Читать книгу Невероятное рядом. Сборник поэзии и прозы с мистическим сюжетом - Сергей Ходосевич - Страница 8

Вечерело. На опушке леса ютилась неказистая срубленная изба с маленьким двором. Настежь открытая калитка со скотного двора смотрела в окружавшую холодную темень. В прочем, от скотного двора тут была пара куриц в наспех сколоченном сарае и пес. Огромные черные стволы сосен вздымались ровно там, где кончается забор, будто двор отвоевывает землю у дремучей чащи. Старый, дряхлый пес мерно сопел, зарывшись в снегу. Над ним, в одном из окон избы погас свет.

Мальчишка возраста, когда еще слушают сказки на ночь, кутался в теплые перины, вслушивался. Из соседней комнаты приглушенно доносились перестукивание дерева об дерево, мерное щелканье языков пламени и тихий запев пожилой женщины – бабушка Нина прядет.

Тихая песнь убаюкивала бы мальчика, но детское воображение превращало шумы за окном в завывания волков, рев медведей и прочие неслыханные звуки невиданных зверей. Мальчик боялся открыть глаза. Если откроет, то детское воображение, воспаленное звуками, превратит россыпь царапин на окне в паутину гигантского паука, повешенный на крючок к стене свитер – в силуэт приведения. Мальчик этого наверняка не знал, он чувствовал, что глаза открывать не стоит.

И вот глаза все же открылись, комната наполнилась всяческими чудищами, которые недвижимо стояли, словно замороженные. Пальцы ребенка впивались в перину, а от самого него остались два больших глаза, выглядывающих из-под одеяла.

– Деда, поди сюда. – из комнаты мальчика послышался протяжный, жалобный голос.

– Чего не спишь, Дань? – дверь чуток отворилась, в комнату пробился спасительный теплый свет, из щелки показался густой, седой ус.

– Деда, а давай мне историю. – слово «история» мальчик выделил протянутым «О».

– Какую такую тебе еще историю? Я уж все, что припомнил, рассказал. Ложись-ка ты спать. А по утру да встанешь.

– Ну, деда!

Ребенку было стыдно признаваться в боязни темноты. Но он смотрел в лицо делу такими просящими глазами, что последний все понял, поводил зрачками, как бы ища припасенную историю, и начал.

– Жили-были…

– Деда, да я уж слыхал ту историю.

– Как ты можешь так говорить, если я толком-то еще не начал? – со смешком ответил дед.

– Все истории, что начинаются на жили-были… – принялся размышлять Даня неуверенным, дрожащим от остатков страха голосом. – …кончаются на «Жили долго и счастливо», а мне кой интерес такое слухать? Давай, какую да интересную, чтоб кончалась она не по обыкновению.

Паренек хотел храбриться перед дедом, доказать, что не боится.

– Страшную! – Даня опять выделил слово, теперь протянутой буквой «А».

Дед присел рядом с кроватью внука, зажег лучинку. Теплый, яркий свет красноватым отблеском осветил переплетения старческих морщин. Седые, жиденькие волосы на голове контрастировали с пышными, густыми усами и бородой. По-детски смеющиеся глаза, в купе с растительностью на лице делали старца похожим на деда мороза.

Дел пожевал губами, глаза его на секунду прекратили выражать какие-либо чувства. Он задумался. Потом вспляснул руками и начал.

– Эх, Данька, сейчас будет тебе… история…

Стоял отсюда к югу город один. Чуть от стен его – сразу встречает густой лес – зверей немерено. Так немерено, что заходили в лес охотники, а возвращались богачи.

Среди всех охотников выделялся один – Алес. Пришел в город он бродячим охотником, только слухи о нем бегали по улочкам, прыгая из уст в уста сплетниц. Брал заказы, да убивал лесное зверье. Таков был его кусок хлеба, и когда пришел он в город, сразу понял, что наткнулся на золотую жилу – вокруг лес, полный косолапых, оленей, волков, да и в городе шкуры в цене.

Показал себя Алес мастером, да обстроился скоро: плотники ему срубили избу на краю города, поближе к лесу, стал охотник богатство наращивать.

Толи деньги, толи взгляд его манил девушек, да и женился он скоро, сына завел.

Тогда он стал больше в лесу пропадать. Придет раз, обвешанный шкурами, следом повозкой тушу-другую привезет, задержится дома на день, и опять пропал. А Алиса, жена его, продаст добытое, да стол накрывает, мужа ждет.

