Читать книгу С. У. Д. Три неоконченные повести - Сергей Корнев - Страница 2
ОглавлениеСделай мне больно /
Осколки одной истории любви
Фрагмент 1. Серёга
Октябрь 2004 года
Далеко за полночь мы курили в тесном обжаговском туалете на первом этаже, чтобы не пускать дым в коридор. Курить в общаге не разрешалось. Согласно правилам противопожарной безопасности. Это такая игра. Курящие делали вид, что не курят. Администрация делала вид, будто не знает, что все курят. Коридоры были в безопасности.
Максим казался мне чрезвычайно возбуждённым. Его худое юношеское лицо то озарялось необъяснимой радостью, то повергалось во мрак мучительного беспокойства. Он часто и порывисто стряхивал пепел в унитаз и беспомощно щурился от едкого дыма.
– Что у тебя случилось-то? – наконец спросил я почти совершенно равнодушно.
Да, меня мало волновали и его радость, и его беспокойство, мне просто захотелось сделать ему приятное. Трудно было не заметить, что он ждал именно такого моего вопроса. И ответ не замедлил, обрушившись на меня стремительно и нетерпеливо, будто убегающее молоко.
– Серёг, ты знаешь, я был сегодня у Юли!
Ах, Юля!.. Опять Юля. По правде, это уже вконец надоело. Юля, Юля, Юля. А раньше было – Анджелина Джоли, Анджелина Джоли, Анджелина Джоли. Чистой воды подростковый спермотоксикоз. И, собственно, при чём здесь Юля?
Я расстроился. Как-то не вязалось у меня в голове – Максим и Юля. Он – избалованный мальчик с необоснованными амбициями мачо. Она – глупенькая девочка-первокурсница. Её единственная беда в том, что красивая. И в том, что чем-то смахивала на Анджелину Джоли. Мне было жаль её. Мне было жаль её для Максима. Я уже не знал, как воспрепятствовать его видам на неё. Всё говорило о том, что я безнадёжно опоздал. Что «молоко» убежало.
– Макс! – меня передёрнуло от раздражения. – Отстань ты от неё! Эта девочка не для таких, как ты. Вернее, не для таких, как мы. Она другого сорта. Сбейся уже! Она не будет с тобой, вот увидишь…
– Послушай! – Максим резко перебил, не дав мне поставить точку в этом неприятном разговоре. – У неё в комнате три кровати. Стоят параллельно, и между ними небольшие такие проходы. Она лежала на своей – у правой стены, а я лёг на соседнюю, которая посередине. Мы долго разговаривали. Ну, о разном, знаешь… Больше я говорил. Она такая молчунья, слово не вытащишь… Только смотрела на меня такими глазами… ласковыми… И я взял её руку. И мы долго так лежали на разных кроватях, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза. Серёг, я видел – она согласна. Неделя – и Юля моя, вот увидишь.
Я промолчал. Только на манер Максима стал часто и порывисто стряхивать пепел в унитаз и беспомощно щуриться от едкого дыма. Максим же, выговорившись, наоборот, успокоился. Но, выкинув окурок, всё-таки потянулся за ещё одной сигаретой.
– Давай по второй покурим, что-то я не накурился.
– Давай. Только открой дверь, тут уже дышать невозможно…
Он щёлкнул щеколдой, и в туалет потянуло относительной свежестью. Точно в той мере, насколько дым убывал в коридор. Правда, вместе со свежестью явственно пришёл ещё и запах гари.
Максим саркастически предположил:
– Видимо, кто-то хотел пожрать. Не срослось.
– Да, Макс, – сказал я. – В жизни оно часто не срастается. Особенно когда думаешь, что никак не может не срастись. В некоторых случаях это называется обломом. Как и у тебя в итоге будет.
Мне удалось это сказать с доброй насмешкой, и потому он не обиделся.
– Не тот случай! – засмеялся он. – Через неделю я приведу Юлю в нашу комнату. Ты уж погуляй где-нибудь вечерком. По-дружески. Понимаешь?..
– Да брось ты этот спор дурацкий! Ну, вот скажи: разве это тот человек, который тебе нужен?
– Хочу её. Она похожа на Анджелину Джоли. Честно говоря, я бы не прочь с ней замутить по-серьёзному.
В коридоре что-то звонко загремело, и кто-то негодующе крикнул:
– У кого молоко убежало?!
– О, кажется, вахтёрша проснулась, – прошептал Максим.
– Я спрашиваю, у кого молоко убежало?! – повторила вахтёрша. – И кто там курит?!
Где-то хлопнула дверь, и чьи-то торопливые шаги пронеслись по коридору в сторону кухни.
– Пошли отсюда, – горько, еле-еле ухмыльнулся я. – Спать пора. Как завтра на первую пару пойдёшь?
– Юля придёт будить, – зевая, ответил он. – Я её попросил. Говорю – мне очень надо встать, я уже третий день в универ не хожу, а не буду просыпаться – просто сделай мне больно…
Фрагмент 2. Юля
Декабрь 2009 года
Я вышла с работы чуть позже обыкновенного. Он меня ждал. Почему-то во мне была непоколебимая уверенность, что когда-нибудь это произойдёт. Что его оставит гордыня, и ему захочется поговорить.
– Так и знала, что ты меня ждёшь, – сказала я, подойдя к нему.
Он был грустным. Даже подавленным. И, вероятно, даже раздавленным.
– Я провожу тебя?
– Давай. Пешком пойдём?
– Да, пешком.
Мы долго шли молча. Было холодно. Пронизывающий ветер заставлял замирать моё дыхание и в бездыханности чувствовать, как по телу пробегает противная мелкая дрожь.
А ещё мне хотелось остаться на улице одной. Пусть холод, пусть ветер, пусть замирание и дрожь. Пусть всё, что угодно, только бы не держать под руку этого гордого и несчастного человека.
Мной всё больше и больше овладевал какой-то беспокойный страх. Страх мыслей, слов и действий. Все проходившие мимо люди казались мне милее, желаннее, роднее и лучше, чем тот, к кому прикасалась моя рука. Я боялась того, что он скажет. Я боялась того, что скажу я.
Нам посчастливилось пройти никак не меньше половины дороги до моего дома, когда терпение всё-таки изменило ему.
– Юль, что случилось? Что с тобой происходит? – спросил он глухим голосом.
Я промолчала. Это тут же вывело его из себя. Нет, не из себя – из того мнимого спокойствия, которое пребывало в нём, пока мы оба не решались произнести ни слова.
– Что ты молчишь?! Почему ты всегда молчишь?! Ответь прямо – я тебе надоел?
– Нет… – ответила я и ощутила, как горькой, обидной волной подступили слёзы к моим глазам. – Просто…
– Что «просто»?!
– Просто мы не сможем быть вместе…
– Почему, Юль?
– Не знаю… Я ничего не знаю. А больше всего я не знаю то, как мы можем дальше быть вместе. У нас есть только прошлое. Без всякой надежды на будущее.
– А настоящее?
