Читать книгу Барнаул-517 - Сергей К. Данилов - Страница 5

Накормив внуков, Анна Степановна собралась в путь на ближний Новый базар – продать зелень, чтобы на вырученные деньги купить немного мяса на обеденный суп. Базар располагался недалече, занимал большой незастроенный пустырь на пересечении улицы Бердской и Третьего Прудского переулка. На мартовских митингах по случаю февральской революции, Новый базар был торжественно переименован в Площадь Свободы, где проводились митинги и собирались строить народный Университет, на который тут же открылся сбор народных пожертвований, но покуда по большей части все же велась мелкая частная торговля местными жителями, и места стоили дешевле, чем на Старом базаре. Так получилось в городе, что прежний базар у Барнаулки переименовался в Старый базар, а Нового не стало, просто торговать продолжили теперь уже на площади Свободы.

Нарвала Анна Степановна лука-укропа, намыла, уложила в большую сумку, уже к калитке пошла, ребятня вся за ней увязалась: мы с тобой, бабушка! С тобой, одни дома не останемся! Будем холодной водой торговать из колодца.

Андрейка с Костей быстро притащили бидон из кладовки, налили в него воды по самые края, все вместе вышла за калитку и восхитились буйно цветущей сиренью в палисаднике соседей Долгополовых:

– Как красиво цветет, и пахнет очень вкусно! – объявила Клава. – Цветочки, наверное, очень сладкие. Вот бы из них пирожков напечь, а бабушка?

Андрей восперечил:

– Нет, не сладкие, а горькие, – я пробовал, – но пахнут и правда вкусно. Цвет красивый, бабушка, какой это цвет?

– Сиреневый. Какое солнечное утречко сегодня у нас, и день верно будет хороший. Слава богу!

– И растение сирень и цвет сиреневый? Здорово совпало! А давайте тоже посадим у нас в палисаднике сирень? Вот здесь есть маленькое местечко незанятое.

– У нас черемуха в палисаднике, она еще вкуснее пахнет, сладко, аж голова кружится, неужто забыла? Недавно отцвела, но видите, ягодка завязалась, ох и вкусная будут, когда поспеет да почернеет. Зеленую не вздумайте пробовать, понос прохватит. Сирень, конечно, дольше, возможно даже и красивей, но черемуха еще и ягодой одарит вкусной. Помните зимой пироги с черемухой пекла вам? У нас здесь молоденький еще пока кустик, но все равно осенью уже попробуете первые урожай, а через год-два так разрастется, что хватит поесть и на пироги останется. Идемте скорей, внучки, время дорого!

– Какой у нас красивый город, правда? Самый лучший в мире! Пешеходные дорожки у домов чистые, травой-муравой заросли, по ним идти ногам приятно, и тополя уже распустились, а давно ли везде лед был, да грязный снег таял в ручьи? Да ведь, Костик?

– Да, теперь хорошо, можно свободно босиком ходить.

Мальчики вдвоем тащили чересчур полный битон, и когда не попадали в ногу, вода выплескивалась им на штаны, вызывая горячие споры, кто прав, кто виноват. Клава старательно семенила сзади.

Чтобы про нее совсем не позабыли, и не оставили одну, время от времени она пробовала голос – кричала внезапно и пронзительно на всю улицу: «Есть вода, холодная вода! Кому воды колодезной вкусной? Подходите-берите, в мире лучшей не бывает!».

– Побереги голосок, – утихомиривала внучку бабушка, – здесь у всех своя вода колодезная под рукой, на базаре успеешь еще накричаться.

Андрюшка сердился всерьез:

– Да, не ори ты так под руку, а то мы ровно идти не можем от твоего воя. Всю воду уже расплескали.

– Смотрите, наши деревца, которые прошлой осенью гимназисты садили, а мы поливали, листики распустили зелененькие, будто шелковые! Красиво на улице стало!

– Тополя-дерева вырастут большие пребольшие! До самого неба! А оно синее-пресинее сегодня. Ни облачка, ни ветерка, благодатная установилась погода.

– Скоро до неба тополя вырастут?

– Лет через тридцать – сорок дорастут, видела я в Омске-городе тополя, как огромные зеленые шатры стоят вдоль улицы, у ребятишек вверху целые города настроены…

– Мы по ним на небо залезем, на облаке посидим.

– Ваши детки будут по ним лазить, а вы к тому времени станете взрослыми, вам уже и неинтересно станет по деревьям лазить. Надо будет работу работать, своих деток малых кормить-поить, в люди выводить…

– Интересно, интересно! Тетенька, дяденька, пить хотите? Вода – копейка кружка! Холодненькая, колодезная!

– Не хотят они, сказано тебе русским языком – не кричать до базара! Бабушка, а давай мы Клавку в детский сад на сегодня сдадим, всего на один день, до вечера, для пробы, и без нее с Костиком на базар пойдем! Вон, приходская школа, в ней гимназисты детсад организовали для солдатских детей, Клавку значит, тоже примут, она же солдатская дочь, нам некогда будет с ней по базару таскаться. Устанет быстро, начнет опять домой проситься… А в детском саду ее и накормят, и сказку расскажут, я знаю, слышал, как две тетеньки разговаривали. Вон же наша церковно-приходская школа, в двух шагах, а, бабушка? Ну давай, сдадим Клавку?