Много молвы ходило о том, что Алиса вдова при живом муже. Бабы вслед ей шушукались, а мужики провожали глупыми улыбками. Но Алес возвращался. Оттаивало тогда сердечко у жены, оживало, с души волнения сходили.

Весь день после возвращения Алес сытно ел, покупал жене наряды да весело время проводил. Соседи ничего сказать Алисе при муже не решались, а лишь завистливыми глазами глядели на купленные ей мужем наряды.

На следующее утро, проснувшись, вцепится Алиса в мужа и тихо рыдая приговаривает. «Мой, мой, никуда не пущу. Ну что же ты, останься.» Но Алес уходил назад в лес.

И вновь Алиса густила у окна, потихоньку выполняла работу по дому, за сынишкой приглядывала. Соседские сплетни вновь начинали кружиться вокруг охотничьей жены, а она вновь чувствовала себя вдовой.

Один раз приходили городом успокаивать ее – муж не показывался дома десятый день. А он пришел довольный, невредимый, с виноватым видом.

Пошла тогда мода тогда на шкуры медве… – тут дед, рассказывающий историю, осекся. По поверью нельзя упоминать медведя, ибо можно его так на себя навлечь… – косолапых. Никто не хотел охотиться на зверя того, принялся за дело только Алес. С горящими глазами он пять дней выслеживал хозяина леса, расставлял ведмежьи ловушки, жевал сухари и спал, одним глазом бодрствуя. Да не находил он бурого, как вымерли.

Отчаиваться тогда стал охотник, не желал он вернуться в город ни с чем. Благополучию это бы не сделало удара, да только гадко становилось Алесу от мысли, что впервые за много лет не выполнит он своего заказа. Покуда жили люди – все величали лесного царя, да боялись. Немногие выходили на бой с бурым зверем, а тех, кто все-таки решался, называли «отпетыми». Вот и стал для Алеса тот заказ вызовом.

На шестой день Алес услышал рев, сотрясающий макушки деревьев. Добирался охотник не долго до того, кто ревел, а когда добрался – обомлел. Хозяин леса, да такой большой, что в ловушке ведмежьей поместился лишь край лапы.

Он был спокойным. Сидел, рассматривал кусок метала, повисший на лапе. На спине зверя были плетёные хвостики косматой шерсти. В глазах же его словно теплился огонек разума. Охотник замер. Он слышал из легенд о берендеях – про людей, обворощенных в косолапых, и каждый раз, с младых лет он с недоверием фыркал и щурил, отводил взгляд.

Между тем Алес и теперь щурился – он не верил, что этот берложник был настолько велик. Охотник тихо, привычными движениями, словно кошка, забрался на древо. Зверь закончил изучать сковавшую ловушку, встал и навалился на нее всем своим весом так, что та разжалася. Косолапый вновь издал оглушающий рев.

Алес навел ружье на зверя и замер – зверь нашел его. Опытный охотник пропитался тем страхом, которым ему запомнилась первая охота. В голове его пронеслись воспоминания. Еще, когда он был неопытным, и вышел один на один с добычей, когда огромное, пышущее жаром тело сохатого лося неслось на него, Алес замер и не мог нечего сделать. Тогда ему пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы заполучить первую добычу.

И сейчас ему приходилось делать над собой усилие, и сейчас он боялся зверя. А в косолапом не было страха, косолапый быстро понял, чего хочет охотник, от того в звере была только ненависть к Алесу. Огромными лапами, медлительно, с ужасающей ритмичностью движений, зверь навалился на ствол и ствол начал трещать.

Услышав треск и почувствовав, как дерево валится, Алес очнулся, он осмелел от страха, вскинул ружье и выстрелил. Зверь отступил. Он отшатнулся больше от того, что его застал врасплох громкий звук, чем от того, что заряд ему навредил. Алес спрыгнул с накренившегося дерева и понял, он не знает, что теперь делать – пуля не пробила череп.

Бурый держался поодаль рассматривая своего врага. Алес не мог отделаться от чувства, что перед ним разумное существо. Зверь смог обезвредить ловушку, и теперь держится на почтительном расстоянии, как будто он понял, чем чревата схватка, и не хочет вступать в битву. Тогда охотник всерьез задумался над тем, не персонаж ли это бабушкиных сказов перед ним сидит.