Ах, настоящее!.. Как же надоело это настоящее! Секс и бесполезные разговоры, а потом невыносимая, не имеющая никакого выхода боль – вот и всё настоящее. Юля, Юля, Юля. И, собственно, при чём здесь Юля?
Мне не хотелось ему отвечать, мне не хотелось с ним говорить. Я плакала, и он не посмел больше задавать мне вопросы. Не посмел больше выходить из себя и повышать на меня голос.
Нет, не из себя – за то долго время, что мы были вместе, мне удалось хорошо его узнать. Да, он такой. Гордый и несчастный в своей гордыне.
Вдалеке показался мой дом. Я так обрадовалась ему, что позабыла и про холод, и про пронизывающий ветер, и про замирание, и про дрожь, и про страх. Слёзы лились по щекам, но меня это уже не тревожило. Вот-вот мне предстояло забрать свою руку от самого близкого и самого чужого на свете для меня человека. И наконец остаться одной. Пусть и не окончательно, не теперь навсегда, но стать свободной от него.
Он довёл меня до подъезда и спросил, как и вначале, глухо:
– Юль, что случилось? Что с тобой происходит? Почему раньше было по-другому? Почему теперь так – и нет надежды… на будущее?
– Ты не хочешь меняться, ты не хочешь понять меня, подстроиться…
– Но зачем подстраиваться? Нужно быть собой.
Я попыталась избавиться от слёз, но не получилось. Его слова сделали мне больно. Что-то оборвалось у меня внутри и ринулось наружу отчаянным криком:
– Я всегда под тебя подстраивалась! Серёж, слышишь?! Всегда!!!
Его глаза сверкнули странным, каким-то новым, незнакомым мне огоньком и потупились.
– Не пригласишь? – коротко, еле-еле улыбнулся он.
– Нет. Прости, мне завтра рано вставать.
Фрагмент 3. Макс
Март 2006 года
Зимний парк утопал в печальном тусклом свете редких фонарей. Вечерело. Было тихо и морозно. Подтаявший под дневным солнцем снег покрылся ледяной коркой и блестел. Колюче так и ядовито. Задумчиво высились тёмные стволы деревьев. Между ними спускалась вниз к опустевшей детской площадке широкая лестница из гладкого серого камня.
– О, давайте здесь встанем, – предложил Серёга.
Он освободил плечи от чехла с гитарой, положил его на мощный парапет и поёжился. Лёха, глядя на него, «разоблачаться» не стал.
– Так теплее, – флегматично заметил он и немного приподнял воротник куртки.
Три бутылки пива, звякнув друг о друга, очутились всё на том же парапете, но их почему-то никто не трогал. Они так и стояли, вбирая в себя стужу камня, угрюмо и задумчиво, совсем как тёмные стволы деревьев.
– Таки начинайте уже вашу «традицию», – поторопил всех Виктор. – Мне домой надо.
– Да подожди ты!.. – огрызнулся Лёха. – Разговор есть… – он осёкся, обвёл всех тяжёлым взглядом и вдруг выпалил: – Короче, пацаны, у Макса проблемы!
Виктор сконфуженно закурил, а Серёга, вдруг круто повернувшись ко мне, спросил с непонятным холодком в голосе:
– Что у тебя случилось, Макс?
Я смутился от такой его реакции – то ли он чересчур прозорливо догадывался, в чём дело, то ли уже всё знал. И если знал, то почему этот «холодок»? Меня опередил Лёха, потому что мне трудно было найти нужные слова, чтобы скрыть своё смущение.
– Юлька «залетела» от Макса. В выходные родоки приедут – его и её. Надо что-то решать. Или аборт, или…
– Какой аборт?! – перебил Лёху Серёга. – Пусть рожает! – он вновь посмотрел на меня, и я увидел его стеклянные глаза, от которых повеяло уже не мартовским непонятным холодком, а настоящим декабрьским холодом – беспросветным и неумолимым. – Всё, Макс. Игры закончились. И детство с ними тоже. Мужик должен отвечать за свои поступки. Мы поможем тебе, в чём надо. Бросай универ, ищи работу. Квартиру снимете. Деньги соберём. Никакого аборта, Макс. Это убийство. Это убийство твоего ребёнка, ты понимаешь?..
Я отвернулся. Взгляд обречённо упал на обледенелые ступени лестницы и дальше вниз – на опустевшую детскую площадку. Мне более, чем кому-либо из моих друзей, было понятно, что детство закончилось. Да, так – беспросветно и неумолимо.
– Мы обязательно поможем, – решительно заверил Лёха. – Да, пацаны?
– Да, – кивнул Виктор. – Ну, чего там с вашей «традицией»?
Мы поспешно открыли пиво и звонко, чувственно, стукнулись.
– За Макса. И Юльку, – сказал Серёга. – Кстати, как там она?
– Вроде ничего, – ответил я, жадно опрокинув в себя огромный глоток пивной горечи, так что слёзы выступили на моих глазах. – Молчит. Как обычно…
В тот момент мне не хотелось ни с кем говорить о ней. Какие слова? Никакие слова не могли растопить лёд нашей с Юлей безысходности, как и слабое мартовское солнце не смогло растопить снег, который теперь блестел под унылым светом редких фонарей. Колюче так и ядовито. Это только моё. Это только моё. Мне лучше молчать, как Юля. Приехать в общагу, подняться к ней в комнату, лечь рядом и обнять. Молча. И обо всём на время забыть.
Мы быстро выпили пиво и разошлись. Лёха с Виктором направились к выходу из парка, Серёга и я – вниз по лестнице, к детской площадке. «Да, – вдруг подумалось мне, – детство не просто закончилось, оно вырвано с корнем – может, поэтому так больно где-то там внутри, где когда-то было моё детство».
Фрагмент 4. Виктор
Июль 2007 года
Теперь мне ясно совершенно точно – тогда всё и закончилось. Один за другим ушли из группы Макс и Лёха. И хотя быстро появились новые люди, первое, такое искреннее чувство пропало навсегда. Но надежда и наивность не давали осознать это со всей прямотой, с какой только может смотреть правда в твоё лицо.
Серёга в то время снимал комнату вместе с Бородиным, не совсем вменяемым чудаком, но зато при немалых родительских деньгах. Немалые деньги они тратили удивительно быстро – в основном, на бухло. Едва хватало на еду и плату за комнату.
У Бородина едва хватало денег на билет, чтобы раз в неделю съездить домой за деньгами. У Серёги едва хватало здоровья на беспробудное пьянство и нездоровые чудачества не совсем вменяемого соседа. Кажется, втайне они едва терпели друг друга.
Тем летом я ходил к ним почти каждый день. Чтобы посмотреть правде в глаза. И не мог увидеть там никакой правды. Возможно, я сам приносил им немного правды. А уносил от них лёгкий дурман невменяемости, что позволяло мне вновь и вновь возвращаться.
– Здорово, – Серёга сухо протянул мне руку.
Я поймал его взгляд – бледный, погасший, больной – и ответил как можно бодрей:
– Здорово! А где Бородин?
