Читать книгу Убырлы кеше - Сергей Жоголь - Страница 4

Едут уж второй день – и кони, и люди подустали. Вьюжит, а снег всё валит и валит. Если не поспешить, дорогу вскоре заметёт, и отыскать верный путь будет не так-то просто. Стёпка – княжий холоп, что был посажен управлять повозкой, – нахлёстывает коней. Те бегут споро, снег под полозьями хрустит, точно капустная кочерыжка на зубах.

Вот вдали за сопками показался утыканный мохнатыми ёлками лесок. Теперь-то не заплутают! Кучер потянул вожжу и направил повозку прямиком к лесу. Конные скачут по бокам, не обгоняют, но и не отстают, хотя и идут по глубокому снегу. Впереди двое: чернявый татарин и боярский сынок Макарка. Татарин сидит в седле глубоко, словно влитой, а вот Макарка вытянулся весь – красуется.

Настасье всё интересно, но она московских не расспрашивает, сидит в повозке и носа не высовывает. Зато Глашка вечно в окно высунется, уж поди все глаза им измозолила.

На первом же постое, когда остановились посередь небольшого лесочка, Глашка в ёлочки упорхнула – мол, до ветру. Макарка, то приметив, тоже по-тихому исчез, точно испарился. Вернулись оба порознь, оба молчаливые. У Макарки в глазах огонёк лукавый, Глашка же с надутыми губами. Знать, чем-то недовольна. Боярин Никита Игнатьевич всё то сразу приметил, крякнул с досады. Потом улыбнулся в бороду и ничего не сказал.

– Ну что? – Настасья дёрнула Глашку за рукав, когда они снова отправились в путь. – А ну давай сознавайся: приголубила ты Макарушку Никитича?

– Нет ешшо! – хмуро буркнула девка. – Да и зачем он мне? Я ведь ему так, на разок.

– Да ладно тебе… – удивилась Настасья, а Глашка тут же ехидно так процедила:

– Макарка ваш не больно-то и хотел со мной миловаться. Он всё больше про тебя, Настасья Тихоновна, расспрашивал…

Настасья улыбнулась:

– И чего ж ты ему про меня поведала? А ну сказывай!

– А ничего!.. Боярин же не велел Макарке на тебя глазеть – вот пусть и не глазеет. Так что ничего я ему и не рассказала… такого.

Настасья рассмеялась:

– Что-то мне в то не больно верится.

– А вот и напраслину говорите! – возмущённо выкрикнула Глашка. – Говорю же: ничего не рассказала, а вот от него самого много чего спознала. Токмо раз ты мне, матушка, верить не желаешь, так я тебе тоже не расскажу ничего. – Девка отвернулась.

Тётка Лукерья, слушавшая все эти пересуды, только покачала головой.

– Ой, молодухи вы молодухи, сладу на вас нет! Что девка сенная, что княжна – всё едино! В голове одни шашни да непристойности. Княжну аж к самому царю везём, а они всё о молодцах да о делах сердечных гутарят! Ужель и я такой была… по молодости?

– А какой ты была? – Настасья потянула Лукерью за рукав. – Расскажи.

– Не скажу, больно много знать хотите! – Лукерья насупилась.

Они помолчали, потом Глашка поднялась, отошла в сторонку и поманила Настасью рукой. Та посмотрела на Лукерью. Тётка сидела в задумчивости. Настасья подошла к Глашке.

– Не хочет она говорить! – прошептала девка. – А оно и не надобно. Я сама и так всё про неё знаю.

– Что знаешь?

– Тебе Лукерья наша про Дуняшку сказывала?

– Про то, как к ней купец сватался, а она за него не пошла да со скоморохом сбежала? Ну было!

– Так вот, Лукерья наша недалеко от Дуняшки ушла. Такой же в молодости грех сотворила, а теперь мается.

– Грех? Какой ещё грех?

– В молодости наша Лукерья, по слухам, справной девкой была – в теле, одним словом, ну и на лицо ничего так, нравилась парням. Трижды к ней сватов засылали, а она ни в какую. Этот для неё стар, тот уж ветреный больно, тот скуп, тот некрасив, а кого полюбила, так он её сватать не захотел. Обрюхатил на сеновале и сбёг.

– Как Дуняшкин скоморох? – переспросила Настасья. – Во дела!