«Берендей – это обворощенный в потапыча человек. Чтобы обратить такого назад, нужно надеть на него какую-нибудь одежду» Так думал Алес. Он осмотрел себя, перевел взгляд на врага. Ничего, что на себе носил охотник не смогло бы налезть на зверя. Только поясом можно было опоясать берендееву лапу. Но Алес не собирался лезть на него, в несколько раз превышавшего по размеру и весу не то, что охотника, а своих родичей. Охотник снял с себя ремень, заменил его веревкой и бросил его берендею, понадеявшись на то, что тот сам оденется.

Зверь словно потерял рассудок. Он оскалился, протяжно заревел, фыркая мясистыми губами, отшатнулся от одежды. «Точно берендей, да назад только, паскудник, не хочет…» – подумал Алес. Тогда он подошел к ремню, схватил его и, сперва робкими, но постепенно смелеющими шагами пошел на берендея, держа на вытянутой руке пояс. Зверь в панике побежал. Охотник, ошалев, погнался за ним. Бежали долго, а бурый еще и вслепую от накатившего страха, потом зверь встал. Алес, не понимая, повторил за убегающим, как вдруг осознание пронзило голову охотника. Хозяин леса угодил в болото.

Поникшим взглядом Алес провожал утопающего. Погружался косолапый очень медленно. Сперва, осознав свое положение, он ревел, что есть силы и бил лапами по воде, пока трясина не затекла ему в глотку, пока подводные растения не связали ему лапы. Охотник чувствовал угнетение, потому что позволил умереть человеку и потому что придется возвращаться, первый раз в жизни, ни с чем.

Слабый ветерок шевелил ветвями у самых вершин деревьев, создавая приятный гул, к которому Алес прислушивался, пока грустил. Лес ему казался домом, настоящим, но чтобы охотник не чувствовал, там, где кончался один, начинался другой дом с женой и ребенком. И сейчас он подвел второй дом. Но ему было все равно. Сейчас его окружал шепот ветра, солнечный день и лучики света, пробивавшиеся сквозь купола раскидистых крон.

Подойдя к месту, где лежало ружье, охотник понял, что он не один. Все его существо замерло, слух напрягся. Вскоре Алес заметил, что поодаль от него прятались за поваленным деревом, робко нюхая воздух, трое маленьких хозяев. Пускай их шерстка не успела огрубеть, а во взглядах читалось наивность, размером они были с крупного, но обычного хозяина.

Вряд ли маленькие дети превратились в берендеев, ибо не было во взгляде их и тени разума. Берендей, вероятно, зачал их от обычной зверины и появились на свет они обычными, хотя и крупными. «Понятно почему он не хотел превращаться в человека…»

Человек их не боялся. Они не знали бояться ли им человека. Они никогда не видели такое существо, им казалось, что сила на их стороне и поэтому не стоит бояться существо с палкой. Зверята не знали, чего ожидать и от этой палки, когда человек, привычным движением взвел палку, и стал подходить ближе. Они не представляли, чем палка может им навредить, когда человек замер. И когда человек посмотрел через прицел палки на одного из них, маленький хозяин леса смотрел в ответ чистыми, заинтересованными глазами. Зверята не знали, чего ожидать. И через секунду двое из трех узнали, а один ощутил это на своем черепе.

Когда двое убегали, Алес присел и нажал на курок еще раз. Маленький хозяин дернулся и побежал медленнее, позже издал звук – не то рев, не то плач. На одну ловушку сработало больше.

Подойдя к раненому, Алес схватил ружье за дуло и, без жалости, размеренно, заученными движениями принялся бить прикладом зверенышу в голову – охотник берег заряд. После трех мощных ударов, звереныш собрался с силами, встал и попытался уйти, Алес не решился пойти за ним, охотник знал, что добыча уже не уйдет. И правда, что-то сломалось в голове у маленького хозяина – он, шатаясь и ревя, нарезал полукруг, а потом окончательно потеряв стороны света, вернулся к охотнику и уткнулся мордашкой в ногу. Еще через два удара, жертва прекратила кричать. Через пять – ее голова представляла уже собой кашу, бесформенное месиво со шкурой. Охоться Алес для себя – он бы оставил голову нетронутой и повесил как трофей, но заказчику нужна была только шкура, а попытайся охотник добить добычу ножом, он мог бы ее повредить. Алес возвращался домой.