– Уехал за деньгами.
– А-а… – со скрытой усмешкой протянул я. – Таки странно. Он же недавно ездил.
– За комнату надо платить. Денег нет.
– А-а… – моя повторная усмешка, чуть было не сдав себя со всеми своими скрытыми потрохами, виновато умолкла.
– Вить, дай взаймы. И пойдём, что ли, прогуляемся, пивка попьём. Не могу я здесь больше находиться.
Мы спустились вниз, вышли на улицу и побрели куда-то – неспешно и бесцельно. Серёга, купив пиво, заметно оживился.
Я пытался заговорить о музыке, но он всё время переводил тему то на деньги, то на свою депрессию, то на чудачества Бородина. Часа за два описав внушительный круг, мы вернулись к изначальной точке – палатке возле подъезда. За это время пивной хмель из Серёги выветрился, он снова помрачнел и, порыскав в карманах мелочь, купил ещё одну бутылку.
Меня густо и холодно накрыла привычная пелена невменяемости. Это когда становилось настолько уныло, что хотелось поскорее уйти домой. Я засобирался и напоследок спросил с робкой надеждой и почти умалишённой наивностью:
– Серёг, а репетиция-то будет у нас или нет, я забыл спросить?
Он неохотно поднял на меня свои бледные, погасшие, больные глаза и сказал:
– Знаешь, Вить, мне сон приснился. Будто у Юли давно есть или был, неизвестно точно, незнакомый мне парень. Она пришла ко мне в какую-то квартиру, где я вроде как живу. В каких-то идиотских зимних колготках, старомодных таких, ворсистых. Сидит, плачет и не хочет уходить. Я ей говорю, мол, уходи, я видел твоего парня, не могу с тобой быть после этого. А она не уходит. Но потом всё же ушла…
– А-а… Подожди, вы же с Юлькой расстались, ты говорил…
– Да, как бы расстались. И как бы нет. Она не хочет расставаться. И я не хочу, но… Но вот приснится же такое. Парня я хорошо запомнил. Худенький, повыше меня, темноволосый, острые черты лица, джинсы на нём синие и рубашка… такая… в клетку, что ли…
Я не выдержал и перебил его:
– Серёг, что с тобой происходит-то?
– Ничего, Вить, – он сухо подал мне руку на прощанье. – Больно мне.
И ушёл. А я решил больше не приходить сюда за правдой, потому что правда стояла передо мной и смотрела мне в лицо. Со всей прямотой.
Фрагмент 5. Макс
Сентябрь 2006 года
Жутко болела голова. Повсюду воняло блевотиной – от одежды, от рук, от собственного дыхания. Перед глазами слезоточиво расплывалась действительность грязно-белым потолком и безвкусными коричневыми обоями на стенах.
Грязно-белый потолок был похож на мою жизнь, а коричневые обои на говно. Моя жизнь – говно. Отодрав голову от подушки, я перегнулся к краю кровати и поблевал в тазик.
Вони стало больше, но действительность обрела некоторую резкость, так что «моя жизнь» и «говно» расплывались уже чуть меньше. И я хотя бы на малую толику почувствовал себя всё же человеком. Жаль. Человек умеет думать мысли. Так ещё хуже. Так ещё сложней. Легче быть нечеловечески-бессознательным куском мяса. И ничего не думать. И ничего не думать. Я собрал все мысли в одну кучу и увидел в них Юлино лицо. С ласковыми глазами.
– Какая же ты, Юля, всё-таки дрянь, – беззвучно сказали мои губы, источая блевотную вонь.
– Милый, милый мой, – ласково прошептало лицо и пропало.
Я встал. Мне надо было уйти из этой комнаты. Не важно куда. Хоть на край света. Хоть в ад. Главное – не видеть их вместе. Они могли прийти сюда в любой момент. Счастливые и опьянённые страстью друг к другу. Где я – лишний. Где мне можно только прижаться затравленно к самому краю света и нюхать свою блевотину. Где легче быть нечеловечески-бессознательным куском мяса. Где меня лучше сразу в ад. Что ж, и то неплохо. Лишь бы там не оказалось Юлиного лица. С ласковыми глазами.
Я переоделся, собрал самые необходимые вещи и уже направился прочь из этой комнаты, когда мой взгляд упал на книжную полку. Там сиротливо пылился прошлогодний подарок от Юли – маленькая фигурка жениха и невесты. Какой трогательный сарказм!.. Хоть плачь…
Я снял фигурку с полки и поставил её напротив двери. Потом выдрал из тетради листок и крупно написал на нём: «УДАРЬ НОГОЙ».
– Ударь ногой, Юля, если ты такая дрянь, – с прежней беззвучностью сомкнулись мои губы, слюнявя омерзительную кислоту протухшего ещё вчера дыхания.
Наверное, так дышат в аду. В аду всё протухшее. В аду нет сегодня. В аду всегда вчера.
Я бросил листок подле фигурки жениха и невесты и загнал таз с блевотиной под кровать.
– Нюхай мой ад, когда будешь попирать мою любовь. И мою боль.
Вот такой ответ на трогательный сарказм. Настолько беззвучно, насколько могло позволить хрупкое отсутствие плача. Хотя что уж там стыдиться?.. И кого? Уж никак не грязно-белого потолка и безвкусных коричневых обоев на стенах. Моя жизнь – говно.
Я ушёл поспешно. Пока не появились те – счастливые и опьянённые страстью друг к другу.
Фрагмент 6. Юля
Январь 2008 года
Общага казалась совершенно пустой. Многие ещё не приехали с каникул. Многие приехали, но с праздничным настроением – и потому гуляли где-то в городе. Остальные, внимая непривычной для общаги тишине, сидели в своих комнатах меланхолически-тихо.
Как и мы. Серёжа смотрел телевизор, а я готовила ужин. Мне было так спокойно и хорошо, что чудилось, будто рядом поселилось счастье. По-моему, счастье и должно быть тихим.
Я подошла к нему сзади и крепко обняла за шею. Чувствуя его тепло и преисполняясь нашим общим теплом, сказала на ушко жарко:
– Люблю тебя!..
Он повернулся ко мне и немного смущённо ответил:
– Я тоже тебя люблю.
– Правда?
– Правда.
Я прижалась к нему ещё сильней, так сильно, насколько позволяла телесная близость. И моя нежность.
– Мне очень хорошо с тобой, Серёж.
– Мне тоже.
– Мне страшно потерять тебя. Я не смогу без тебя.
– Знаешь, некоторые говорят, что третий год самый трудный в отношениях. Если люди переживают его, то живут потом долго. А мы уже сколько вместе?
– Целую вечность. Ерунду какую-то говорят. Хоть три, хоть пять, хоть десять, хоть всю жизнь. Я всегда буду любить тебя.
– Юль, послушай, мы только полтора года встречаемся. А кажется, так давно…
– Я всегда была с тобой.
– Разве? – горько, еле-еле ухмыльнулся он.
– До тебя у меня не было жизни. И после тебя не будет.