– Не пойду в детский сад, с вами пойду на базар! Кричать буду, чтобы воду покупали!

– Правильно, Клавдя, нам всем вместе надо держаться. Ишь, что удумали, сестру сдать в чужие руки!

– Так детский сад же! Там гимназистки няньками работают бесплатно, помогают солдаткам с детьми. Туда многие тетеньки сдают своих маленьких детей, когда на работу уходят. За ними пригляд хороший, в саду в игры играют. Через скакалки прыгают и мячиком играют, я видел.

– Перестань, Андрюшка, глупости собирать: то для одиноких солдаток организовали помощь, кому не с кем деток оставить, а няньку нанять не на что. Идемте скорей, у нас сегодня дел полон рот.

Внутрь базарных ворот Анна Степановна заходить не стала, за место на столах хоть небольшую, но оплату требуют. Половину того, что за зелень выручишь, за место отдашь: овчинка выделки не стоит. Встала бабушка в ряду с уличной стороны, среди таких же как сама бабок, вынесших на продажу мелочевку по нужде, а не по промыслу: кто свеклы полмешка на своем горбу притащил да чеснока пять головок вдобавок, кто картошки пару ведер, в общем, торгуют всем подряд, и кто на что горазд.

А дети в ворота прошли, влились в гущу утренней толпы базарной, договорившись с бабушкой по окончанию торговли друг друга не ждать, потому что время дорого, возвращаться раздельно. «Вы сами с собой только не потеряйтесь. Держи Клава кружку, не выпускай, и воду сама черпай, прохожим не доверяй!»

Покупателей к девяти часам утра много меньше, чем было в семь: разговорчивые мещанки – сами себе хозяйки, проспавшая горничная прислуга, а скоро и поварская вторая смена из лагеря военнопленных объявились. Последние – завидные покупатели: помногу всего берут, расплачиваясь иной раз и новенькими хрустящими ассигнациями, таская их из карманов австрийских узких мышиного цвета брючек. По большей части Новый базар посещали галицийские денщики-хохлы, обслуга офицерская, да повара-румыны и венгры. Новый базар ближе к лагерю военнопленных, чем базар Старый, на нем и цены на зелень, солонину, вяленую рыбу и сало, да овощи обычно ниже. Нагловатые офицерские денщики шатаются по площади часто совсем без дела, за ними глаз да глаз: на пробу берут много, а еще больше таскают походя. Завидя галицийскую шантрапу, женщины с товаром настораживаются, загодя повышая голоса: «Чего уставился, проходи мимо, нечего не дам пробовать, знаем мы вас – пробовальщиков».

Вот и к луковичной сумке старушки Киселевой причалил усатый хохол гражданского вида: в грязновато-светлой вышиванке, потертой меховой безрукавке, местами облезлой смушковой папахе.

– Здоровеньки булы, почем же ынтырэсно бабка твоя цыбуля?

– Будь здоров, мил человек. Пять копеек пучок с утра был.

– Вин шо, мабудь сбавишь трошки?

– За так хочешь получить? Иди, иди себе дальше с богом… и руками грязными не трогай…

– О-це, кацапки до чего жиднючие, а возьму пучок на пробу…

– Лук не пробуют – все знают, что горький, ты один не знаешь – дурнем прикидываешься.

– Скильки у тэбэ в суме пучков будэ?

– Сколько будет – все наше…

– Це богата будэ…

И все-таки уволок пучок, зажевал, а через два шага выплюнул: «О, це горька пилюля, ей бо… даром не треба…».

Но за каких-нибудь полчаса весь лук разошелся. Наторговав мелочи, бабушка Киселева зашла на мясные базарные ряды, которые в начале марта, после объявления революции сократили, выделив место для митингов, но потом опять вернули, приценилась к баранине, сторговала два фунта для супа к обеду, в рыбном ряду еще пять карасиков купила, заторопилась домой – обед готовить.

Галициец подошел к детям:

– А ну дайте хлопцы чоловику водицы испить, дюже упарился с утречка, просимо одну кружечку…

– Кружка – копейка…

– Вот же бисовы диты, и за воду гроши тянут, откуда же мне стильки зробить, чтобы и за воду платить, если я без того голодный-холодный пленный?

– Налей ему кружку, – сказал Костя Клаве. – Небось свой православный человек, немцы его воевать заставили против русских, а он не захотел и сдался… Правда, дядя?

– Це так верно, шо прям за душу бирэ, який гарни хлопец, яка гарна дивчина, ой, спаси вас бог, не дали помереть бедному украинсю вдали от ридны сторонки…

Галициец сдвинул на затылок облезлую папаху и пошел далее.

– Врет он, что денег нет…

– Почему врет?

– А что ему на базаре делать без денег и без товара? Да еще так долго?

– Да мало ли… воровать к примеру…

– Ну и зачем мы вора напоили?

– Давай, за ним походим, посмотрим, что он делает…

– А кто пить желает холодной воды колодезной, кружка – копейка!