Алиса вцепилась в мужа. В этой хватке было все. Любовь, отчаяние, злоба и облегчение. Охотник обошелся без объяснений. Отделался «так надо было» и парой новых гостинцев. Да и жена ему ничего поперек сказать не могла. Только тихо плакала и тосковала. Муж это чувствовал и на этот раз остался дома на один день дольше. Потом опять в лес.

– Кабан – это быстро… – виновато улыбаясь, говорил Алес. Он чувствовал себя должным Алисе, но это не могло удержать его. Он ушел за кабаном.

Вернулся охотник скоро. Когда вышел он из лесу, издали еще завидел, что порога его к лесу тянулась цепь косолапых следов, на каждом четвертом виднелись следы порезов. Охотник ускорил шаг, сердце у него екнуло, а глаза увидали беспокойную толпу соседей.

Снимали шапки, расступались и тупили взор в землю они, покуда охотник робко шагая приближался к дому. «Соболезную», «понимаю», «скорблю» он слышал со всех сторон. Медленно, словно боясь кого-то разбудить, прошел Алес через развороченные сени и замер. Об Алисе напоминали лишь скатерть, измазанная перевернутыми яствами – ждала мужа, клоки растрёпанной одежды и оторванная нога чуть выше голени. Развернулся тогда охотник и пошел домой. Не было у него больше дома, кроме леса. Берендей отнял у него человеческий дом. Неизвестно какой леший помог ему выбраться из болота, но Алес лес делить с берендеем не собирался.

Охотничья выдержка помогла Алесу в поисках берендея. Когда Алес подошел к пещере, он почувствовал странное родство с тем, кого собирается убить. Точно так же зверь подходил к сеням в его избе и, вероятно, такое же дурманящее предчувствие мести спирало его дыхание. Берендей лежал, не то сопел, не то придавлено рычал. Он не замечал присутствия охотника, когда зверь выбирался из болота, он позволил грязной воде просочиться в тело через раны и теперь, он лежал неспособный как-либо сопротивляться охотнику. Неспособный его даже заметить.

Алес молча приблизился, достал большой нож и вонзил его в косматое тело. Берендей стал стонать чуть громче, а лапы его начали едва приподниматься.

– Щенок губастый! Реви, реви, сейчас я тебе нареву. – Алес надавил на нож и остановился. Он боялся потерять самообладание и поддаться чувствам. Сейчас он поддался и на секунду задумался правильно ли это. Его взор, как будто ища решения, прыгал по пещере, глаза быстро приспособились к темноте. В одном углу, вдоль измазанной кровью стены темнели куски человеческого тела, и голова со знакомым цветом волос. Вот оно, решение.

– Ты отнял у меня мое сердечко. Теперь я вырежу твое.

Алес измазал руки в крови. Мерными движениями он вспарывал зверя чуть ниже ребер. Берендей становился все тише. Жизнь, вместе с сердцем и последними, хрипящими вздохами, покинула его.

Сжимая сердце, словно ребенок сжимает игрушку, Алес подполз к останкам своей жены.

– Алиса. Вот я и вернулся, я вернулся с охоты, я все-таки вернулся. Слышишь? Радуйся мне – голос охотника принялся дрожать, вслед задрожали и плечи. Потом охотник уснул.

Когда проснулся и вытер следы обсохших слез, увидел млечную россыпь звезд. Как он выходил за берендеем, было утро. Время текло обычным урядом, замечая горя одного человека. Еще раз посмотрел на останки жены. Свершилось необратимое. Поэтому Алес почувствовал себя ничтожно маленьким и беспомощным. Сверчки по-прежнему пели в кустах, а ветер успокоительно шумел в кронах дубов. Но это не успокаивали теперь человека, казалось безмолвной насмешкой. Никому не было дела до его утраты, Алесу было мерзко.

Он развел костер. Нужно было обогреться и поесть. Сердца очень питательны. Лежа на холодных камнях охотник почувствовал, что сам похож на зверя. Стиснув зубы он застонал, сотрясаемый мелким ознобом. Было паршиво. От того, что он продал все свои жизненные устои так дешево – враг даже не сопротивлялся. Еще хуже от того, что он чувствовал неудовлетворенность от такой мести, и, если он поддался один раз, то теперь он освободился.

Алес потерял все. Дом, лицо, устои. Засыпая, поклялся истребить весь косолапый род.