– А что будет после меня?
– Ничего.
Мне стало обидно, и я хотела отстраниться, но его руки удержали меня.
– Серёж, мне на кухню надо… А то сгорит…
Он отпустил. Быстро. С торопливой быстротой. Как бросил. Как выбросил. И пусть. Так мне и надо. Мне надо всё принимать с покорностью. И молчать.
Я, выброшенная, покорно и молчаливо выскочила за дверь. Покорно и молчаливо пролетела по коридору. Покорно и молчаливо остановилась у кухонной плиты. Покорно и молчаливо открыла крышку сковородки. Сгорело…
Он встретил меня с тихой улыбкой.
– Прости, Юль.
По-моему, счастье и должно быть тихим. И жарким. Как огонь. Грейся возле него. Но не безумствуй. Не суй в него руки. Руками его не удержать. Будет очень больно.
– Нет, ты меня прости. Я просто хочу всегда быть рядом с тобой. Ты не бросишь меня?
– Я никогда не брошу. Если ты не бросишь меня.
– Я никогда не брошу. Мне очень хорошо с тобой, Серёж. Я безумно люблю тебя.
– И я тебя.
Он взял мои руки и жарко поцеловал их.
– Холодные какие…
Я улыбнулась.
– Погрей…
Фрагмент 7. Серёга
Апрель 2005 года
А вот, правда, почему я такое ничтожество? И именно теперь, в данную минуту. Раньше-то было лучше. Было лучше. Будущее же греет наивная надежда, что будет лучше. Но ничтожество так и остаётся и остаётся ничтожеством. Вместе со своим ничтожным настоящим.
Будущее безнадёжно отправляет каждую новую минуту в прошлое, отогревая её, зябкую, лучшим смыслом. Раньше-то было хорошо. Не то, что теперь… Правда, это никак не отвечает на вопрос, почему я такое ничтожество.
Я лежал в нашей с Максимом комнате и уныло созерцал потолок. В полном и исчерпывающем одиночестве. Максим сразу после универа ушёл к Юле. Соседи за стеной притихли, тоже, видимо, куда-то свалили. Мне никуда «валить» не хотелось. Мне ничего не хотелось. Разве может что-то хотеться ничтожеству?
Я взял тетрадь и попробовал выразить словами свои чувства. В итоге написал вот эту хрень:
…Нет ни единой мысли в голове. Глухо. Тускло. И нестерпимо страшно. Кажется, что меня нет. Или наоборот только кажется, что я есть. Не знаю, как правильно. Хотя это неважно. Всё неправильно. Похоже, с самого начала… С самого начала у меня всё было неправильно. Путь в пустоту. Падение в пустоту. Или даже бегство в пустоту. От кого? От чего? Можно придумать много самооправданий. Например, «от себя». Всем известно, что от себя убежать нельзя. И уж точно нельзя убежать от «себя» такому ничтожеству, как я.
Не хочу оправдываться. Мне страшно. Мне никогда не оправдаться. Буду сам себя успокаивать, лгать, глупо улыбаясь, смеяться, иногда печалиться – в общем, буду как ни в чём не бывало жить. И всё так же буду бежать в пустоту.
Я говорю себе: «Это конец». И пустота входит в меня, обволакивает, мягко, но настырно, порой нахально, по-хозяйски, грубо лапает мои мысли, мои чувства, смеётся над ними, проникает в их сокровенные места и насилует их, дико, по-зверски, безжалостно заставляет их умирать.
А иногда она бывает добрая, робко спрашивает: «Можно?» Я молчу, но она не уходит, стоит вот так над душой, и всё вокруг теряет краски, теряет смысл. Хочется забиться куда-нибудь в угол, на край света, в самый угол края света и перестать существовать. А она стоит и бесстрастно взирает на мои мучения. Впрочем, возможно, и не бесстрастно. Я уверен, ей приятно, когда мне плохо.
Я ненавижу её. Но вместе с ненавистью поселилось и ещё какое-то чувство. Его трудно объяснить. Я чувствую, что нужен пустоте. Она не спрашивает, чем я занимаюсь, сколько у меня денег, ей не нужно ничего. Только я. Удивительно, что я кому-то ещё нужен. Это приятно. Но очень странно. Похоже на какую-то ловушку. Так не может быть. Я один. Как и все. Все одинокие. И одинаковые. Одинаково одинокие.
Кто-то поспорит. Потому что у него всё хорошо. К нему не приходит пустота. У него всегда есть мысли в голове. Ему не страшно. Он уверен в себе. Пока. И пока он будет спорить.
Я не хочу спорить. Я не прав. Всегда и во всём не прав. У меня с самого начала всё было неправильно. Я не претендую ни на что, даже не знаю, что хочу сказать. Хочу не столько говорить, сколько найти слушающего. Но слушающий пока только пустота. Она – зло с великодушными глазами. В них океан грусти, который поглощает, засасывает, аж до боли в сердце становится кого-то очень-очень жаль. Наверное, себя. Пустота издевается надо мной. Она – это добро с лукавым лицом. Она любит притворяться. Упивается собственной ложью. Предлагает всё, что хочешь, но ничего из этого нет на самом деле. У неё миллионы лиц, тысячи идей и мнений, где каждое слово ложь, каким бы добрым и даже честным оно ни казалось. У неё множество глаз, множество ушей, множество рук и ног… И лишь одна цель – ты! В данном случае – я, ничтожество. Маленький и серый, забытый и ненужный человечек, сидящий в своей клетке и жалеющий себя, плачущий и бормочущий сквозь слёзы одну и ту же фразу: «Это конец… Это конец… Это конец…».
…Глухо. Тускло. Такая тишина, что мнится, будто я чувствую, как течёт кровь в моих венах. Но это не страшно. Страшно, когда совсем ничего не слышно и не видно, когда совсем ничего не чувствуешь, не можешь чувствовать и не хочешь чувствовать. Когда никого и ничего нет.
А пока всё не так уж и плохо. Завтра рано вставать, заведу на шесть будильник, позавтракаю, поеду слушать умных людей, буду ходить и улыбаться, сидеть и улыбаться, стоять и улыбаться, что-нибудь ещё делать и улыбаться, ничего не делать и улыбаться, мило улыбаться, просто улыбаться, широко улыбаться, глупо улыбаться, ехидно улыбаться, лукаво улыбаться, улыбаясь улыбаться, не улыбаясь улыбаться!.. Надоест улыбаться, поеду домой и лягу спать…
…Ни единой мысли в голове. Так пусто внутри, что кажется, будто меня нет…
Прочитав «хрень» никак не меньше десяти раз, я с раздражением бросил тетрадь на пол и опять уставился в потолок. Глазами отыскал прошлогоднюю высохшую муху. Смотрел на неё долго, неотрывно и как-то ласково. Почувствовал единение. Жалел её. И себя. Себя через неё. Да, мы оба – ничтожества. Разница только в том, что она этого не знала, когда была живой – в прошлом году, – а я человек. Человеком быть хуже. Человек умеет думать мысли.
