Читать книгу Каменный остров - Сергей Калашников - Страница 2

…и прочее, и про соседку

по парте – вздор и дребедень.

Страница из тетради в клетку

и, в общем, заурядный день —

и первое стихотворенье,

его размытые черты.

Я помню чудное мгновенье,

но помнишь ли мгновенье ты

то самое, когда ребенку

под ноги бросила листву

и музыкой по перепонкам

ударила? Аллею ту

ты помнишь? Точно не забыла?

То полусвет, то полутень —

как будто было, было, было

и не было – в тот самый день.

Только, знаешь, меня не неволь!

Я с утра приберу этот мусор:

сигареты, стихи, алкоголь —

а еще называешься Муза!

Я тебя ни о чем не просил,

только ты все равно навязалась

и в начале рассудка и сил

просто на ночь однажды осталась.

Дескать, негде и не с кем сейчас,

расскажи мне о том и об этом —

не смыкая сидели мы глаз

и болтали с тобой до рассвета.

Все, что было, – пустые слова,

чепуха и младенческий лепет.

Только лопни, моя голова,

только пулю пусть кто-нибудь влепит,

если, сволочь, тебе изменю!

Я дышать навсегда перестану

этим горлом – спасибо ремню! —

но поэтом когда-нибудь стану.

Я курил сигареты «Даллас»

и сердце дотла сжигал.

Ты одна у меня осталась —

и спасения я не ждал.

Я ходил в пальто нараспашку,

ночами не спал и пил.

Вокзалы, пятиэтажки,

жизнь из последних сил.

Я бился в боях без правил,

руки сдирая в кровь.

Прости, что тебя оставил

тогда и не встретил вновь, —

это просто такая работа.

Почернела в реке вода.

Я вообще не хотел кого-то

учить – ничему, никогда.

Мне хотелось с тобой слоняться

поздней осенью под дождем.

Вот и все: нам пора расстаться,

навсегда остаться вдвоем.

О, какие уроки зрелости

были вычитаны из книг!

Только мне не хватало смелости

говорить с тобой напрямик.

Я прожил заодно со всеми.

с аметистом носил кольцо.

Просвистело над нами время —

постарело мое лицо,

и до одури всякой дури

накопилось в моей душе.

Твой поэт, он стоит и курит

на шестнадцатом этаже.

Задумчиво сидеть в машине,

холодный кофе целовать,

покуда проступает иней

на мачтах ЛЭПов – благодать!

О Боже, Боже Пантократор,

как все-таки прекрасна Русь! —

морозы, – и сдох аккумулятор,

и нынче точно не прорвусь!

И свет какой-то синий-синий.

Когда еще в твои глаза

случится заглянуть, Россия?!

Темнеет лесополоса.

Поля простые, как мычанье.

Заветный полуоборот

ключа – и теплое урчанье

послышится вот-вот, вот-вот.

Но ни черта! И минус тридцать!

Снега по обе стороны.

Не выпало в пути разбиться —

ну что ж, замерзну у страны

за пазухой. Залиты свечи.

Нам, Муза, кажется, кранты.

Я говорю тебе: «До встречи!»

А ты, что говоришь мне ты?

А помнишь, как всё начиналось?

Июнь, одиннадцатый класс

пятидесятой школы. Нас

грядущее едва касалось.

Все хорошо, как никогда.

Мы многого с тобой не знали,

когда вручали нам медали

и выпускали – в никуда.

И вот я – здесь! А ты – уйди!

Не тронь небритого овала!

Что было видно впереди

тому, кому ты диктовала:

«Израиль, армия, узи»?

И Грибоедова убили —

а я Урюпинска вблизи

сижу, курю в автомобиле,

и замерзаю медленно,

и мысленно с тобой прощаюсь,

но все равно, но все равно

к тебе одной лишь возвращаюсь.

Не жду советчика, врача,

техпомощи на этом свете,

скороговоркой бормоча

слова бессмысленные эти:

До Черной! – будь моим Данзасом! —

гони! – и даже Далем будь!

Арендтом! Золотым запасом,

серебряным – каким-нибудь! —

решительно и бесполезно

под чуждым небосводом! И —

разверзнется над нами бездна

и засверкают фонари.

Пароходик речной, убогий,

и пора бы ему на слом.

Нам какой-то профессор строгий

бесполезный выдал диплом.

На меня нельзя положиться:

я опять от тебя уйду.

Пролетела над нами птица

неизвестно в каком году.

Я дворами шел за тобою —

привели в никуда мечты.

Я почти ничего не стою

и учителем стал. А ты?

Понимаю: куда податься

да с бедовой такой головой?!

Ты иди. Я хочу остаться,

постоять над темной водой.

Я с пятнадцатого причала

бросил в реку твои ключи.

Эта музыка – отзвучала,

эта музыка – не звучит.

Расскажи мне про жребий поэта:

я, пожалуй, тебя пойму,

и когда убивают за это,

и уходят когда во тьму

суицидники – не помеха.

Каждый раз – как последний раз.

Мне казалось, я чье-то эхо

или чей-то последний глаз.

Не сказать: хороша собою,

но я верил одной тебе.

Ты пришла со своей судьбою

и осталась в моей судьбе.

Скоро сбудется четверть века:

ты мой лоб обожгла рукой.