Галициец однако ничего особенного не делал, в карманы чужие не лез, сильно не воровал, лишь нагловато торговался со всеми, пробуя все подряд. Походя выхватил из бочки соленый огурец, в миг сжевав на глазах возмущенной хозяйки: «на пробу тильки», зачерпнул из одного мешка пригоршню семечек, из другого кедровых орешек уволок, и так шел, посмеиваясь да поплевывая, да отругиваясь, несколько минут возле рыбного ряда покрутился, цены расспрашивал, хороша ли рыбалка была, потом в угол базарный забрел, где торгуют ношенной одеждой, долго перепирался с мужиком, у которого выторговал сразу три старых в конец изношенных полушубка, достал бумажные деньги, заплатил, сунул одежку в холщовый мешок, перекинул через плече, зашагал далее.

– Лето впереди, а хохол замерз, полушубки накупает, – пересмеивались продавцы.

– Небось турок валахский… что, брат, собрался в плену и следующую зиму сидеть? Мы к осени германцев побьем, домой поедешь…

– Який турок… шо брешешь… Покупай сани летом, – покрякивая и краснея отругивался тот, – а вин нехай будуть… хрен его возьмет, скильки воевать буржуи будут… зима сибирска дюже холодна, а в тулупчике да валенках можа и яки гроши зробить… снег с крыш кидать – хорошо платят, а без тулупчика ни-ни, вусмерть вмерзнешь…

– Видишь, есть у него деньги, раз полушубки мешками закупает.

– Как там полушубки, одно название – старые, драные, все в заплатах, ношеные – переношенные… рухлядь…

– А все ж бумажки достал, рубля два отдал, а нам копейку пожалел…

– Бабушка говорила, что галичане народ прижимистый, на базар не покупать, а пробоваться ходят, так напробуются, что и обедать не надо! Она их частот ругает, что лапами своими грязными все захватают, перепробуют, ничего не купят, а когда наедятся, потом еще охают на всю округу, дескать товар плохой, вторые румыны, ей богу, а те что твои цыгане – два сапога пара…

В это время галичанин вышел с базара и остановился возле большого, крытого фаэтона со скучающим возницей на козлах. Из фаэтона вылез прилично одетый человек, забрал у галичанина мешок с товаром, кинул внутрь, и принялся ругать, похоже за то, что дорого заплатил.

Хохол вскинул руки к небу, призывая бога в свидетели, что цены такие на базаре, потом бросил папаху оземь, и в полном расстройстве чувств и уселся на нее сверху.

Андрейка вдруг признал в ругателе немца Фрица, которого бабушка заставила утром съехать с квартиры.

– А ну пойдем к ним ближе, послушаем чего говорят…

Австриец указывал жестами галичанину немедленно встать и вернуться на базар, покупать что-то еще.

– Купить надо еще пять старых трепаных тулуп! Всего восемь, дурья башка! И не дороже, чем шесть рублей за все! Ты почему так дорого купил: три за шесть рублей, дубина стоеросовая? Я не позволю воровать, хохляцкая твоя морда! – И резко, с разворота въехал галичанину в ухо, да сильно так, что тот завалился на бок. Во мгновения ока галичанин вскочил, схватил папаху, отбежал на три шага, стал из-за кабриолета оправдываться:

– Будете ласка, вот вам хрест, господин лейтенант, все деньги отдал до последнего рубля, будь он неладен! Дерут, гадюки барнульские, три шкуры, чертовы христопродавцы… можете обыскать – нима у меня ни копейки, чтоб им ни дна ни покрышки. Можа на Старом базаре спробуем закуп?

– Держи еще три рубля и иди, торгуйся, без пяти полушубков не возвращался. Шнель!!

Андрейка подошел ближе к говорящим.

– Дядя Фриц, воды хотите? Кружка – копейка…

– Есть вода, холодная вода, – запела Клавка пронзительно, – пейте ж воду, воду господа!

– Не господа мы, а товарищи, – громко поправил Краузе.

– А этого дяденьку не ругайте, у него правда копеек нет, мы ему даже воду бесплатно дали испить. А три полушубка он купил за два рубля, они ж все рваные, старые, ветхие, молью битые, только на пугала огородные годятся – ворон пугать…

Немец выпучил глаза, затем быстро схватил галичанина за шиворот, так что с него свалилась папаха и рассыпались бумажные рубли, наподдал коленкой под зад, забрасывая в фаэтон: вор, собака!

Затем развернулся к детям.

– Спасибо, мой честный мальчик. А за воду, которую у тебя выпил мой дурной денщик, я заплачу…

Вытащил из кармана кошелек, осмотрел его внутренности, сначала сунул туда рубли, за исключением одного, будто не веря собственным глазам, и дал бумажку Андрейке, а сам запрыгнув в экипаж, схватил вожжи:

– Но, залетная!

– Сколько?

Андрей разжал кулак:

– Целый рубль!

– Денег у этих пленных и впрямь – куры не клюют. Надо их почаще нашей колодезной водой поить… – обрадовалась Клава. – На глазах добреют. А откуда ты его знаешь?

