Читать книгу На пороге новой мировоззренческой парадигмы - Сергей Горюнков - Страница 19

То, что принято называть «внутренним миром личности», ― не бесструктурная мешанина из разрозненных впечатлений, эмоций, мыслей, рефлексий и интуиций, а функционально-целостная конструкция, подлежащая изучению чисто операциональными методами. И самое первое, что в этой конструкции отчётливо просматривается, ― это её информационная составляющая, то есть определённый, исторически обусловленный уровень знаний личности о внешнем мире и о своём месте в нём.

Знания имеют вид ментально-языковых структур. Благодаря им личность в ходе общения с другими личностями получает возможность ориентироваться во внешнем мире и заниматься в нём той или иной осмысленной деятельностью.

Откуда ментально-языковое знание берётся?

В древности на этот счёт имелись две точки зрения: 1) знание получено людьми от мифических первопредков (позднейших богов) и 2) оно присуще людям изначально, является их врождённой сущностью. Вторую точку зрения отражает геродотовский рассказ о том, как египетский царь Псамметих захотел узнать, какой народ на земле является самым древним. С этой целью он велел отдать двух новорожденных младенцев на содержание пастуху (видимо, глухонемому), который кормил их козьим молоком, но словесно с ними не общался. Предполагалось, что врождённая знаниевая сущность человека сама проявит себя тем, что младенцы заговорят на древнейшем языке. И, действительно, как пишет далее Геродот, младенцы на втором году жизни произнесли слово, которое советники царя истолковали как фригийское наименование хлеба. Поэтому было решено, что самый древний народ ― фригийцы [5, с. 95].

Сегодня никто уже, за редкими исключениями, во врождённую знаниевую сущность человека не верит, и преобладает другая, «научная» вера, согласно которой знаниевый ресурс людей строится на основе их чувственного восприятия внешнего мира и общественно-трудовой практики. Теоретическим обоснованием этой научной веры является орудийно-трудовая теория культурогенеза. «Верой» она является потому, что, при всём её академическом весе, ей присущ серьёзный методологический изъян – неустранимая тавтологичность: чтобы стать человеком, его звероподобный предок должен был начать осмысленно трудиться, а чтобы начать осмысленно трудиться, он уже должен был обладать человеческой сущностью. К тому же в основе этой наукообразной веры лежит спекулятивно-умозрительное представление об исторической динамике культуры – представление, не имеющее к настоящей науке никакого отношения (имеется в виду чисто механистическая схема развития «от простого к сложному», «от низшего к высшему») [8, эл. ресурс].

Спекулятивно-умозрительной теории противостоит эмпирическая фактология, согласно которой знаниевый ресурс личности тесно связан с фактором «научения» (получения личностью знания от других людей), а роль самой личности сводится, главным образом, к усвоению получаемого от других знания и рефлексированию над ним. Эту эмпирическую фактологию никто не отрицает. Но и методологически-значимой никто её признавать не спешит из-за возникающей здесь ситуации «дурной бесконечности»: человек получает некое исходное знание от других людей, те – от других, а другие – тоже от других и так далее, без видимого конца преемственной цепи.

Налицо, таким образом, типичный для современного кризисного состояния методологической мысли тупик: эмпирические данные, указывающие на фактор «научения», непонятны, а претендующая на методологизм теория происхождения и развития культуры спекулятивно-умозрительна, механистична и тавтологична.

Не разобравшись предварительно с этим методологическим тупиком, нельзя сколько-нибудь серьёзно говорить и о внутреннем мире личности.

* * *

Как разбираться с методологическим тупиком?

Строго говоря, выбор между не вызывающей доверия теорией и непонятной фактологией всегда целесообразнее делать в пользу фактологии, – поскольку в будущем она может оказаться подходящим материалом для другой, более адекватной эмпирическим данным, теории. К тому же в защиту фактора «научения» говорит и вполне понятный материал, например, тот вариант развития личности, который можно условно назвать «сценарием маугли» (имеется в виду не персонаж Р. Киплинга, а реальная жертва обстоятельств).