Что осталось от человека? —

горстка пепла и голос твой.

Утешенья не приносила,

лишь на время снимала боль.

Ты вообще никого не спросила

и явилась: табак, алкоголь,

крепкий кофе, ночные бденья,

воспаленный наутро взгляд.

Ты покинула стихотворенье

три-четыре строфы назад.

А когда у меня оставалась,

подносила ко рту мне яд.

От меня ничего не осталось,

и запястья мои болят.

Ты лишила семьи и крова —

пара строчек и черствый хлеб.

Забирай: моя кровь готова —

к остальному я глух и слеп.

С первой строчкой! С началом обмана!

А быть может, и правды самой —

самой горькой и самой упрямой,

невозможной, хмельной, прямой.

По губам проведи кастальской

пышной пеной: дырявый рот

то кричит, как с крыльца Мосальский,

то безмолвствует, как народ.

Только пепел и дым волокнами,

водосточной трубы гобой.

Не смотри на меня волоокой

неизбежной своей судьбой!

Слышу, слышу твой голос вкрадчивый:

обмани меня, честной будь!

А на большее не подначивай,

даже имя мое забудь.

Ночью брызнули звезд из ведра,

сыпанули осколками света —

но с рассветом кончалась игра

бесполезная эта в поэта.

Я в себе и таил, и скрывал

черноты со свечением помесь,

но, бывало, Твой дар предавал —

назывался филологом то есть.

Под бандита косил, и нутро

выжигал – чтобы чище звучало! —

алкоголем, и бедным добро

раздавал без оглядки, бывало!

Это все отговорки, ля-ля:

никого не хотелось на свете

обижать, мол, родная земля,

мол, семья, малолетние дети.

Только ночью пронзали меня

злая жалость и стыд до рассвета.

Вот такая выходит фигня —

настоящая, именно эта.

И вот та родина, где я ходил босой,

и пыль ее мне стопы обнимала.

Я умывался утренней росой

и спелым снегом, только было мало

мне этого. Я большего хотел —

и выбросили пьяные солдаты

уже мне жребий.

Сколько юных тел

цветы стелили под ноги когда-то

тебе и песни пели предо мной

в огне позднеимперского заката! —

но не взошло знакомой ни одной

тогда звезды. И ты не виновата

уже ни в чем: что было впереди,

мы оба знали с самого начала.

Ты засыпала на моей груди

и проволокой медной увенчала

меня потом. Когда все началось?

Автомобили импортные мимо

неслись, стояли толпами и врозь

уже зеваки. Ты была ранима

и ветрена. И падали рубли,

вставал на ринг известный гладиатор,

под воду уходили корабли,

министр новый открывал театр.

Меня охватывали страх и темь,

и отпускали, и сжимали снова.

А люди погибали каждый день —

и не было призвания иного.

И телевизор новости вещал

какими-то тревожными словами.

Я это время мысленно прощал

и смертный воздух пробовал губами,

ступая плавно, словно по воде:

из-под нее чревовещали рыбы.

Мы жили здесь, практически в нигде,

и встретиться иначе не могли бы.

Я шел по суше, и крошился мел,

чужие дети становились старше.

Ладонями горячими я грел

проржавленные гвозди, и из чаши

я пригубил дешевого вина.

Дрожали ноздри пористого хлеба

еще вчера, но вышли времена —

и в час девятый почернело небо,

как чья-то кровь. И должен умереть я,

чтобы сказать, как я тебя любил, —

во имя слов, которые забыл,

жестокой веры, длящейся столетья.

Я уже никогда не струшу,

потому что навеки твой.

Этот дар иссушает душу —

петь с оторванной головой.

Этот дар убивает насмерть

очень медленно, горячо;

разливает вино на скатерть,

задыхаясь, просит: «Еще!»

Это то, что сильней страданья,

что-то большее, чем любовь.

Я не знаю ему названья:

Вера? Вечность? Служенье? Кровь?

Я, который за все в ответе,

что стоял на ногах, как мог, —

лишь тебя я на целом свете

от себя самого берег.

Подлецу, мерзавцу, уроду

говори о моей вине.

Ты не можешь мне дать свободу,

потому что она – во мне.

Я не верю судьбе и боли —

сумасшедшим считай меня.

И слова мои поневоле

лепестками цветут огня.

Возвращаю сполна:

ничего для себя не оставил —

ни вины, ни вина,

лишь деталей немного добавил.

Затяни поясок

кимоношный на шее поэта.

Убивают в висок

на рассвете – за это, за это!

Будет эта любовь

пострашней, безнадежнее первой.

Ты меня приготовь —

чтоб не суетно было и нервно;

чтоб не верить не мог,

выступая тебе же навстречу, —

и из мрака, где Бог,

я, возможно, отвечу.

Не рассвет, а закат – только это не суть:

все равно не сказать мне другими словами.

Это было давно. Да, еще не забудь,

что стояло осеннее над головами,

улыбаясь, светило. Спасибо за труд

желтым кленам, березам и красным осинам!

Я не знаю, как после меня назовут

это все, только знаю, что было – красиво.

Это много прошло изумительных дней,

а бывало такое – но речь не об этом.

Я любил тебя больше, глупее, честней,

самой вечной любовью – любовью поэта!