– Он нашим квартирантом чуть не стал, одну ночь эту переночевал только – его бабка выгнала взашей вместе с его мадамкой.

– Жалко, что я не видела. Знать, баловались шибко, вот она и рассердилась.

– Бабушка ругалась, что всю постель перемазали, будто месяц жили, а денег ни копейки не заплатили.

– Зато сейчас рубль дал. На один школьный сапог уже есть деньги! Удачно мы сегодня заработали!

– Он перепугался, когда его дядей Фрицом назвали. До нас хотел галичанина еще отправить за полушубками, а как нас увидел – того в коляску, нам рубль и уехал по-быстрому. Зачем ему столько старых шубеек? И почему испугался? Неужто совесть проснулась?

– Да потому, что мы его узнали. Хотел задобрить деньгами. Сразу рубль дал, потому как не было в кармане копеек. Он глазами поискал, но не нашел. Богатый очень.

– Есть вода! Холодная вода! Хрустальная, колодезная! Кому надо водицы испить, жажду утолить? Господин хороший, испейте водички! Кружка – копейка! – разносился над торговыми рядами Площади Свободы пронзительный голосок.

Мальчики медленно пробирались через густую толпу, таща битон, а перед ними крутилась маленькая девочка, обладательница удивительного пронзительного голоса, от коего осанистый господин в летнем пальто при очках и шляпе, хитро прищурился:

– А точно ли колодезная? Не из канавы зачерпнули, братцы?

Мальчики поставили перед ним бидон.

– Как можно, гражданин хороший? Из дома принесли, с нашего дворового колодца.

– А где проживаете, молодые люди?

– На Бердской улице, недалече, осенью в первый класс иду… деньги на сапожки зарабатываю…

– Тогда извольте кружечку!… И правда холодная водица! – гражданин выпил, причмокнул, изобразив полнейшее удовольствие, расплатился с детьми пятачком и отправился далее вдоль базарных рядов своим путем, неся большую продуктовую уже полную товаром сумку не столько приглядываясь, сколько прислушиваясь к разговорам овощных торговок с покупателями. То был новоизбранный Председатель городского Народного собрания Барнаула Порфирий Алексеевич Казанский, – подвижник крестьянской кооперации и редактор «Алтайского крестьянина», публицист газеты «Жизнь Алтая», печатавший свои фельетоны под псевдонимом Премудрая крыса Онуфрий. И в прежние газетные времена он любил потолкаться по базару, в поисках интересной темы для фельетона, теперь, оказавшись почти на вершине местной власти, народные вести его интересовали даже больше, чем прежде.

– Под Бийском люди видели, как аэропланы летают. Прилетели к немецкому колонисту, сели у него на утрамбованном поле, которое не засеивается, да не один, несколько, оттуда германские летчики вышли, их встретили бутербродами: хлеб с салом, а другие пленные в них сели и дальше полетели на фронт воевать. Отсюда летают наших бить…

– Не далеко?

– Да разве самолету бывает далеко? Ему только керосином заправиться, он может до Японии долететь, не то, что до германского фронта….

– Где ж им здесь столько керосина набраться под Бийском?

– Везут издалека пленные немцы на грузовых автомобилях, с бортами, а в них бочки – рядами стоят. Ох, и много их там, полк – не меньше.

– Бочек?

– Автомобилей и пленных австрийцев в них.

– А куда наше воинское начальство смотрит?

– Наше воинское начальство – тоже сплошь немчура, вот был воинский начальник Степного края генерал Шмит, а выше его тоже немцы в Кабинете сидят, даже сама императрица – немка, в газете писали, что в переписке состояла с двоюродным братом Вильгельмом Вторым! И это во время войны между Германией и Россией! Потому и не боятся ничего колонисты эти, знают: наверху их всегда оправдают. Говорят же умные люди: ворон ворону глаз не выклюет.

– Ох, что-то слишком много нынче воронья развелось по лесам да по полям, никогда такого не было. Не к добру это. Смотрел-смотрел царь-батюшка на это безобразие и отрекся от власти.

– Не говори, не трави душу… Вот только на днях в газетах писали, что целый поезд с нефтью пропал, который из Баку шел в Барнаул, и толи пятнадцать толи все двадцать товарных вагонов, как корова языком слизнула. Куда, спрашивается, девались? Какой карманник утащил?

– Известно куда. У колонистов автомобили грузовые из Германии выписанные, между их хуторами так и снуют, так и снуют! Аэропланы так над головами и трещат с одного немецкого хутора на другой. И всем топливо подавай.

Сгибаясь под тяжестью сумок, Порфирий Казанский собирался взять извозчика, уже договорился с одним о цене, как прямо из-под носа экипаж увел верткий франт в армейской австрийской форме, блестящих сапожках, вскочил на подножку: «Гони, раззява, рупь плачу!», затем обернулся к Казанскому, ухмыльнулся и без акцента бросил:

– Извини, дядя, спешу!

Возница хлестнул лошадку, дрожки понеслись, чуть не сбив Порфирия Алексеевича с ног.

– Эка, развелось вас! – только и успел вскрикнуть Председатель Народного собрания Барнаула.