– А я что? Всех поучает наша Лукерьюшка, а сама… – Глашка воровато посмотрела на сидевшую в задумчивости тётку. – Ро́дила она опосля того. Теперь-то всем сказывает, что мужик её на войне погиб, а на самом деле всё не так было.

Настасья, глядя на опечаленную Лукерью, уж пожалела о том, что завела этот разговор. Знала ведь она Прошку – Лукерьиного сынка. Юродивый, как и Мишаня, да только пророчить не может. Жил Прошка при княжьем дворе, в доме жил, пока чуть хату не спалил. После того князь Тихон его в хлев переселил. Там Прошка с тех пор и обитал. Жаль его, но кому охота в погорельцы попасть? Правда, сам Прошка не особо от всего того страдал – пас свиней, рыбку из пруда любил тягать да на дудке играл. К сладостям уж очень пристрастился, дашь ему леденец – вот он и счастлив. Посасывает жжёный сахарок, хихикает, благодарит да крестится.

Глашка снова заговорила:

– Так что и Лукерья наша баба бедовая. Только делает вид, что так строга и неприступна. Думаешь, отчего она с нами в Москву-то напросилась?

– Отчего?

– Да оттого, что устала она со своим сыночком-дурачком возиться! Небось, тоже в столице надеется к какому-нибудь богатею прибиться да жизнь свою убогую изменить. Чего бы она там ни говорила, а мы, бабы, всё об одном лишь мечтаем: как бы кого окрутить да очаровать.

Вон оно как! Настасья задумалась, отошла в сторонку. Глашка пыталась сказать что-то ещё, но молодая княжна её уже не слушала. Забившись в угол повозки, она ещё какое-то время лежала молча, а чуть позже впервые за последние дни крепко уснула.

***

Снова дорога. Настасья в очередной раз смотрит в окошко и снова видит сквозь бурлящий снежный круговорот снующие туда-сюда фигуры конных людей. Глашка забилась в уголок, кутается в овчинный тулупчик и шмыгает носом. Тётка Лукерья тоже сидит сиднем, обмотав вокруг себя одеяло, всё ещё задумчива.

Едут дальше – по-прежнему вьюжит. Тётка Лукерья крестится, бормочет: «Ой ли, не заплутать бы посреди этого поля! Тут и замёрзнуть недолго – ни защиты от ветра, ни дров». А вот Настасьин страх куда-то ушёл – новые события помогли позабыть на время прежние страхи. Теперь уж она знает про всех своих сопровождающих почти всё. Проснувшись, она всё же Глашку порасспросила. Та сперва поломалась, а потом всё и выложила.

Фамильное имя боярина Никиты – Плетнёв. Он у государя не на самом хорошем счету, потому как супротив царской воли пошёл. Царь ему велел, а он отказал. Самому царю отказал, а тот стерпел. Мало кому спускалось такое, а этому с рук сошло. Скачет вон в седле – жив, здоровёхонек. Правда, после этого царь Иван боярина строптивого от себя удалить велел. Вот он теперь и мотается, мелкие поручения выполняет. Ну и Макарка всегда при нём. Постигает воинскую науку от отца и мудрость житейскую. «Хотя какой же Никита-боярин мудрец, – рассуждает Глашка, – коль супротив самого государя пошёл?»

Татарина зовут Фархад, но все его называют Федькой, а по отчеству – Рифкатыч. Сутулого да мордатого – он ещё давеча коня боярского из конюшен выводил – кличут Василька Бурак. Этот из града Полоцка, потому и Бурак. Самого старшего – того, который весь седой и на матёрого волча́ру похож, – зовут Тимофей Кручинин, но все его именуют по-разному. Боярин Никита – Тимошкой, Макарка – Емельянычем, а Василька с Федькой за глаза Кривым кличут – из-за сабельного шрама через всё лицо. Тимофей Кручинин после Никиты Игнатьевича над всеми голова. Сам при Плетнёвых сызмальства. Ещё при отце боярина Никиты у них в услужении числился, а теперь вот при сыне его – Никите Игнатьевиче – ключником. Его все слушают. Хмурый, молчаливый, а если скажет что, то словно кипятком обольёт – отпрыгнуть хочется.