Суть «сценария маугли» в том, что новорожденный ребёнок по тем или иным причинам изымается из человеческой среды и попадает в среду «братьев наших меньших». Как следствие, его внутренний мир становится, причём необратимо, неотличимым от внутреннего мира тех, кто составляет отныне его окружение. И не только внутренний мир, но также весь характер поведения и общие навыки выживания. Если, скажем, ребёнок попал в среду хищников, то он и сам по своим повадкам становится хищником. А если он попал в среду травоядных, то его повадки становятся повадками травоядного существа. (В 60-х годах прошлого века в прессе промелькнули сведения о «маугли», живущем в стаде африканских антилоп; он, как и антилопы, щипал траву и в беге не отставал от своих приёмных родителей).

Естественно, во всех таких случаях в ребёнке-маугли не остаётся ничего, что позволяло бы назвать его внутренний мир «человеческим». А это значит, что в момент рождения человека его внутренний мир – tabula rasa, чистая доска. Что туда вложишь, то и окажется содержанием внутреннего мира человека.

«Вложения» же – в их стандартном, человеческом исполнении – начинаются с самых первых минут появления ребёнка на свет. Новорожденный попадает в мощнейшее, задаваемое родительской средой, информационное поле. Сначала это просто шквал зрительных, звуковых и осязательных ощущений, в котором ребёнок пытается разобраться. Затем начинается узнавание повторяющихся сигналов и попытки их лексического воспроизведения. Словарный запас постепенно пополняется и увязывается со смысловыми контекстами. При этом ни о каком критическом восприятии получаемой от взрослых информации на данной стадии развития нет и речи, – слишком мало во внутреннем мире ребёнка материала для критического сравнения. Здесь происходит, в полном смысле слова, «программирование» личности.

К программированию сводится и весь дальнейший процесс расширения кругозора: домашний мир, уличный, городской и т. д. Расширением кругозора фиксируются этапы взросления. На домашние впечатления накладываются впечатления от детского сада, от школы, от первых опытов вхождения во взрослую жизнь – впечатления, облечённые в соответствующие ментально-языковые структуры, а, в конечном счёте, в знание об окружающем мире. Обретение знания на данном этапе – это результат всё более усложняющегося программирования: уже не только через ментальные штампы и разговорные клише семейной среды, но также и через систему образования, через обработку средствами массовой информации, через общую идеологическую атмосферу общества.

Программирование личности – это процесс, обусловленный важнейшей, присущей культуре, её программирующей функцией [7, с. 100–123]. А программирующая функция культуры означает, что информационная составляющая всегда привносится во внутренний мир личности извне, от других людей. Никаких иных вариантов появления информационной составляющей во внутреннем мире личности мы не знаем и вынуждены принимать это как эмпирическую данность, какой бы непонятной она нам не казалась.

* * *

Разумеется, сказанным не снимается, а лишь заостряется эффект «дурной бесконечности». Но об этом чуть позже. А сначала разберёмся с вопросом: если своё языковое знание о внешнем мире личность всегда получает извне, от других людей, то что в её внутреннем мире – от неё самой? От самой личности – её обусловленные генетическими задатками реакции на поступающую извне информацию. Такие реакции сводятся к трём их типам: эмоциональному, рефлексивному и интуитивному.

Эмоциональный тип реакций – это полный спектр эмоций, вызываемых поступаемой извне информацией: от удивления и восторга до страха, отвращения и ненависти. Если информация вызывает положительную эмоцию, то она охотно воспринимается и начинает считаться «своей». А если вызываемая ею реакция негативна, то информация просто отторгается.