Затеплился рассвет. Сонно оглядывая пещеру, Алес заметил, что на месте косматой туши лежит человек. Труп нагой девушки лет двадцати от роду. Бурые волосы рассыпались вокруг головы, напоминая паутину. Остекленевшие глаза смотрели чуть вбок, а ниже ребер зияла дыра. Алес, приподнявшись на локте, без каких-либо чувств посмотрел на бездыханную девушку.

Косолапые… Алесу понравился вкус мяса зверей, которых он истреблял. С жадностью он освежевывал труп и доставал из него первым делом сердце. Со временем он даже прекратил готовить его, съедал так, на месте, с бесчеловечным причмокиванием. Меж тем прочие охотники замечали, что Алес сделался сильнее и крупнее. Алес же стал замечать, что волосы на его руках стали более густыми и грубыми, потом он бросил охотиться с ружьем – руки стали слишком большие. Через пару лет бурые прекратили на него скалиться при встрече. Появилась у охотника привычка яростно кричать на своего врага и, когда он выходил-таки один на один со зверем, было уже не разобрать человек ли кричит на зверя, или яростно друг на друга ревут два хозяина леса.

– Ну, как тебе, Данька? Такую тебе историю подавай? – К концу рассказа дед заметно погрустнел, но когда обратился к внуку, широко улыбнулся, оголяя двадцать девять желтоватых зуба.

– Это, деда – Даня задумчиво почмокал. Дед в этот раз рассказывал по-особенному вовлечено – обычно он быстро выкладывал заученные речи, целовал внука в лоб и уходил. – всем историям история. – Даня опять протягивал «О» – Давай еще одну, можно короткую, ты шибко интересно сегодня рассказываешь.

– Ладно – простодушно пожал плечами дед, рассеянно рассматривая пейзаж за окном – бабка все равно уж ворчать будет, мол задержались поздно. Давай еще чуток посидим.

Пригнулся дед, опершись локтями к колена и обхватив голову. Еще раз поискал зрачками, в этот раз он делал это немного дольше, вздохнул и начал.

– Что ж – дед облизнулся и натянул на потрескавшиеся от старости, сморщенные губы улыбку – приступим….

…День ото дня, потихоньку жил обычный, серый ворон. Искал он себе пищу, просыпался, засыпал, временами, от нечего делать, каркал в унисон с собратьями. Но не было в нем чувства единства с другими воронами. Он их ненавидел всей душой. Они казались ему одинаковыми – тупыми, злобными. Долго грустным, непонимающим взглядом сверлил и свое отражение в воде.

Вот однажды он решил избавить себя от всего этого кошмара. Улетел с насиженных мест, искать что-то новое, искать, что-то, что поможет ему найти себя. И через какое-то время ворон обнаружился в незнакомом березовом лесу. Посреди леса, на опушке, в кучке пыли и грязи, лежала птица. Она лежала, беспомощно хлопая глазами, неспособная даже двигаться Подчинись ворон своему нутру, он бы съел эту птицу как. Но он чувствовал отвращение к своему естеству. Поэтому решил воспротивиться ему. Решил поступить, как ему хотелось. Иначе.

Ворон остался с погибающей птицей. Днями на пролёт он каркал, пытаясь подбодрить несчастную. Долго пропадал в лесу. Приносил ей семена, ягоды и прочую пищу, но умирающая не принимала еды, а только смотрела на ворона, неспособными ничего выразить глазами. День ото дня кучка серой пыли под птицей уменьшалась, в то время, как птица здоровела.

Ворон этого не замечал, он был слишком увлечен опекой. Со временем птица стала двигаться, покрылась перьями. Ворон все ещё был рядом и радостно каркал. Он ненавидел себя за то, что умеет издавать только этот звук, но ничего другого он не мог.

И однажды, птица встала, выпрямилась, ростом превысив ворона раза в два. С переливистым, громким криком она покрылась пламенем. Ворон был удивлен и раздосадован. Он видел, насколько птица прекрасна и чувствовал, что она сейчас улетит. Он было хотел выщипать ее перышки, но, когда подошел, от жара перья ворона выгорели, стали словно снег.

Ворон подлетел к озеру и посмотрел в отражение. Он теперь выглядел так, как ощущал себя всю жизнь. Он был счастлив, он нашел себя разделив жизнь с жар-птицей. Ворон был настолько благодарен ей, что решил до конца жизни стать ее спутником. Но она направлялась к сородичам. Не желая делить жар-птицу, он еще раз захотел ощипать ее, удержать рядом.