– Трудно жить стало, Порфирий Алексеевич? Австрияки треклятые, обнаглели сверх всякой меры, из-под носа экипажи воруют! Порядка никакого нет! – перед Казанским остановился крытый экипаж с кучером из которого выглянул хитровато щурясь бывший работодатель Казанского в бытность его редактором – издатель газеты «Жизнь Алтая» и владелец типографии Василий Михайлович Вершинин.

Широким жестом пригласил в кабриолет, помог втащить сумки.

– О, серьезно закупились сударь, серьезно! Рад видеть вас безмерно, дружище, дай обниму-то! А вообще, стыдно, батенька, еще и кухаркой подрабатывать, вы ныне величина не малая на городском горизонте власти. Гласным в думе 800 рубликов в месяц получали, о коей сумме иной учитель в год не мечтает, теперь вообще городское Народное собрание возглавили, к тому же секретарь Комитета общественного порядка Барнаула, не знаю какое содержание вам там положено, боюсь даже вообразить, а меж тем лично по базарам с сумками бегаете, неужто экономите? Скупердяйство замучило, однако… Бросьте, голубчик, бросьте, наймите уже прислугу, экипаж… все как полагается приличному человеку…

– Когда из столицы, Василий Михайлович, какими судьбами? Тоже рад вас видеть! Извините, Премудрую крысу, как был шелкопёром любопытным до всяческих известий, так им и останусь навсегда, а где еще новости городские узнавать, как не на базаре? Здравствуйте всем, граждане!

Внутри кабриолета разместился еще и владелец пароходства «Мельникова и сын», лицо Казанскому давно известное – солидный человек на пятом десятке лет в отличном европейском костюме и шляпе итальянского фасона, надвинутой до бровей, глядящий с дружелюбной улыбкой. Вершинин тут же не преминул вставить:

– Представлять друг другу вас не буду, ибо Крысу Премудрую Онуфрия, в миру гражданина Казанского все в Барнауле знают, а судовладельца Мельникова Александра Виссарионовича, владельца судов, барж, верфей, пароходов, тем паче. Двигайтесь гражданин Мельников, двигайтесь, новая власть в лице самого секретаря Комитета общественного порядка славного града Барнаула к нам в коляску влезла. Это вам уже не какой-нибудь газетчик, это величина! Власти надо уважать, кучер, гони сначала ко мне. Господа, есть важный разговор, Порфирий Алексеевич, вы не беспокойтесь, докладчиком буду не я, потому надолго не задержу, но без стопки коньку, извините, не отпущу, а после на этой же коляске доставим к дражайшей супруге в целости и сохранности. Вот у гражданина Мельникова есть к городским властям насущные вопросы… быть или не быть? А главное, други мои, новости поступили, не терпящие малейших отлагательства в их рассмотрении… Некий гость нашего города хочет сообщить необычайно важное известие для барнаульских властей, коими вы, Порфирий Алексеевич, ныне в силу жизненных обстоятельств ныне являетесь. Сделать это он просит в силу обстоятельств негласно. Впрочем, и у меня найдутся для вас интересные сообщения из столицы. Я же, господа, как вы знаете, состоял в Исполнительном Комитете Государственной думы по созданию Временного правительства. Теперь являюсь комиссаром Временного Комитета Госдумы и Временного правительства одновременно. О, боже, в каких только комитетах не состою! Мой дед, простой русский крестьянин из Вятской губернии, верно, перевернулся в могиле, кабы бы узнал о таких ужасных новостях, счел государственным преступником и узурпатором власти и проклял. Прости мя, Господи, грешника! Формируем в столице новую власть вот этими самими руками, царскую семью перевозил из Ставки Главного командования в ссылку, то бишь из Могилева в Царское село. Лично состоял при них сопровождающим, то бишь ответственным конвоиром с комиссарскими полномочиями при побеге расстрелять. И это во время войны! От своей фракции трудовиков в министры юстиции друга Керенского пропихнули, а он далеко пойдет, черт его побери…

– Если городовой не остановит.

– В том-то и дело, что, слава богу, не остановит, порешили мы полицию царскую расформировать и на фронт, в окопы, создаем народную милицию по всей нашей необъятной матушке России, и в новую милицию старым кадрам ход запрещен, только самым лучшим и то в виде исключения. Да вы ведь знаете… сами правители местные…

Видно было, что Вершинин несказанно рад встрече со старым приятелем, тормошил его и так, и этак, сдувал невидимые пылинки с пальто, беззастенчиво производил разбор продуктов в сумках: «Тэк-с, молока бутыль двухлитровая, сметана, творог… коровы стало быть не держим? Ну и ладно… а вот и яйца, ну как не стыдно, Порфирий Алексеевич, уж курочек держать в своем доме – это так просто. Выговор вам по хозяйственной части определяю, строгий выговор-с от комиссара Временного правительства! Нет, ну право, стыдно, а помните сами рассказывали, что даже ректор вашего любимого Томского университета держал своих куриц в подвале главного корпуса? Ха-ха-ха! А действительный статский советник был, генерал, в вашем практически нынешнем звании, и ничего, не стыдился! Да-с, а начальник учебного округа тоже завел куриц, там же, в том же подвале и подвинул, так сказать, ректоров курятник на пару метров, и как они поссорились на этом деле, из-за курятников! Ха-ха-ха! Да, да, помню-помню, как вы показывали в лицах, точно, сначала кухарки их рассорились, а затем и генералы наши статские!