Есть информация, которая воспринимается как сама собой разумеющаяся; она ложится в основу так наз. «бессознательной» части информационной составляющей личности. Но есть информация, которая воспринимается неоднозначно, – потому что противоречит уже накопленной информации. Такая информация. прежде чем быть принятой или отвергнутой, заставляет рефлексировать – сравнивать её с уже имеющейся информацией (причём не только с языковой, но и с внеязыковой – с чувственным восприятием окружающего мира). Чтобы такая информация не противоречила предыдущему запасу информации, она «пробуется на зуб», «ломается через колено» и т. д., пока не приводится в соответствие с уже имеющимся опытом. А в результате – именно критическая рефлексия придаёт внутреннему миру личности то своеобразие, которое делает его непохожим на внутренние миры других личностей и обеспечивает тем самым взаимный обмен информацией.

У рефлексивного типа реакций тоже свой спектр проявлений. Например, это может быть реакция на частично или целиком непонятную информацию. Или это может быть реакция на информацию, давно и хорошо известную, но ставшую непонятной в свете новой информации. Или это реакция на информацию, предосудительную с точки зрения уже усвоенных норм социального общежития. Или это реакция на информацию, открывающую новые горизонты и перспективы, стимулирующую поиски новой информации. Или реакция запрета на информацию того или иного рода и т. д. Вариантов много, а следствий из них ещё больше.

Рефлексивный тип реакции неотделим от «понимания» во всём диапазоне его степеней и форм проявления. Понимание – это, во-первых, индикатор соответствия принимаемой информации уже имеющейся, а, во-вторых – индикатор соответствия имеющейся информации о мире самому этому миру. В обоих вариантах понимание всегда относительно: понимание может перейти в непонимание, а непонимание – в понимание. Критерий же адекватности понимания тому предмету, который «понимается», связан не с самой процедурой понимания, а с практическим опытом («чтобы понять вещь, нужно её сделать» – Софокл).

Наконец, третий тип реакций – интуитивный. Интуиция – это реакция на информацию, не поддающуюся сразу ни эмоциональной, ни рефлексивной оценкам. Она возникает как смутный отзвук на полученную информацию. В этом случае информация не принимается и не отвергается, а просто принимается к сведению, откладываясь в сознании «про запас» (до того момента, когда ею сочтёт нужным заняться реакция рефлексивного типа).

Как следствие трёх типов реакций на поступающую извне информацию, внутренний мир личности обретает вид неповторимой мозаики из информационных фрагментов, в том числе очень крупных и связных, отвечающих за целостную картину мира. Разумеется, неповторимость этой мозаики относительна, поскольку главное её назначение – обеспечивать возможность нахождения общего языка с другими личностями. И, разумеется, качество этой мозаики напрямую зависит от способности личности усваивать новую информацию, то есть учиться. Ведь учение – это труд, от которого люди рано или поздно устают. Крайне мало таких людей, которые учатся всю жизнь. Чаще всего люди в какой-то момент жизни говорят: с меня хватит, с этим багажом я вполне благополучно просуществую. Отсюда – разница в интеллектуальном уровне личностей.

В целом внутренний мир личности можно охарактеризовать как продукт органической взаимосвязи трёх основных, генетически обусловленных, типов реакций – эмоционального, рефлексивного и интуитивного типов – на поступающую извне информацию о мире. Этот-то «продукт» и осознаётся нами как наше «Я» – как наше знание о мире и о себе в этом мире. Форма представления знания, повторюсь, ментально-языковые структуры.

* * *

Такова, в самых общих чертах, модель внутреннего мира личности. В ней, как мы видим, остаётся «белое пятно»: непонятная природа информационной составляющей. Естественно, возникает вопрос: где её историческое начало?

Ответов, по большому счёту, два: философский и научный.

Философский ответ (то есть такой, который невозможно проверить) предлагает не только орудийно-трудовая теория культурогенеза, но и другие теории того же рода: игровая теория Й. Хёйзинги и психоаналитическая З. Фрейда. Все они равно спекулятивны и бездоказательны, потому что строятся по одной и той же тавтологической схеме: «Культура возникла потому, что она возникла» (а говоря о культуре, мы одновременно говорим и о специфически человеческой системе знаний о мире). То есть в этих теориях происхождение культуры объясняется с помощью того, что само требует объяснения. В методологии науки такой тип объяснений называется «кругом в доказательствах» – «circulus vitiosus» («Научное доказательство не вправе иметь уже предпосылкой то, обосновать что его задача» [5, с. 152–153]).