Но знаешь, Дань, жар-птица ведь – не простая птица. Она только сама лишит себя свободы, если этого захочет. Она почувствовала, что ее хотят лишить воли. И когда ворон вновь приблизился к жар-птице, пламя теперь опалило крылья. Ворон камнем упал на землю, и не смог взлететь вновь. Жалобным взглядом он смотрел на парящую в воздухе огненную птицу. Жар-птица уронила слезу и улетела далеко-далеко к своим собратьям. Слеза прожгла ворону грудь, согрела и опалила сердце.

С тех пор ворон ползает в темном лесу. Преследует воспоминания о минувших счастливых днях. Скучает по жар-птице и ненавидит ее. Питается тем, что найдёт, засыпает, просыпается, молчит и одиноко смотрит вверх.

Он может встать на крыло, если сбросит перья и отрастит новые, но он этого не делает.

– Деда, а чего ворон не скинет перья?

– Потому, Даня, что птица глупа и не хочет отпустить прошлое. – поморщившись, вдумчиво сказал старец.

– А чего так? – Вторая история была все так же необычна, было интересно удержать деда.

– Маленький ты, Даня, подрастешь все поймешь… – в голосе проскользнула усмешка.

Мальчик, каждый раз, когда ему так говорили, строил недовольное лицо. Мир ему казался простым и понятным, где все можно объять своей любознательностью, поэтому было обидно, когда так говорили. Еще казалось, что непонятное просто ленятся ему объяснять. Он фыркнул носом, отмашистым движением пустил одеяло в воздух и в следующий миг скрылся под ним.

Теплый свет лучины пускал в пляс тени по стенам комнаты. Мимо окна пролетали мягкие хлопья снега, оседая частью свое на раме, они украшали кружевные узоры на слюдяном окне. Снаружи был такой сильный мороз, что эти узоры слегка проявлялись на внутренней стороне окна. Дед подошел к окну и пошкрябал сухим ногтем по льду. Потом посмотрел на пуховое одеяло, под которым обижался внук.

Сухой короткий смешок, больше похожий на кашель, вырвался из старца. Деду в тот день хотелось говорить, он с надеждой ждал того, чтобы его попросили рассказать еще. Это та нередкая черта, которая приходит со старостью – желание выговориться. Подходя к двери, дед даже немного погрустнел.

– Деда… – из-под одеяла послышался умоляющий голос – чем кончилась история с Алесом?

– Расскажу – с облегчением выдохнул дед. Потом дед, чтобы набрать важности добавил – только пообещай мне помочь успокоить бабку.

– Обещаю.

Дед встал у окна, протер себе пятнышко, задумчиво, всматриваясь в тьму за стволами высоких сосен продолжил.

– Дань, а рассказывал я тебе про Карачуна?

– Не

– Дело такое у нас…

…Охотники видели, как Алес крепчал. С любопытством выпрашивали его от чего он силу получает. Да как допытали, сразу пошла весть по всему городу, что из сердец зверей можно получить силу. Да вот только никто не заметил, как Алес стал берендеем. А после, он не мог сказать ничего.

Да и не нужно было это вовсе бывшему человеку – к тому времени красная ярость поглотила его и убивал он в облике хозяина леса других его хозяев.

Пошла тогда мода на звериные сердца. Люди поедали из в огромных количествах. Богатые ели сердца косолапых. Кто победнее, кабаньи, а совсем бедные довольствовались змеиными, кошачьими. Даже крыс в городе не стало.

Разумеется, то, что случилось, заставило себя ждать долго, но когда случилось, то разом у всех, «модников». На город пало проклятье, город наполнился зверьем. Не может олень ужиться рядом с волком. Оставшияся же люди, боялись, ибо некоторые оборотни, хотели назад свой облик, сходили с ума и не брезговали человечьими сердцами.

Наполнился город тогда безумием, каждый житель, что не сбежал, или боялся, или ненавидел соседа. В ненависти этой не заметили люди, как озверели и внутри. Не заметили они как в один день, посреди лета начало резко холодать. Не услышали они, что в ворота городские кто-то очень сильно стучится, и не заметили они, как ворота замерзли и разлетелись на тысячи кусочков, пропуская в стены города ледяных существ.

…Представь, Даня, себе бурю. Большую, очень-очень холодную. Карачун и есть такая буря. Только буря то не обычная. Никто не знает откуда он взялся, откуда приходит и куда уходит, но если пришел, то считай, что ты покойник. Самый теплый день в считанные мгновения сковывают лед и морозы. Вот тебе Карачун.