Моё единение с мухой разорвал Максим. Он ворвался в комнату, словно наглая смерть, и отправил меня сразу в ад.
– Серёга, пошли! У Юльки сегодня день рожденья! Давай, вставай!
– Не хочу, Макс, – отозвался я из самых глубин ада отстранённо, даже не повернув головы.
– Пойдём, Юлька тебя зовёт!
– Не хочу, Макс. Я-то ей зачем?
Вопрос поставил его в неловкое положение, и первоначальный напор ослабел.
– Ну, ей хочется, чтобы все друзья были. Ну, и…
– Я друг? – несколько грубовато перебил я.
– Ну, да.
– Ну, пошли.
Когда мы поднимались в её комнату, меня всё время тянуло вернуться назад, в свой ад. Это ещё не поздно было сделать даже перед самой дверью. Не поздно было сделать и за дверью. Окончательно стало поздно, когда мне протянули пластмассовый стакан с водкой.
– Серёж, а почему ты сразу не пришёл? – спросила Юля. – Чего делал?
– Ничего. Хрень писал.
– Новую песню?
– Хрень, Юль.
– Ладно, Серёг, – вмешался Максим, чмокнув Юлю в щёчку, – говори тост!
– За рай! – громко, чтобы переорать многочисленных друзей и подружек, провозгласил я. – Желаю, Юль, чтобы жилось тебе, как в раю!
– Да-а! – потянули стаканы друзья в общую кучу, расплёскивая водку.
– У-у! – потянули стаканы подружки в общую кучу, расплёскивая вино.
Весь вечер я пил и водку, и вино, и потом пиво, со всеми чокался, со всеми братался, обнимался, всем желал «рая» даже тогда, когда пару человек от «рая» хорошенько стошнило.
Чтобы не «палиться» перед вахтёршей, меня оставили на средней из трёх кроватей. Гостеприимная Юлина сожительница перебралась к подружке на левую кровать. Максим лёг с Юлей на её – правую.
Я никак не мог заснуть. Всё думал о высохшей мухе и о том, какое я ничтожество. Мои мысли копошились, налезая друг на друга, чем приносили голове немалые страдания.
Подружки слева захрапели. Сквозь храп я слышал неустанную молчаливую страстную возню справа. Лишь раз страстная возня прервалась страстным же шёпотом.
– Макс, я люблю тебя…
– Я тоже тебя люблю, Юль…
Я ухмыльнулся про себя слабо. Еле-еле – но очень горько. Эта горечь забрала у меня все последние силы. Ещё минуту назад мне хотелось встать и уйти, наплевав на вахтёршу. Но теперь уже не хотелось ничего. Разве может чего-то хотеться ничтожеству?
Я тупо и бессмысленно созерцал тёмный потолок. По щекам тонко бежали тупые и бессмысленные слезинки. Ни единого движения. Весь превратился в слух. И слух неустанно и молчаливо грыз моё сердце. Почему-то было очень противно и больно слушать страстную возню этого чужого мне рая.
Фрагмент 8. Лёха
Июнь 2007 года
Они думали, что я ушёл из группы из-за Макса. Они оба – и Витя, и Серёга. И пусть тогда действительно всё треснуло пополам – причина не в ком-то, а во мне самом. Да, я пожалел друга. Витя друга не пожалел. Серёга никого не пожалел. Он просто провёл по трещине черту, сказав мне: «Лёха, мы с Максом больше не друзья». Отчертил как отрезал.
Так и оказались по одну сторону черты они с Витей, по другую – я и Макс. Никто не заметил, что мне пришлось отскочить, дабы меня не разрезало на два бесполезных куска мяса. Каждый думал только о себе. Макс о том, как ему теперь жить. Серёга о том, как ему теперь жить. Витя о том, как ему теперь жить. А я думал о том, как теперь жить всем.
В итоге все как-то зажили. Без меня.
Макс свалил куда-то. Серёга с Витей набрали новых людей. Я несколько раз приходил к ним на «репы». Из-за черты. Всё жалел прошлое… Чёртова жалость! Как ни крути – всё те же два бесполезных куска мяса. Оба – вычеркнуты.
Мы встретились случайно возле общаги, где раньше жили Серёга с Максом. Где раньше мы репали и пили пиво. Где, напившись, ходили по комнатам в поисках девчонок. Где всё началось и где всё закончилось.
Витя обошёлся со мной настороженно и холодно. Подал руку и сделал вид, что торопится. Но Серёга задержался. Даже, казалось, обрадовался встрече.
– О, Лёха! Здорово! Как поживаешь?
– Здорово. Да ничего, – соврал я. – А ты?
Мы тепло обнялись, и он ответил с усмешкой, горькой такой и короткой, еле-еле заметной:
– Да так, знаешь… Вот с репы идём…
– Как репа?
– Да так, знаешь… А ты вернуться в группу не хочешь?
Эти слова упали на меня точно кирпичом и оглушили. Там, за чертой. Я растерялся и пришёл в себя только тогда, когда увидел холодные и настороженные Витины глаза. По ту стороны черты. Да. А Серёга стоял посередине, рискуя быть разрезанным напополам. Как и я когда-то. Мне ничего не оставалось, кроме как отпихнуть его.
– Не знаю… Подумаю…
На той стороне он сразу погрустнел и обиженно протянул руку, прощаясь.
– Ну, надумаешь, позвони. Хочешь, к нам с Юлькой приходи. Мы теперь не здесь живём. Комнату сняли…
На том и разминулись. Они с Витей пошли дальше. А я остался стоять за чертой. С обрушившимся мне на голову «кирпичом» в руках. Отчего-то мне было приятно ощущать его угловатую и шершавую твёрдость.
Я позвонил Серёге через некоторое время. Мы условились попить пива где-нибудь возле его дома. Когда выпьешь, легче сказать то, что не хочется говорить в трезвом уме.
Он пришёл с Юлькой, а я со своим «кирпичом». «Кирпич» в моих руках успел порядком пообкрошиться и пообтесаться, из-за чего его углы стали более округлыми, а грани более гладкими. От него запахло сыростью и несвежестью. Меня это угнетало. Может быть, поэтому я и позвонил.
Юлька, увидев меня, сразу убежала. Оно и понятно – уж кто-кто, а она точно находилась далеко за чертой. Я проводил долгим взглядом её бегство и смущённо заметил:
– Похудела она с тобой что-то, Серёг. С Максом попухлей была…
– Мне худенькие нравятся, – оборвал он меня жёстко. – Лёх, что ты решил? Вернёшься к нам?
Меня задела его жёсткость, что позволило не подбирать слова.
– А зачем? У вас и без меня всё нормально.
– Не всё, Лёх. Ты бы точно не помешал. Если ты ушёл не из-за Макса, то…
Я оборвал его не менее жёстко:
– Нет, не вернусь. Если я ухожу, то ухожу навсегда.
Он умолк. Выпив по бутылке пива, мы расстались.