Настоящий же научный ответ на вопрос: где начало информационной составляющей? – начинается там, где кончается ответ философский. И если философский ответ оборачивается тавтологическим тупиком – проблемой «круга», то для подлинно-научного ответа эта же проблема должна служить исходной точкой отсчёта.

И она, действительно, служит такой точкой, причём весьма болезненной точкой – главной методологической проблемой текущего момента. Правда, специалистов, осознающих её как главную методологическую проблему, не так уж и много; подавляющим большинством членов научного сообщества кризис-ность современной методологической ситуации осознаётся, к сожалению, довольно слабо.

Одним из первых в истории отечественной мысли на ситуацию «круга» обратил внимание В. И. Вернадский (не только выдающийся геобиохимик, но и незаурядный методолог науки). Прослеживая историю научной мысли от её до-научных истоков, он пришёл к выводу, что в основе теорий происхождения Вселенной, Земли и Жизни лежит мифо-религиозная идея «Начала мира», бессознательно унаследованная позднейшей философией и наукой [2, с. 313–314]. То есть он показал, что «принцип историзма» – это просто слегка онаученная языковая презумпция «происхождения». А все попытки понять истоки чего-либо с помощью данной презумпции доказывают лишь, что учёные бессознательно для самих себя живут в мире языковых штампов (в мире «научного фольклора», в неосознаваемом плену языка, «в рабстве у слов»).

Тема неосознаваемой зависимости мышления от языка тоже очень слабо понимается современным научным сознанием. Здесь сыграла свою роковую роль многодесятилетняя промывка мозгов «теорией отражения», согласно которой у форм общественного сознания нет ни собственной истории, ни собственного развития, ни изменчивой во времени смысловой структуры. Именно поэтому с огромным трудом получает признание тот факт, что у каждой исторической эпохи – своя ментальная атмосфера, проявляющая себя в соответствующих ментально-языковых структурах [6, с. 199–201].

Одной из главных таких неосознаваемых структур и является ментально-языковая презумпция «происхождения» («возникновения», «начала» и т. д.), продолжающая по исторической инерции считаться инструментом научного познания мира. Каковую инерцию и высмеял в своё время создатель символической теории культурогенеза Э. Кассирер, писавший в своём главном труде: «Вместо того, чтобы подразумевать под “происхождением” мифологическую потенцию, мы начинаем видеть в нём научный принцип и именно как таковой учимся его понимать» [12, с. 32].

* * *

Символическая теория культурогенеза Э. Кассирера – это единственная на сегодняшний день теория происхождения культуры, которая может считаться строго научной. Правда, как и всякая другая теория, основанная не на спекулятивно-умозрительных предпосылках, а на эмпирических фактах, эта теория не столько объясняет проблему, сколько задаёт новые загадки. Но с её помощью можно, по крайней мере, выстраивать эмпирически-оправданную стратегию «разгадок».

Имеется в виду то, что причину «круга» можно теперь с уверенностью усматривать в познавательной ситуации – в отношении познающего к познаваемой реальности. Познавательная же ситуация со времён средневекового спора номиналистов с реалистами заключается в противопоставлении друг другу двух познавательных подходов. Один подход – это претензия познающего на то, что он воспринимает мир непосредственно, а язык служит ему лишь подсобным средством для вербального оформления этого своего непосредственного восприятия. Именно на такой претензии и держится вся современная научно-материалистическая парадигма в её законченной эволюционно-исторической форме. А другой подход – это догадка познающего, что язык своей смысловой структурой навязывает ему определённые формы восприятия. То есть другой подход – это осознание человеком собственного нахождения внутри того, с помощью чего он осознаёт себя в мире [3, с. 335]. И это его признание самому себе, что, хочет он того или нет, но мир он видит через «очки» языка [13, с. 237].