Но, Даня, это еще не все. У Карачуна-то есть свита. Наморозит он всякого зверья, там, птиц, змей, лосей, даже косолапых, даже людей. Умерев, они превращаются в лед, встают и пополняют свиту Карачуна. Куда идут ледяные мертвецы, туда и несут на плечах своего барина – Карачуна. Далеко глядит Карачун, до только слеп он и глух. Жертву он чует. Когда живая душа чувства какие начнет испытывать Карачун может учуять ее.

Ненависть – сильное чувство, наверное, самое сильное. Может страх или любовь сильнее, да только проверять я того не хочу. Так вот, как в городе том, если много живых душ наполняются этими сильными чувствами, Карачун тут как тут, всех переморозит. Приносит он зиму, да не только. Несет он с собой еще и безумие – чем ближе подходит, тем больше с ума жертвы его сходят, чтобы можно их лучше почуять. А ледяные мертвецы в том еще пуще помогают. Завидят они, скажем, страх и испужавшегося еще больше напугают. Почувствуют ледяные несчастного жениха, выйдет тогда из толпы ледяная красавица, похожая на ту, что сердце несчастного разбила и бродит вокруг него, томным взглядом сверлит, морозит взглядом тем. И ведь не сможет парень отличить подмены, поверит, да слезы горькие лить, просить вернуться. Все с ума сходят.

Так и не заметили жители того города, что Карачун пришел к ним. Город погиб. Немногие сбежали. Вот поди и Алес наш того… замерз, однако того я уже не знаю.

Дед умолк.

– Деда, ты все, что ль?

– Так.

– Вот ты, деда, сказочник! – Последний рассказ испугал не на шутку. Ребенок хотел, чтобы никакого Карачуна не существовало.

– Ладно, Дань, спи давай, а то разозлишь меня и Карачун придет. – дед рассмеялся.

– Так ведь Карачуна нету, правда?

– Конечно нету, спи давай.

Проковыляв к кровати, дед выпрямился. Поцеловал внука в лоб, тихонько вышел и закрыл дверь. Только дед прислушался обратил внимание, что шум от прялки только утих, как встретил бабку.

Остановившись в дверном проеме, пожилая дама в тонком платке и белой рубашке, скрывавшей ее фигуру, скрестила руки. На вид ей было лет шестьдесят. Опершись на одну стенку, с недоверчивым прищуром она обратила свои ясные голубые глаза к мужу.

– И чего это ты мальца так долго держишь? – Она оценивающе оглядела деда с головы до пят.

– Нин, не начинай.

– А что ты ему сказывал? Думаешь я за машинкой-то не услышу?

– Нин, ну не могу я так. – Дед развел руками, прогнусив «ну не могу» – Решительно не могу. Не мог не рассказать и все тут – Старик виновато, словно напакостивший пятилетний ребенок, потупил взгляд в пол.

– Зачем ребенку такие страсти знать? А? Лучше бы потешку какую спел, да частушка матерная и то лучше.

– Нин, ты ведь знаешь медве… косолапые очень семейны. А что если же и этот… по сыну соскучится… нужно же Даньку предупредить. – быстро протараторил дед.

– Так до конца бы все и рассказал ему.

– Дай Боже не придется. Може Карачун убил Алеса… – задумавшись, дед добавил – …это лучше для всех.

Воцарилась молчание. Грозный взгляд задрожал, а на глазах проступили слезы. Дед стоял, словно ждал, чтобы жена отпустила спать. Он переводил взгляд на нее, потом на свои стопы, на висящее на стене ружье и опять на нее.

Не выдержав он тихонько подошел и обнял Нину.

– Хватит слезы лить. Что свершилось, того не воротить.

Казалось, Нина вот-вот заревет. Слезы уже растекались по сети морщин – бороздок, орошая высушенную годами старческую кожу. Она сняла платок, утерлась. Жиденькие седые волосы редкими локонами сильно старили ее. Теперь она выглядела на семьдесят, может больше.

– А что за история с вороном? Это про эту потаскуху-Алису? Чай та еще Жар-птица.

– Ну нужно. О покойниках или хорошо или никак.

– Что? Если б же она не прыгала в койку к соседу, только муж за порог.

– Нина…

– Курва она…

– Нина!