«Кирпич» бесполезно вонял в руках сгнившим мясом обоих моих кусков. И жалко было его выбросить. Чёртова жалость!.. Прошлого не вернуть. Никогда не будет так, как раньше.
Я размахнулся и что есть силы швырнул «кирпич» прочь от себя. На ту сторону черты. Он с грохотом ударился об асфальт и разбился на множество осколков. Стало очень больно, будто вместе с ним разбился и я.
Фрагмент 9. Серёга
Ноябрь 2004 года
– Всё, Серёг, Юля – моя девушка! – объявил Максим, срывая постер Анджелины Джоли с дверцы шкафа. – У тебя сегодня какие планы на вечер? Уговор наш помнишь? Мне комната нужна часа на два, на три. Погуляешь где-нибудь, хорошо? По-дружески.
Гулять мне не хотелось. Но против «по-дружески» не попрёшь.
– Два, три, четыре. Хорошо, – неохотно согласился я. – А чем тебе Анджелина Джоли не угодила?
Он скомкал обрывки постера и выразительно бросил их в мусорное ведро.
– Да ну, в жопу это детство! У меня Юлька есть, мне больше никого не надо.
Меня разобрал смех.
– Боишься облажаться, что ли, на глазах у Анджелины?
– Нет, просто меня теперь больше интересуют Юлины глаза.
– Хм. Не вижу разницы. Глаза один в один. Да и лицо очень похоже. Фигура только другая. Юля всё-таки толстовата.
– Серёг, она не толстая, – обиделся Максим.
– Я не говорю, что она толстая. Просто в сравнении с Анджелиной Джоли…
– Да ну тебя в жопу! Анджелина Джоли, Анджелина Джоли, Анджелина Джоли. Долго ты ещё будешь надо мной посмеиваться? Вон она – в ведре, эта Анджелина Джоли. Разорванная в клочья.
– Вижу. А вот, Макс, не больно тебе вот так детство своё в клочья рвать?
Моя ирония его развеселила.
– Нет, – широко улыбнулся он. – Сегодня будет Юльке немного больно. Чуть-чуть. А потом хорошо.
– Подожди, – нахмурился я. – Она – девочка, что ли? Эх, Макс, Макс… Любишь ты девочек портить.
– Да иди ты в жопу!
Максим звонко, по-мальчишески, захохотал и кинулся меня душить. Его хохот совпал со стуком в дверь. Дверь приоткрылась, и в проёме показалась кудрявая Юлина голова.
– Можно к вам? Что это у вас так весело?
– Можно, – ответил я. – Макс рассказывал мне про жопу.
– Про какую жопу? – Юля зашла и смущённо присела на Максимову кровать.
– Про жопу Анджелины Джоли, – поспешил подхватить Максим. – Серёге нравится её жопа.
– Я ничего не поняла. А где постер?
– В мусорном ведре, – чувственно вздохнул он и потеснил Юлю на кровати, недвусмысленно скрипнув пружинами.
– Макс окончательно порвал с детством, – насмешливо вздохнул я, надевая тапочки и запихивая сигареты в карман. Когда бесцельно гуляешь по общаге, курить хочется особенно часто.
– Зачем? Рвать с детством очень болезненно, – укорила Максима Юля.
– Совсем нет. Если только самую малость, – подмигнул мне Максим.
– Макс теперь взрослый. Он теперь не боится боли. Он сам её причиняет, – подмигнул я Юле.
Фрагмент 10. Макс
Февраль 2006 года
Юля позвонила мне сразу после универа. Не вовремя. Лёха ждал меня в раздевалке, чтобы подытожить окончание недели в кафешке парой-тройкой кружек пива, и я соврал, что пока не освободился.
– Как же? Я посмотрела в расписании, последняя пара у тебя закончилась, – не поверила она.
– У меня дела ещё в городе, – в голову ничего больше не пришло, кроме как опять соврать.
– Понятно. А когда приедешь?
– Вечером, наверное. Раньше не получится, Юль.
– Понятно. Приедешь – приходи ко мне. Я буду ждать.
– Конечно. Хотя, знаешь… Давай лучше ты ко мне. Серёга вчера домой свалил. Так что у меня на ночь останешься. Хорошо?
– Хорошо, милый.
– Ну всё. Приеду – позвоню тебе.
– Хорошо, милый. Люблю тебя.
Лёха, выглянув из раздевалки, нетерпеливо развёл руками.
– И я тебя.
Я поспешил разъединиться.
– Лёх, ну чё ты руками машешь? Юлька звонила. Пошли уже!
В кафешке, опустошив по первой кружке, мы вкусно закурили, и Лёха спросил меня:
– Макс, а ты всё её не вые**л, что ли?
Ему нравилось поднимать эту тему примерно раз в месяц, причём чем дальше, тем ироничнее и обиднее звучал его вопрос.
– Всему своё время, Лёх, – попытался отмахнуться я.
– Нет?
– Меня и так всё устраивает. Мне пока это не надо. Ты просто не знаешь, как она минет делает.
– Подожди, «минет». Скажи – нет?
– Ну, нет.
– Понятно, – Лёхины глаза прыснули безмолвным смехом. – Чудак ты. Я за пивом. Будешь?
– Буду. Две мне в самый раз – и поеду.
Допивая вторую кружку, Лёха всё-таки сменил «пластинку».
– Чё там Серёга-то?
– А чё он? Домой уехал.
– Я не об этом. Вы песню новую репаете или как?
– Да нет. Он бесится, его не устраивает, как я играю. Не удивлюсь, если ему захочется выпихнуть меня из группы.
– Не выпихнет. Я буду против, ты же знаешь. Только ты сам виноват. Ты – лажа ходячая.
– Лёх, я же стараюсь. Я всё делаю, как вы мне говорите.
– Ты делай, как Витя говорит. Вы же ритм-секция. Неужели так трудно тупо в «бочку» попадать?
– Почему? В «бочку» я попадаю.
– Никуда ты не попадаешь. Юльке попасть не можешь, а уж в «бочку» и подавно. Я за пивом! Будешь?
– Давай… По третьей – и тогда точно поеду.
Однако мы выпили ещё по три кружки, и я едва не опоздал в общагу к закрытию. Когда бежал от остановки, набрал Юлю.
– Алло, спускайся ко мне. Я приехал.
– Ты бы ещё ночью позвонил… – недовольно пробурчала она.
Но пришла. В домашнем платье цвета индиго с греческим орнаментом по швам. Пышные кудряшки соблазнительно падали на стыдливо опущенное вниз лицо и заслоняли собой большие ласковые глаза.
Я поцеловал её. Продолжительно и напористо.
– Ты пил? – отстранилась она, когда мой напор повлёк её к кровати.
– Да, пивка немного выпил. Мы с Лёхой в городе встретились.
– Понятно. Я тоже пива хотела.
– А я тебя хочу.
Она улыбнулась. В этот раз мне удалось произнести ключевые слова первым. Хотя какая разница? Ключ щёлкнул в замочной скважине, и замочный механизм податливо провернулся.