Ай да Глашка – и впрямь за такое короткое время столько разузнать успела! Похоже, Макарку и впрямь не особо прельстили прелести беспутной девки. Что же – видать, и впрямь они в кустах больше говорили, нежели чем ещё занимались. А вот если Макарка на неё, Настасью, запал, так-то плохо. Не для него княжна расцвела, не мил Настасье боярский сынок, но Глашке про то знать не надобно. Пусть позлится, а то уж больно много о себе возомнила девка.

– Тпр…ру! – кричит Стёпка, натягивая вожжу.

Повозка встаёт. Похоже, накаркала беду тётка Лукерья! Настасья украдкой выглядывает в окошко, видит сплошную белую стену. Средь снежной пелены замечает боярина. Тот весь в снегу. Шлем свой он уж давно снял, поменял его на бобровую шапку. То и не мудрено – холодно. Настасья, глядя на своих спутников, кутается в шубки да одеяла. В повозке хоть ветру нет, а всё равно зуб на зуб не попадает.

– Вот тебе и погодка, ни зги не видать! Поди ж найди теперь её – ту дорогу! – Кучер соскочил с облучка и заглянул в окошко. – Как ты, Настасья Тихоновна, не застыли ли? Коль не сберегу тебя, красавицу-умницу, так батюшка твой мне того не простит! Как ты, моя хорошая?

– Жива-жива я. Ты не бойся, Степан. – Настасья величает холопа по имени. – Не пропадём. С нами же вон какая сила едет! Эти московские – люди бывалые, найдут, небось, дорогу или постой. Что-то наших не видно. Куда Егорка с Лукьяном запропастились?

Обоих сопровождающих Настасью холопов не видать. Не отстали ли?

– Да здесь они. Вон, в сторонке, в канавку съехали, где ветра поменьше, – успокаивает княжну Стёпка. – Ничего с ними не станется – они людишки привычные к холоду и вообще. Спасибо батюшке твоему за то, что он нам всем троим тулупчики новые справил в дорогу-то! Да шапки вот собачьи добрые дал. Не холодно, а вот коня́шки мои подустали, еле-еле тянут. Так-то, нужо́н, нужо́н нам всем отдых и постой. Даже у боярина конь уж на что хорош, а тоже хрипит уж больно гулко.

Настасья снова глядит в окошко, различает в овражке своих холопов. К ним подъезжает Никита Игнатьевич, что-то говорит, те качают головами. Боярин, видимо с досады, машет рукой, что-то кричит своим. Все московские съезжаются к нему.

– Пойду-ка я послушаю, чего задумали, – выкрикивает Стёпка и бежит к конным.

Настасья видит, как Макарка и Василька Бурак пришпоривают коней и исчезают в снежной пелене. Стёпка возвращается.

– У наших кони валятся с ног. Боярин двоих своих искать дорогу послал, нам же всем ждать велел, пока дозорные не вернутся.

– Раз стоять будем, чего ж тебе мёрзнуть? – говорит Настасья. – Влезай в повозку – хоть погреешься малость.

– Куды ж он влезет? Тут места-то – кошку посади, и той тесно будет! – ворчит недовольная Глашка.

Стёпка вытирает рукавицей нос, Настасья видит, как в глазу мужика вдруг появляется слезинка. Тот крестится и бормочет:

– Не по чину мне к тебе, княжна, в повозку-то лезть. Говорю же: тулупчик да шапка у меня справные, так что я уж тут как-нибудь.

***

Когда стемнело, прискакал один лишь Василька. Конь его в пене, на огромный бегущий сугроб похож. Уже приближаясь, издали Василька прокричал:

– Бяда́, бая́рын! Макарку пасякли́!

Сам без шапки, в разорванном кафтане, без рукавиц, в волосах кровь запеклась. Настасья, увидав дозорного, аж вскрикнула. Глаз затёк, рожа красная, весь в снегу. Вьюга всё кружит и кружит. Видно от себя шагов на пять, и ветрище завывает.

– Как посекли? – взволнованно прокричал Плетнёв.

Василька соскочил с коня, упал на колени. Снега ему едва ли не по пояс.

– Ой бяда, баярын! Ой не збяро́г я Макар Никицыча!

– Что с сыном, кто посёк?

– Лю́дзи ляхи́е, – осадив коня, прокричал Василька. – До́лга блудзи́ли мы, глядзи́м аганёчык. Пае́хали на няго́, ба́чым лясо́к, а у нызи́не ля о́гнишча двое. Пакрыча́ли мы им, нам такса́ма кры́кнули у отвэ́т, а як падъе́хали, з уси́х бако́у на нас наляце́ли.