– Пашко. Не затыкай мне рот. Все из-за ней. Сейчас бы, сама жива была и Алес был бы здесь…

– Нина! Он мог себя сдержать в руках. Неверная жена это, конечно… – дед, не зная, что сказать, проглотил конец фразы – …никто не заставлял его убивать.

– Нет. Его заставили. Ревность заставила. Я что ль вас мужиков не знаю…

– Нина, если ты не прекратишь, то накличешь беду.

– А куда еще беду кличать? Ни города, и чем же Даню теперь кормить? – всхлипывая, начала Нина.

Дед Пашко не знал звука хуже, чем звук голоса, ломающегося перед плачем. Нина заплакала беззвучно, потом, сквозь всхлипы начала:

– Беду накличать. Хаха. Медведь. Медведь. Медведь да приди же ты, убей всех нас, чай легше будет, чем жить вот так… медведь… – с безумной настойчивостью, старая женщина повторяла слово.

– Нина прекрати! Я все сделаю, не пропадем, поверь же! – Дед Пашко испуганно стиснул бабку, а та уже громко рыдая обняла его крепко в ответ.

Пожилая пара присела в прихожей на скамью. С полчаса они вглядываясь в беззвучную темень за окном. Потом бабка Нина сдалась и пошла спать. А дед Пашко снял со стены старое ружье, молча сидел и стал прокручивать в голове всю свою несчастливую жизнь, разглядывая оружие.

Так, в сидячем положении, дед заснул. Спал, однако, он недолго. Его разбудил хруст снега за окном. Дед прильнул к окну, но сквозь слюдяное стекло ничего не разглядел. Принялся обоими рукавами рубахи судорожно протирать окно. Из темноты на него смотрели два глаза. Свет окна отражался от зрачков и два зеленых ровных круга зависли в черноте.

Дед быстро накинул на себя растрепанную фуфайку, натянул прохудившуюся шапку ушанку, прохромал в сени и открыл дверь. Теплый, желтый свет пролился из теплого дома на сугробы, которые во тьме ночной лежали иссиня-белой гладью с блестками. Теплый воздух паром валил из дверного проема, покуда дед напрягая свои чувства, смотрел по сторонам.

На пятно света вышел медведь огромных размеров, в пасти держа окровавленную тушу оленя. Дед испуганно отпрыгнул, взвел ружье. Медведь фыркнул и проводил взглядом тушу, что, пролетев чуть меньше сажени, пробурила своей тяжестью ямку в сугробе. Потом замер, словно выжидая, что ему скажет человек.

Деда пробрал едва различимый озноб. Непонимающими глазами он переводил взгляд с оленя на гигантского медведя. Дед Пашко нервно пожевал губами, щелкнул предохранителем – медведь подался чуть-чуть назад, оскалился. Дед быстрым движением опустил ружье отвернулся и сплюнул.

– Уходи, добром прошу. – Старец попытался придать голосу убедительности.

Медведь прекратил скалиться, но не сдвинулся с места.

– Уходи, кому говорю. Твой дом – дед махнул дулом в сторону – там.

Мороз прекратил обращать на себя внимание старца, и даже влажная от слез Нины рубашка, льдом прилипшая к телу, не волновала его. Из правого глаза деда пустилась слеза и тут же превратилась в льдинку. Дрожащим голосом дед Пашко, будто сам себе не веря продолжил.

– Чего ты пришел? Нет тут твого сына.

Медведь жалобно ухнул и махнул мордой. Сердце старца сжалось – то отцовская любовь нахлынула. Медведь все не уходил.

– Нету тут сына твого! Оглох что ли?

Медведь стоял. Тут деда пронзило болезненное осознание. Медведь пришел сюда не за сыном, вернее не только за сыном. Дед понял, что пришел сюда зверь за прощением. Пришел повидать отца…

– Уходи! Ты потерял все, еще тогда…

Сдерживая слезы дед принялся тяжело дышать. Его ноздри широко расходились, губы начали дрожать и надуваться. Старец собрался с силами. Глаза его выпучились – он пытался разыграть злобу, однако голос его сорвался на отчаянный, приглушенный крик еще при первом слове.

– Иди, кому говорят, домой. И отца… твоего… тоже… нет.

Медведь заухал еще сильней и протяжней. В звуках, издаваемых им, слышалась тоска и раскаяние. Он медленно повернулся и обвел мордой тот холодный, безрадостный кусок света, в котором теперь был обречен остаться один, еще раз посмотрел на старца. Медведь ушел…