Моя красная спартаковская футболка с «девяткой» на спине полетела на пол. Туда же Юлино платье цвета индиго с греческим орнаментом по швам. И страсть. И страсть. Торопливая. Быстрее. Ещё быстрее. Суетливыми руками мои джинсы – она. Суетливыми руками её бюстгальтер – я. Прочь. Прочь.
– Выключи свет, – задыхаясь, прошептала Юля.
Ей всегда мешал свет перед тем, как остаться совершенно голой. А мне мешали носки. Я снял их и мягко нажал на выключатель. Сквозь темноту на запах своей страсти добрался до кровати и лёг. Сжал в объятьях огнедышащее тело, пахнущее близостью. Руки. Руки. Моя – ненасытно от одной груди к другой и вниз, влажно по животу, ещё ниже, ещё горячей, ещё влажней. Её – бесстыдно снизу вверх, сжимая страсть в кулак. Торопливо. Быстро. Ещё быстрее.
– Давай по-настоящему, – задыхаясь, прошептал я.
– У нас же не получается, – напряглась она, и её кулак разжал мою страсть. – Но давай, если хочешь…
Мне всегда мешал страх перед тем, как войти в неё. А ей мешала боль.
– Хочу.
Это ключевое слово – от меня, от неё, от нас двоих. Хотя какая разница? Ключ щёлкнул в замочной скважине, и замочный механизм податливо провернулся.
Я слушал скрип пружин и попирал свой страх. Вместе с её болью.
– Мне больно…
Глубже, ещё глубже, ещё горячей, ещё влажней.
– Мне больно, милый…
Скрип пружин. Только скрип пружин. Этот звук очень вязкий. И по цвету, как кровь. Точь-в-точь, как моя спартаковская футболка с «девяткой» на спине.
– Мне больно, Макс…
Скрип пружин. Раз. Два. Три.
– Мне больно, Макс!..
Четыре. Пять. Шесть.
– Макс, мне больно!
Семь. Восемь. Девять.
– Макс!
Её крик обрывисто перешёл в стон. И в мою страсть. И в мою страсть. Торопливо. Быстро. Ещё быстрее. Скрип пружин слился в единый плавающий фон, подавляя, заглушая стон, взвинчиваясь, взвинчиваясь, пока, взвинтившись до безумия, вдруг не лопнул оборванной струной пронзительно и резко.
Я затих, чувствуя, как хлыщут остатки моей страсти пульсирующей влагой в самый огонь. Меня охватила паника. Прочь. Прочь.
– Макс… ты успел? – испуганно вскрикнула Юля и рванулась из-под меня.
– Да… да, Юль, – соврал я, с надеждой ощупывая под собой простынь. – Вот… видишь пятно?
– Где? – она провела рукой. – Нет ничего.
На простыне ничего не было. Даже крови.
– А вот… на коленке у тебя… чувствуешь?
– Чувствую. А что так мало? Ты не успел, Макс?
– Совсем нет. Если только самую малость…
Она легла и обречённо закрыла лицо кудряшками. Я разгрёб их, пытаясь увидеть её большие ласковые глаза.
– Юль… Юль, ну, ты чего?
– Макс, я просила тебя остановиться. Мне было больно.
Её большие ласковые глаза стали маленькими и сердитыми. И тогда ко мне вернулся страх. Но не тот, что преследовал раньше. А новый. В нём не было прежней игривой боязни, в нём даже не было сиюминутной агонизирующей паники, он просто крепко держал меня в своих объятьях, по-настоящему. От его давления красные круги поплыли вокруг меня в темноте.
– Юль, а почему крови не было? – спросил я, тщетно стараясь их разогнать.
– Не знаю. Это важно?
– Нет. Но должна же быть… А её не было. Странно, да?
– Зато была боль, Макс.
Фрагмент 11. Юля
Май 2005 года
День Победы разочаровал. Весь день лил дождь. Полдня дул сырой западный ветер. Он всё гнал и гнал новые тучи, ещё больше, ещё тяжелее, ещё чернее.
В комнате сделалось так темно, что я не находила себе места. Позвонила Максу. Макс сказал, что приедет на последнем автобусе. Это вконец расстроило. Три дня выходных, мне хотелось быть с ним, а ему вдруг вздумалось поехать домой. Лучше бы я тоже уехала.
Вышла в сумрачный коридор, устремилась куда глядели глаза. На балкон. Долго курила. Одну, вторую, третью… Когда сигареты уже не лезли, вернулась в комнату, села на кровать. Ждала чего-то… Дождалась Ленку. Она влетела ко мне такая мокрая и зябкая, но свежая и бесконечно счастливая.
– О, сидит одна! В темноте. Сама чернее тучи. Вставай, пошли к ребятам!
– К каким ещё ребятам?
– Как к каким? К Серёге и Максу.
– Макс ещё не приехал.
– Ну, приедет твой Макс, Серёга сказал. Вставай, давай, там Серёга и Бородин с ним. Они пиво пьют. Пойдём, говорю, а то нам ничего не достанется!..
Ленка – классная. Она – живчик. Ей совсем не трудно было делиться своей живостью со мной, хотя я – флегматичная ледышка. Ей совсем не трудно было тащить меня, примёрзшую, на свет, на тепло.
– Лен, мне неудобно как-то…
– Началось! Ты же сама хотела к Серёге на 9 мая!..
– Я думала, там Макс будет.
– А тебе какая разница? Серёга тебя съест, что ли, без Макса?
Я оттаяла. Серёжа не съест.
Мы спустились вниз, попутно заскочив к Ленке, чтобы она переоделась, и возле Серёжиной комнаты натолкнулись на Бородина.
– А вы куда это? – зычным полупьяным голосом прогромыхал он на весь коридор.
– А ты куда? – с иронией ответила вопросом на вопрос Ленка.
Слава ненормального чудика закрепилась за Бородиным в общаге настолько сильно, что мы от него всегда ожидали нечто непредсказуемое. Если прибавить сюда ещё и его отнюдь не добрый характер, то попросту подлянки какой-нибудь боялись.
– Tag des Sieges! – воскликнул он, вскидывая руку от сердца к солнцу, бесследно пропавшему в черноте туч. – Мы с Серёгой в честь Дня Победы решили победить всё немецкое пиво в нашей палатке! Тётка-продавщица сказала, что у неё осталось только бутылок пять «Lowenbrau» и «Beck’s» – бутылки три-четыре. «Holsten» мы весь у неё выжрали. Так что das Ende. Gott mit uns. Der Sieg ist unser!
Пока Бородин, празднуя «победу», бегал за пивом, Серёжа как-то чересчур по-трезвому грустно разгребал в комнате алюминиево-стеклянные следы нешуточной «войны». Хотя было видно, что он пьян. Его опьянение всегда заметно по необычайно дерзкому блеску в глазах. Впрочем, суть не в самом блеске, а в его очевидности. Глаза ловили и захватывали взгляд. Мой взгляд.
– Женщинам – «Beck’s», а нам, мужикам, «Lowenbrau», потому что его больше! – объявил вернувшийся Бородин.
