.

А вот каким его увидел в августе 1919 г. в Омске П.П. Булыгин:

«Из двери вышел небольшого роста человек лет 40 в защитном френче и валенках. […].У него были черные, редкие волосы, громадный, далеко на голову уходящий лоб – просторная коробка для многих знаний и больших дум, утомленное серое лицо, которому неподвижный вставной треснувший стеклянный глаз и пристальный внимательный взгляд другого придавали странное выражение.

Адмирал А.В. Колча

Ясно чувствовалось впечатление асиметрии и безпокойства. Этому способствовало и неодинаковое положение черных усов, один из которых Соколов постоянно нервно теребил и кусал. У него была еще и другая привычка: говоря с вами, он сутуло горбился, раскачивался и медленно потирал свои руки.