Первый подход – это источник и причина кризиса современной познавательной парадигмы. А второй подход – это стартовая площадка для решения той задачи, которую сформулировал М. Хайдеггер: задача не в том, чтобы преодолеть «круг» (это невозможно в принципе. ― С. Г.), а в том, чтобы правильно в него войти [14, с. 152–153].

Но «правильно войти в круг» – значит окончательно отказаться от методологической опоры на эволюционно-историческую картину мира, целиком построенную на поверхностно онаученной языковой презумпции «происхождения» («возникновения», «начала» и др.). А таким отказом неизбежно обрушивается вся налаженная система предпосылочных ментальных штампов современной научной картины мира – весь воздвигнутый на тавтологическом песке этих штампов «бутафорский дворец научного миропонимания» (выражение П. Флоренского) [6, с. 203].

* * *

Сказанным объясняется, почему современная познавательная ситуация – это ситуация «методологического зависания» между уходящей, основанной на «просвещенческих» предпосылках философии XVIII и XIX вв. общенаучной парадигмой и противоречащей ей новейшей эмпирической фактологией.

Тезисно ситуацию «зависания» можно охарактеризовать следующим образом:

– устарелость уходящей парадигмы заключается в проблеме тавтологичности эволюционно-исторической аксиоматики;

– тавтологичность – это проблема познающей мысли, обнаружившей свойство своей направленности не только на внешние объекты, но также и на саму себя – на собственный познавательный аппарат;

– важнейшей частью фундамента новой познавательной парадигмы должна быть признана основополагающая роль языка. То есть необходимо признать методологически-определяющим значение высказываний типа «Язык… имеет… самостоятельную жизнь, как бы вне человека, и господствует над ним своею силою» [10, с. 12]; «Язык есть способ мироистолкования, предпосланный любому акту рефлексии» [4, с. 24]; «Мы, люди, чтобы быть тем, что мы есть, встроены в язык и никогда не сможем из него выйти» [15, с. 272].

Фантазировать по поводу выхода из задаваемого языком «круга», игнорируя проблему возникающих при этом тавтологий, можно как угодно и сколько угодно. Но если придерживаться чисто конструктивной позиции, то нужно будет согласиться с тем, уже обозначенным выше, тезисом Хайдеггера, согласно которому «решающе не выйти из круга, а правильным образом войти в него» [14, с. 153].

* * *

Как «войти в круг»?

Сразу оговорюсь, что это тема не для одного доклада и даже не для их серии. Это тема для целого научного направления, связанного с малоразработанным предметом «исторической семантики». Именно поэтому я коснусь лишь предварительного условия раскрытия данной темы, не сказать о котором просто нельзя.

Условие сводится к необходимости принципиально нового подхода к изучению смысловой организации языка человеческого общения. Дело в том, что явление, принимаемое обычно за собственно-человеческий язык, в действительности скрыто содержит в себе два совершенно разных типа языков: язык первичных знаковых систем и язык вторичных знаковых систем. Причём слова «первичные» и «вторичные» вовсе не означают, что вторичные системы произошли от первичных. Эти слова здесь чисто условные, никаким эмпирическим материалом не оправданные и потому устаревшие. Они были предложены представителями московско-тартуской семиотической школы с целью избежания частого употребления термина «семиотика», вызывавшего неприятие со стороны официальной идеологии [11, с. 65, ссылка 38]. По сути же эти слова нужно понимать так, что вторичные знаковые системы принципиально отличны от первичных знаковых систем.

Чем они отличны друг от друга?

А вот чем. Если я попрошу собеседника: «Дай мне эту книгу (чашку, сумку, шляпу и т. д.)», – он её даст, если захочет. Но если я его попрошу: дай мне добро (зло), или дай мне истину (ложь), или дай мне социализм (капитализм, фашизм, демократию) – что он мне даст, если даже и захочет? Ничего, потому что за всеми этими словами скрывается не конкретная предметика, а отсылка к другим словам (понятиям).