– Со всех боков налетели? Люди лихие? Разбойники?

– А я чаго́ ка́жу? Вядо́ма разбойники!

Боярин соскочил с коня, ухватил Васильку за грудки:

– Много ль их было?

– Чалаве́к дзе́сяць. Все, хто с дубьём, хто з топором, хто з рога́тиной. Адзи́н майго́ каня́ за узду уха́пиу, а дру́гий кисцянём па галаве́ мяне́ уда́рыу. Шпака удар змякчы́ла, зляце́ла…

– Да бес с ней, с твоей шапкой! – перекрикивая вой ветра, орал Плетнёв. – С сыном что, говори! Что ж его… насмерть?

– Пабо́йся бо́га, Микита Игнатыч. Гэ́тыя и́роды бо не зразуме́ли на ка́го нарвалы́ся. Макар Никицыч дваи́х з каня́ посёк, перш чым конь яго́ павали́уся. Рога́циной яго, пра́ма у бок и адра́зу до смерци́…

– До смерти, говоришь? Насмерть… кого, Макарку?

– Да не́а… каня́ ёного! Каня рогациной ты́кнули. Конь яго памёр, а сам ён няма́.

Боярин оттолкнул Васильку и отступил на шаг, перекрестился.

– Живой! Ну, слава те…

– Так сын твой пе́шы яшчэ́ аднаго́ саблей даста́у.

– Пеший? Ещё одного саблей достал?

– Са́блей, саблей! Ёного насмерть, а удву́х пара́ниу. Тут яму вила́ми ў бок и ты́кнули. – Василька вытер ладошкой посиневшие губы. – Я такса́ма а́днаго саблей уда́рыу, перш чым тыя, хто вы́жыу, па кустах разбегли́ся.

Никита Плетнёв:

– Ты тоже одного зарубил. Молодец! А остальные, значит, в кусты сиганули?

– Як зайцы.

– Дальше что было, сказывай.

– Як тые злы́дни разьбеглы́ся, я да сынку тваму́ зна́чыць ки́нууся, а з няго́ кро́вушка так и хлы́щэт. Перавяза́у я яго́, хаце́у на свайго́ каня́ пасаддзи́ць, ды да вас верта́ться, а ён стогне ды стогне.

Боярин и сам застонал:

– Стонет и стонет!.. Ой, мать честная, почто ж я его туда послал?

– Едь, ка́жа, да ба́цюшки, – продолжал Василька Бурак, – да прывядзи́ яго́ да мяне́, а я тут заста́нуся, поспяша́й. Я яму, ды як же, а ён узлава́уся2. «Казано табе́ ехаць, так едь!» Я на каня́, гово́рить, не узле́зу. Я яму: «А кали гэ́тыя, што па кустах скочы́ли, вярну́цца?», А ён мяне́ пальцам на паго́рак3 ты́кае. «Вунь, – кажа, – там и́хни ляжы́ць, пара́неный. Вяжы́ яго́ и цягни́ да мя́не. Коли яны́ вярну́цца, я гэ́таму супаста́ту но́жык да горла, глядзи́ш не кра́нуць4.

Плетнёв снова перекрестился.

– Далеко до того лесочка ехать?

– Дык вёрсты тры бу́дзе, не бо́льшэ.

Боярин покликал Кручинина и Федьку-татарина, сказал:

– Я с Василькой и Федькой до Макарки, и ты, Тимошка, веди остальных по нашему следу. Поторопись, чтобы тот след не замело. Коль отстанешь, мы вас потом отыщем.

– Понял, боярин, сделаю, – ответил Тимофей.

– Этих, – боярин указал на княжьих холопов Лукьяна и Егорку, – не потеряй. Ой, беда: выделил князь мне помощничков – от них мороки больше, чем толку!

– Скачи, Никита Игнатьич, выручай сыночка! – Кручинин стянул с себя шапку и сунул её в руки Васильке. – Возьми, а то закоченел совсем.

– Задро́г. За́раз, зууси́м задро́г, – оживился Василька, натягивая шапку. – А як же ж ты, Емельйаныч?