– Времени нет совершенно ни на корову ни на куриц, Василий Михайлович, да и места тоже.

– Так заведите, голубчик мой, кухарку, пусть она по хозяйству вашему все успевает, хотите, уступлю вам свою Авдотью?

– Спасибо, не нужно.

– Ну вот, здравствуйте вам, сразу и не надо ему ничего! Скупердяй! Чистый Плюшкин! Что значит не надо, когда наоборот очень даже надобно? Скажу по секрету: чудо-кухарка, другой такой во всем Барнауле не сыщешь! Цены ей нет! Все знает где что лежит, и абсолютно все умеет и по домашнему хозяйству и по огородному! Чего не спросишь приготовить, ей про то блюдо известно вплоть до приправ, и без всякого рецепта изготовит вам так, что пальчики оближите, хоть беф-строганов, с подливкой из белых грибов, хоть отварной картошечки на сливочном масле с укропчиком и лучком! Под белую рыбку в духовке запеченную, ах, братцы, вот приедем, я обязательно ее попрошу что-нибудь такое нас по-быстрому устроить, я из ресторана в дом блюд никогда не заказываю, ресторан ваш против моей Авдотьи – просто тьфу – мокрое место! Наплевать и растереть!

– Василий Михайлович, к сожалению, мне надо домой, жена и дочка ждут с базара. Обед пора готовить.

– Удивительная история, – дорогой Порфирий Алексеевич. – Я бы даже сказал: удивительнейшая с нами произошла. Вот посмотрите, Александр Виссарионович на нас, я до десятого года был обыкновенным купчиком, хозяином магазинчика головных уборов, ничего не значащим, с двумя классами образования, да всего два, третьего осилить было не дано папенькой, надо было в лавке сидеть. Но книг у нас было, скажу я вам, огромная библиотека папенькина и все в моем распоряжении. Феномен для простого крестьянина Вятской губернии? По чести скажем не совсем простого, а торгующего крестьянина, сейчас я те книги уже в Питер отправил: все пять тысяч томов. И вот сидя в лавке, перечитал я в упоении всю папенькину библиотеку и так проникся светлыми идеями народного образования и пользы книжной для человеческого развития, что стал участвовать в работе просветительского Общества Штильке. А потом, под руководством Константина Васильевича Штильке, замыслил свою собственную типографию создать, вместо лавки, стало быть, газеты печатать, книги выпускать, и ведь все получилось и с типографией и газетой «Жизнь Алтая», я стал ее учредителем и владельцем, а Порфирий Алексеевич, с его Томским университетом, главным редактором.

– Не сразу главным редактором, да вы и магазин за собой сохранили, Василий Михайлович… и даже прейскурант кратно расширили…

– Конечно сохранил, как в наши дни жить без магазина? И вы конечно не сразу в редакторы выбились, главным редактором-то был писатель земли сибирской Гребенщиков, но он больше в разъездах пропадал по Алтаю, по Сибири, стране, зато какие блестящие очерки нам поставлял из Москвы и Питера о столичной народной жизни, сейчас вот на германском фронте санитарным поездом руководит, а какие рассказы пишет, а мы публикуем! Какие военные истории! Да, не сразу Москва строилась, но всегда мы с демократических позиций к газетному делу подходили, как только могли боролись с царским самодержавием, всесилием и самодурством чиновничества, бедностью и беззащитностью рабочего люда и крестьянства. И штрафовали газету не раз, и Порфирий Алексеевич не однажды сиживал двухнедельный срок в тюрьме за острый материал, и газета во все времена была убыточной, но что в результате? Ах, Порфиша, дай я тебя поцелую, ты, брат такой у меня молодец!

– Право, не стоит.

– Нет, ты уж извини, поцелую небритую морду! Ты, брат, благодаря своей блестящей публицистической критике, фельетонам, стихотворным воззваниям к свободе народной стал любимцем не только просвещенной местной публики, а и простых барнаульских мастеровых, шубников, пимокатов, крестьяне тоже оценили твое знание сельскохозяйственной кооперации, журнал твой «Сибирский крестьянин» пользуется великим спросом на селе в виду очевидной пользы. И потому выбрал народ тебя в гласные Думы, а далее глашатаем Февральской революции, когда ты в Думе произнес свою знаменитую пламенную речь, объявив свержение царизма, отчего избрал тебя народ во главе новой думы – Народного собрания Барнаула. Учитывая пост секретаря исполнительной власти в Комитете общественного порядка, именно ты на сегодняшний день глава города. Окороков что? Он делец от кооперации, от него раздоры, от тебя – просветительство!

– Захвалил, Василий Михайлович! Был бы толк…

– Вот именно, а он есть! Я на Всероссийском уровне тоже принимал непосредственное участие в Февральской революции, помогал как мог своей Думской Трудовой фракции и нашему руководителю Александру Федоровичу Керенскому в тяжкую ночь сначала неповиновения царю, потом восстания солдатского, вошел во Временный комитет Госдумы по организации Временного правительства, являлся уполномоченным комиссаром его. Самого премьера князя Львова согласовывал и голосовал, хороши шутки!