Эта-то отсылка и является поводом для различения в естественном языке двух его составляющих. Язык первичных знаковых систем, который правильнее называть практическим или предметным языком – это механическая сумма разрозненных, не связанных друг с другом, знаков. Язык же вторичных знаковых систем, который правильнее называть символическим языком – это взаимосвязанная система символов (полисемантических понятий).

Чтобы лучше понять природу взаимосвязей внутри символического языка, представим себе, что мы хотим узнать смысл некоего понятия. Для этого мы берём в руки толковый словарь и находим соответствующую словарную статью, разъясняющую смысл понятия. Но словарная статья тоже состоит из понятий, к каждому из которых тоже можно подобрать соответствующую словарную статью. А новые словарные статьи тоже содержат в себе понятия, раскрываемые через новые словарные статьи и т. д. И если продолжать данный процесс достаточно долго, то всё окончится исчерпанием словарного запаса языка. То есть окажется, что язык понятий замкнут сам на себя, – чем, собственно, и объясняется ситуация «круга».

Замкнутый сам на себя символический язык описывается посредством уже не алфавитных, а семантических словарей – тезаурусов (от греческого θησαυρος – сокровище, клад, запас). Тезаурусы описывают смысловую структуру символического языка, или отдельные тематические разделы этой структуры, путём соотнесения одних понятий с другими, а также с их группами, и выстраивания на этой основе иерархии уровней соотнесения. А поскольку символический язык представлен в культуре не только своими вербальными, но также поведенческими и «вещными» аспектами, совокупностью которых специфика культуры и определяется, то уместно говорить о «тезаурусном лице культуры» [7, с. 125–144].

Практическое распространение получили тематически ограниченные, так наз. локальные тезаурусы (в языках программирования, в библиотечном каталогизировании и т. д.) Что касается общеязыкового тезауруса, то его построить так и не удалось – смысловая структура естественных языков оказалась слишком сложной. А сложной она оказалась не только из-за полисемантичности понятий, но и из-за исторической изменчивости языковой семантики, присущей лишь символическому языку [7, с. 145–163].

* * *

Разностью смысловых структур двух типов языков обеспечивается разность их функций. Это блестяще доказали эксперименты, проведённые во второй половине прошлого века в США на обезьянах шимпанзе. Эксперименты, описанию которых посвящена книга Юджина Линдена «Обезьяны, человек и язык» (М., 1981), заключались в том, что молодых обезьян из породы шимпанзе обучали разговору на человеческом языке.

У обезьян, как известно, гортань устроена таким образом, что они не могут издавать звуки, аналогичные звукам человеческого языка. Но их, как оказалось, можно научить языку, построенному на обмене элементарными знаками (предметными или жестовыми, подобными языку глухонемых). За годы обучения такие обезьяны осваивали до нескольких сотен «слов», которые умели использовать в различных разговорных ситуациях и по отдельности, и в сочетании друг с другом.

Естественно, наблюдатели вообразили, что эксперимент «знаменует собой проникновение дарвиновских воззрений на территорию наук о поведении, всегда бывших владениями Платона» [16, с. 199]. Правда, в эйфории от такого «проникновения» не сразу было замечено, на какие темы разговаривает обезьяна. Она, как оказалось, может сказать «дай мне попить», «почеши мне спину» и даже обозвать не нравящегося ей человека «грязным». Но ни одна обезьяна в процессе обучения так и не смогла достичь уровня, начиная с которого с ней можно было бы поговорить, например, о философии, о политике, о литературе или искусстве. И дело здесь вовсе не в том, что существует «потолок» в количестве запоминаемых обезьяной слов; существование такого «потолка» никто ещё не доказал. Дело в качестве слов, а точнее – в различии между словами, обозначающими конкретные предметы, и словами, обозначающими неоднозначные понятия.