– Не бо́ися, сябру́к, – ответил Тимофей, подражая Василькиному говорку, – я сабе́ чаго́-небу́дзь знайду́, ня змёрзну5.

Василька, сдерживая улыбку, махнул рукой, вскочил в седло, и трое всадников вскоре растворились в непроглядном снежном тумане.

***

Нависшие над поляной кроны косматых елей переливались оранжевыми бликами. Снегопад прекратился, ветер поутих, но снежинки, словно назойливая мошкара, всё ещё кружили и кружили в туманном морозном воздухе. Тучи рассеялись, обнажив луну и звёзды, где-то вдалеке ухала сова.

Люди, уставшие и поникшие духом, сидели кружком. Они протягивали к огню закоченевшие руки, разговаривали тихо. В потемневшем от копоти котелке булькало ароматное варево – Тимоха Кручинин готовил из бараньей ноги густой наваристый кулеш. Нарубленные наспех Лукьяном и Егором промёрзшие поленца обильно чадили, от костра поднимался густой черноватый дымок. Поодаль в низине похрапывали кони. Там же, припорошенные снегом, лежали убитые разбойники.

Настасья нет-нет, да и поглядывала на окоченевших мертвецов. Глашка же, сидевшая рядом на постеленной на пень перине, не отводила от убитых в бою разбойников взгляда, то и дело дёргала за рукав Лукерью, что-то ей шептала.

– Да уймись же, окаянная! Что ж ты, убиенных не видала? – наконец не выдержала та.

– Чё эт? Видала, конечно! Помнишь, как царёвы люди к нам с погромами нагрянули? Скольких тогда мужиков посекли! Их тогда в одну телегу свалили и на кладбище свезли. Потом ещё Отеньку-охотника видала – его из лесу окровавленного привезли. Медведь его подрал, а он потом оттого и помер. Я много чего видела, но то издали, а так, чтобы вблизи…

– Вот радость-то – на покойников глазеть! – возмутилась Лукерья.

– Пусть не радость, но интересно же. Убиенных-то я видала, а вот разбойников ни разу. – И Глашка, осмелев, спросила Плетнёва: – Можно погляжу?

Боярин усмехнулся:

– Гляди, чего уж! От них не убудет.

Глашка тут же направилась к мертвецам.

– Этот старикашка, а тот – так совсем мальчонка! – крикнула она. – Куды ж полез? С кем связался?

– Нашла о ком горевать! – рыкнул Кручинин. – Он бы уж нас, пожалуй, не пожалел. Ножичком по горлу и в овраг, воронью на пир. Макарка молодец! Я порой и сам дивлюсь тому, как он с саблей управляется. Рубится, точно бешеный. Кто под руку ему в сече попадёт, тому уж не спастись.

Настасья слушала разговор вполуха, потом тоже не удержалась и подошла к мертвецам. Первый и впрямь был уродливым и морщинистым стариком; ему сабля рассекла грудь от плеча, едва ли не до пояса; у второго была разрублена голова. Тут к убитым подошёл татарин Федька и цыкнул на Глашку:

– Айкы́л, хаты́н – а ну отойди!

Он сорвал с мёртвого старика шапку, распахнул тулупчик и потянул пальцем гайтан, разглядывая надетый на мертвеца крестик.

– Не трожь! – процедил Кручинин.

– Бакы́р сакчасы́ – дешёвый оберег, медяшка… не нужен такой. – Федька поморщился, потом повернулся к молодому, потянул его за рукав и довольно крякнул. – А вот это сгодится.

– Чяго́ там? – оживился сидевший в сторонке Василька Бурак.

В левом ухе убитого паренька красовалась крупная золотая серьга в виде кольца.

– Алтын балдак6 – чистый золото.

– Ух ты! Як жа я я́го адраз́у не уба́чыу, дай паглядзе́ць.

– Раз не разглядел, вот и не лезь, – грубо ответил Федька, после чего вырвал из уха молодого разбойника золотую серьгу, обтёр о снег и сунул в висевший на поясе кожаный мешочек.

Глашка взвизгнула и отскочила. Василька возмутился:

– Гэ́тага чо́рта Макарка засе́к. Яго́ гэ́та здабы́ча7.

– Себе оставь. Моему сыну мертвецов обирать не пристало, – сурово пробасил Плетнёв.

– Ну, кали́ так, то няха́й бярэ́. Не прапада́ць жа дабру́8.