Так что все не зря! Это замечательно, друг Порфирий, Премудрая ты моя Крыса, дай я тебя еще обниму от избытка чувств. Как многое сделано буквально за два месяца в России и здесь, в нашем родном Барнауле, и сколько еще предстоит сделать!

– Это верно, дел кругом – море-океан. А мы на берегу пока стоим, вроде малых детей, ни черта не зная, за что браться!

– Перво-наперво бегать по базарам брось, не боярское это дело. И дом тебе пора приобрести в центре, на Московском проспекте, поприличней, как истинному главе города. Ты пойми, гостей принимать придется в любом случае, от этого никуда не деться хоть при самодержавии, хоть при республике.

– Вполне у меня приличный дом.

– Ну да, в три окошка в улицу, с завалинкой и палисадником. Помню-с: трехсотрублевая трухлявая завалюшка, которую ты приобрел на мой кредит, для того, чтобы пройти имущественный ценз выборщиков в городскую думу. А до этого вообще скитался по квартирам. Стал домовладельцем, появилась возможность избирать и быть избранным, стал со временем гласным Думы. Но теперь другой уровень, и дом должен быть другой. А ты знаешь, что? Ты, брат, купи мой особняк, дешево продам: возвращаться надобно в столицу, там я себе квартиру уже присмотрел прямо на Невском проспекте, тоже полагается иметь по статусу собственность.

– И не подумаю даже, меня и мою небольшую семью вполне устраивает наш домик. С завалинкой и палисадником. Без коровы, куриц, собаки, кухарки, кучера и дворника тоже без.

– Ну, ты, брат, скупердяй! Не ожидал, никак не ожидал! Боже мой, ни выезда своего, ни кухарки. Нет, я конечно подозревал прежде, но не представлял до какой степени ты скупердяй, братец! Страхолюдное убожество, нищета и убожество при таких-то деньжищах. Скупой рыцарь, ей богу! Бери пример с меня: покупаю в центре столицы квартиру на весь этаж. Даже не буду говорить сколько комнат, приедешь в гости – увидишь. Остановишься у меня, и никаких гостиниц!

– Большому кораблю – большое плавание. Вы, Василий Михайлович, по сути член правительства новой России. Вам, верно, положено иметь приемную, а у меня приемная на службе, в Думе… то бишь Народном собрании. И к тому же сегодня я председатель, а завтра возьмут не выберут и все… обратно извольте шелкоперить!

– Тем более, голубчик мой. Тем более нужно ковать железо пока горячо. Вот посмотри, я продаю отличный дом, не старый, всего десять лет ему, ты знаешь, никаких скрытых пороков нет. Библиотеку папашину уже отправил багажным вагоном в Питер, обстановку кабинета тоже перевез, извини, привык очень, зато всю остальную мебель оставляю тебе. Не возьму за нее ни копейки! Да по братски отдаю! Как в 1914 году был оценен дом с каменным полуподвалом в 10 тысяч, столько я теперь за него и прошу, в добавок со всей мебелью отдаю. Э, да что там, выезд тоже оставлю, и кухарку в придачу, отличнейшая кухарка Авдотья, ну да я уже говорил, кажется. Особняк с конюшней, погребом, баней всего за десять тысяч рублей. Я тебе и кредит помогу взять под божеский процент.

– Нет, кредит – ни в коем случае!

– Самое время, голубчик, самое время! Да скажите ему, Александр Виссарионович, что теперь, пока он практически городской голова любой банкир сочтет за честь выдать кредит, хотя бы и вовсе без процента!

– Это совершенно верно. Без сомнения. Реклама первостатейная для любого банка городского голову у себя кредитовать.

– Вот, слушай, что тебе умнейший деловой человек говорит! А когда не выберут тебя, допустим через два месяца делегатом в Учредительное собрание от твоей партии социал-демократов, слишком низкое к ней доверие, вот тогда уже и кредит будет не получить, даже оставаясь главой Народного собрания! Лови, брат, момент! Удача в политике – архи-изменчивая дама, уверяю тебя!

– Слишком роскошный дом, я к такому не привык.

– Чудак-человек, привыкнешь за неделю. К хорошему быстро привыкают! Нет, ты просто счастья своего не понимаешь. Поддержи, Александр Виссарионович, я устал уговаривать, скажи, хорош ведь дом? Стоит усадьба десяти тысяч?

– Дом хорош, сказать нечего. Я бы и пятнадцать дал, коли своего не было.

– Вот! Слушай делового человека: полуподвал светлый, каменный, с преогромной кухней и помещениями для прислуги, ему сноса еще сто лет не будет, крыша под железом, гостиная большая, с английским камином, столовая того больше, кабинет, две хозяйские спальни, будуар… На дворе конюшня, современный бетонный погреб… так что по рукам ударим?

– Спасибо, Василий Михайлович, слишком роскошно для такого простого человека как я.