Вывод, следующий отсюда, заключается в том, что между предметным и символическим языками лежит непереходимая грань. А то, что человек способен одновременно говорить на обоих языках, произвольно комбинируя их в своих лексических конструкциях, вовсе не означает, что символический язык произошёл от предметного. Это означает лишь, что внутренний мир личности образует собою нечто вроде «троянского коня» с находящейся внутри «говорящей обезьяной», готовой в любой момент сломать хрупкую оболочку символического языка и потоптаться на её обломках.

Чтобы активизировать в человеке «говорящую обезьяну», достаточно запустить в работу технологии упрощения понятийного аппарата культуры – технологии сведения её информационной составляющей к одному лишь предметному языку. Именно на таких технологиях держатся и социальная демагогия, и отупляющая реклама, и политические приёмы оргвойны (заведомо разрушительные «реформы», сомнительные законопроекты, безответственные публикации в прессе, манипулятивные технологии и т. д.). А мы лишь удивляемся: почему так легко происходит раскультуривание людей?

Да потому и происходит, что считающийся «собственно человеческим» язык на самом деле содержит в себе два языка: тот, который доступен и высшим животным, и тот, который приобщает нас к неразгаданной пока ещё тайне происхождения культуры. Оба языка необходимы: первый помогает нам удовлетворять потребности своей животной природы, а второй ― осознавать своё отличие от «говорящей обезьяны». Но поскольку инструментом воспитания собственно человека является лишь второй язык, то достаточно начать постепенно вытеснять его из повседневного обихода (средствами и методами проводимой сегодня культурно-образовательной политики), чтобы первый тут же обернулся «троянским вирусом» культуры – средством превращения людей в «говорящих обезьян».

* * *

Как противостоять этому вирусу в обществе, на 90 % живущем в мире предметного языка, то есть в мире тех же, что и у животных, забот о выживании?

Ничего другого, кроме проповеди нравственных ценностей, человечество пока что не придумало. Проблема, однако, в том, что далеко не ясно: как обеспечить реальную эффективность этой проповеди? Ведь все мы, прямо или косвенно, страдаем от явного повышения в обществе градуса асоциальности, безответственности и откровенной бессовестности. И все мы ищем способы как-то понизить этот «градус»: в СССР – с помощью «Морального кодекса строителя коммунизма», а сегодня – стараниями церкви. Но в обоих случаях результат – если не выдавать желаемое за действительность – весьма скромный.

Почему?

Потому, что нравственность – вопреки тому, что думают и говорят о ней профессиональные моралисты – не самодостаточная идеологическая сущность, которую можно вставить в общественное сознание как компакт-диск в компьютер, а производное от мировоззрения, несущего в самом себе ответ на вопрос: «Почему я должен считаться не только со своими, но и с чужими интересами, то есть быть личностно- и социально-нравственным?» А такого мировоззрения сегодня нет ни у церкви, чья средневековая (а по факту древняя языческая) картина мира с её «раем» и «адом» давно утратила свою убеждающую силу, ни, тем более, у светского, глубоко материалистического по духу, сообщества [8, эл. ресурс].

Но где же тогда взять искомое мировоззрение?

А там и взять, где лежит проблема «круга». Потому что, решая её, мы выходим на какие-то совершенно иные мировоззренческие горизонты, с высоты которых по-новому высвечиваются и нравственная проблематика, и представления о долге и совести, и смысл существования. Ведь если мир – не то, что представлялось классической («просвещенческой») науке, «то и образ человека должен отличаться от его образа в мире физических частиц, где случайные события выступают в качестве последней и единственной истины. Мир символов, ценностей, социальных и культурных сущностей представится в этом случае гораздо более реальным, а его встроенность в космический порядок окажется подходящим мостом между … наукой и гуманитарным ощущением, технологией и историей, естественными и социальными науками или сторонами любой другой сформулированной по аналогичному принципу антитезы» [1, с. 23–24].

На очереди – разработка технологии правильного вхождения в образуемый символическим языком круг [7, с. 68–79]. Только она, эта технология, и позволит окончательно перевести проблематику изучения внутреннего мира личности с языка тавтологических предпосылок на чисто операциональный, эмпирически выверенный язык.