– Эх, не ценишь ты себя, Порфиша! Но помни: потом локти кусать будешь, да поздно!

Мельников перекрестился на храм:

– Господи, прости нас, грешных! Далеко пошли, Василий Михайлович из вятских крестьян да прямиком в государственные деятели, чувствуется в вас достойный продолжатель дела Василия Штильке, того времени когда в Барнауле он еще возглавлял Общество попечения начального образования, а вы ходили у него в товарищах. Самого царя с царицей и семейством сопровождаете в ссылку. Это ж надо до чего дожили! Но объясните мне, темному, почему ныне в свете европейского просвещенности Госдума бывшего нашего императора, русского царя под арест в Царское село засадила, а не отпустило на все четыре стороны в Европу, ну хотя бы к двоюродному братцу-королю в Англию, к примеру?

– Была такая идея, судари мои, и сам бывший монарх деликатно просился на выезд к кузину Георгу, и сначала английский король вроде бы согласился принять, но затем их министерство иностранных ответило такой телеграммой, что я ее запомнил наизусть: «Британское правительство не может посоветовать Его Величеству оказать гостеприимство людям, чьи симпатии к Германии более чем хорошо известны». А? Каково было Николаю прочесть такую бумажку? Дали посмотреть, жалко что ли…

– Память хорошая?

– На память никогда не жаловался… Но тут скорее другое. Благодаря этой телеграмме, я нынче вошел в историю государства Российского, как представитель новой государственной власти, сопровождающий бывшего монарха Николая и его семейства к месту ссылки. Вот если бы Николая повезли в Лондон, к братцу Жоржу, то поехал бы другой человек, скорее всего Керенский, министр юстиции. В Европу все-таки ехать. И в Англии его за спасение «нашего кузина» посвятили бы в рыцари. Вы себе представить не можете, как он об этом мечтал. Ну, а по России с царственным семейством мотаться, согласитесь, – миссия не слишком-то выигрышная, но для меня – это самое почетное поручение в жизни.

Мельников вздохнул с печалью:

– Не простили злопамятные англичане Романовых, ведь в самом начале войны Николай забрал из английских банков все свои сбережения в 2 миллиона фунтов на покупку санитарных поездов и госпиталей для русской армии. И хоть все оборудование заказывал тоже в Англии, чертовы финансисты припомнили русскому царю это «свинство», английская же аристократия целиком и полностью зависит от английской банковской системы, тут даже родство царствующих особ не спасает.

– Насчет немецких симпатий британцы правы. Тот же премьер наш немчура Штюрмер сумел братцев рассорить, затребовав в случае победы в войне у Антанты отдать Босфор и Константинополь. Те сквозь зубы пообещали, деваться им было некуда, но судя по настрою западной печати ясно, что при любом раскладе России в победителях не бывать.

– Василий Михайлович, вы что, не верите в победу русского оружия?

– Повидали бы вы нашу нынешнюю российскую столицу, милейший Порфирий Алексеевич, я уверен, ваша вера тоже бы сильно покачнулась. Русские рабочие ушли на фронт, на заводах одни чухонцы, которые ежедневно бастуют. А чего стоят десять запасных латышских полков, которые отказались воевать с германцем и жируют в Петрограде на белых хлебах, якобы охраняя покой и порядок в столице. А на самом деле создали у себя солдатские комитеты, изгнали русских офицеров. Добавьте к этому литовские дивизии, всего получится большевистское кодло в 170 тысяч штыков. Все жители от мала до велика зовут их засадными полками, в том смысле, что это немецкая засада, что ударит нам в спину при малейшем прорыве немцев в Курляндию с Эстляндией. Кайзер обещал всем этим курляндцам-остзейцам создание независимых государств и нынче они просто ждут своего часа сдать Петроград немцам. С отречением государя ситуация только обострилась, ведь присягали то они ему, а не Временному правительству. Да и у нас внутри страны существуют силы, имеющие на эти засадные полки гораздо больше влияния, чем Временное правительство. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, к примеру, который создал в каждом воинском подразделении революционные комитеты и влияет на солдат как хочет!

– Что делать… революция… – усмехнулся Казанский, – все мы теперь в каких-нибудь комитетах состоим. Комиссарим понемногу…

– Я понимаю вашу иронию, Порфирий Алексеевич, ведь теперь вы наконец-то определились со своими политическими взглядами, и снова попали в крепкие объятия РСДРП. Так вот, именно ваши коллеги социал-демократы да эсеры правят бал сегодня в Питерском Совете и миссия их вызывает массу вопросов…

– Позвольте некоторым образом возразить,: ваш однопартиец, трудовик Керенский занимает высокий пост является заместителям председателя Петроградского Совета! Мы здесь центральную прессу тоже читаем и за новостями из столиц следим не меньше, чем за фронтовыми сводками.

– Эта была острейшая необходимость, вынужденная мера, давшая Госдуме хоть какую-то надежду вернуть управляемость гарнизона.

– Старое доброе правило: если революцию нельзя подавить, ее надо возглавить? Не так ли?

– По крайней мере надо попытаться пресечь крайние варианты развития событий, дабы потом не выбирать из двух злоб.

– Так вы их оба выбрали уже!