– И как только в вас лезет? – весело засмеялась Ленка.
А я молчала. За всё то время, что мы сидели с Ленкой у ребят, я, кажется, не проронила ни слова. Мне хотелось уйти. Нет, мне не хотелось уйти. И оставаться здесь тоже не хотелось. Не хотелось оставаться здесь собой. Наедине со своим взглядом. Пойманным и пленённым.
Когда Ленка и Бородин вышли покурить, Серёжа встал и подошёл ко мне. Я тоже встала, пугаясь саму себя. Он оказался так близко, что меня это немного образумило.
– Что ты делаешь?
– Пока ничего. Не бойся, не съем.
– Знаю, не съешь. Я не боюсь, – услышала я свой голос, как будто и правда мне удалось перестать быть собой.
Его руки осторожно коснулись моей талии. Ещё мгновение – и меня не хватило бы даже на самое беспомощное сопротивление. А мне необходимо было сопротивляться любой ценой.
– Серёж, не надо. У меня же… Макс есть…
Он сдался в один миг. Виновато и обречённо.
– Да, конечно…
Никогда в моей жизни победа не казалась столь ненужной, а поражение столь вожделенным. Пусть бы его руки сломали мои слова, победоносно наплевав на них, с торжеством победителя, снисходительно не придав им ни малейшего значения. Пусть бы они ещё крепче сжали мою талию, овладевая, нанесли сокрушительное поражение моей лицемерной чести, разорвали и сбросили ниц её лживые одежды, обнажая исподнее и сокрытое от глаз правды. Пусть бы моё оправдание не превратилось так буднично в мою победу.
Я простояла, не шелохнувшись, ещё не веря, что всё закончилось и ничего из будоражившего мысль малое время назад не обрело хоть толику яви, до того, как возвратились Бородин и Ленка, а потом будто очнулась.
«Ты – дрянь, Юля. Ты была на краю пропасти, – сказала сама себе. – Как бы ты потом смогла бы смотреть в глаза Максу?»
– Серёг, наша победа подошла к концу, – неповоротливым языком выговорил Бородин. – Что будем делать?
– Пиво будем пить, – ухмыльнувшись горько и коротко, еле-еле, ответил Серёжа.
– The end! La fin! Мы с нашими союзниками убили всё немецкое пиво в нашей палатке.
– Теперь русское будем убивать. И пусть мы изначально обречены на поражение, вступим в последний бой бесстрашно. Мёртвые сраму не имут.
– Серёг, вы, если хотите, умирайте, – остудила его порыв Ленка, – а мы с Юлькой, пожалуй, пойдём.
– Женщин отпускаем, – чуть смутившись, согласился он. – Им ещё детей рожать…
Мы ушли.
Поздно вечером позвонил Макс и сообщил, что приедет завтра утром.
– Понятно, – с ледяным равнодушием выдавила я из себя.
К ночи лёд затвердел, как камень, и больно сдавил моё сердце – единственное, что ещё оставалось во мне живым.
Фрагмент 12. Бородин
Август 2007 года
Только у Юльки закончился отдых в Турции, она тут же примчалась к Серёге «налаживать отношения». Я воочию наблюдал, как те разладились и не верил, что конструктивный камбэк вообще возможен.
Меня Серёга пригласил жить к себе сразу после их с Юлькой «расставания» – его решимость «покончить» не вызывала сомнений. Мы целый месяц бухали каждый божий день, и он мне рассказывал, какая же Юлька дрянь. Денег пропили столько, что просто «фобос» и «деймос». Я еле-еле наскрёб мелочи, чтобы купить билет на «марсианский» корабль до «малой родины» на Земле.
Хорошо, мама вошла в положение и щедро профинансировала дальнейшее пребывание на «марсе». Иначе, не заплатив за комнату, мы с Серёгой рисковали оказаться в «открытом космосе», то есть на улице.
Каково же было моё удивление по возвращении, когда я узнал, что теперь нас трое, что Серёга собирается восстановиться в универе, и вообще они с Юлькой намерены перебраться обратно в универскую общагу. Это не просто камбэк, это ренессанс какой-то.
Таким вот образом удивление моё стремительно перешло сначала в недоумение, а затем и в частичный отрыв от реальности. Пришлось признать, что я ничего не понимаю в жизни, а «марсианский» опыт только усугубил непонимание.
Юлька весь день старательно наводила на «марсе» порядок. Собрала два здоровенных баула бутылок, банок, контейнеров из-под салатов и моментальной лапши, пакетиков из-под чипсов и сухариков, засохших рыбьих и колбасных шкурок, прочей хрени нашей жизнедеятельности, выскребла все углы от «космической» пыли, предала анафеме к «чёртовой матери, с глаз долой» мои порножурналы, заставила нас с Серёгой туда же, к «чёртовой матери» отправить оба баула и потом милостиво накормила настоящими «земными» щами с настоящим «земным» мясом. А вечером, радостная и уставшая, надолго ушла в душ.
– Серёг, я не понимаю, что происходит-то? – полюбопытствовал я. – Ренессанс?
– Ренессанс, – загадочно улыбнулся он.
– Это называется пи**ец, а не ренессанс. Она же дрянь.
– Кто дрянь?
– Юлька. Помнится, ты сам немало об этом говорил.
Серёга зыркнул на меня суровыми испепеляющими очами Ареса и буркнул:
– Это я говорил. Имею право. А тебе нельзя так говорить.
– Но подожди, я не понимаю, как можно…
– И не поймёшь, – оборвал он меня.
Вернулась Юлька, и мы пошли на балкон покурить, чтобы дать ей одеться.
Я встал возле самой двери и видел, как она скинула полотенце, как вполоборота обнажились белые маленькие груди с тёмными, упруго торчащими сосками и как скрылись порывистым движением за загорелой в Турции спиной.
– Вот это, Бородин, действительно, пи**ец, – прохрипел Серёга, закашлявшись дымом. – Ты маньяк. Тебе лечиться надо. Ещё раз увижу, что ты подглядываешь за ней, не обижайся – сделаю очень больно.
– Да ладно, чё ты…
Я отвернулся от двери балкона и затянулся глубоко, насколько хватило лёгких. А когда выдохнул, то не мог надышаться. Воздух казался слабым, разреженным, неземным. Наверное, марсианским…
Фрагмент 13. Лена
Сентябрь 2006 года
Мы положили Юльку на Серёгину кровать. Казалось, она была совершенно без чувств. Но, не пролежав и пяти минут, вдруг вскочила, зажав рот руками.
– Серёг, её сейчас вырвет! – вскрикнула я. – Дай что-нибудь!..
– У Макса тазик есть, он блюёт туда время от времени, – подсказал Бородин, равнодушно поковырявшись в носу. – Под кроватью…
Серёга заглянул под Максову кровать и стремительно вышвырнул оттуда эмалированную посудину. Она, ударившись о ножку стола, издала тревожный звук, похожий на последний удар колокола после всенощной, как обрыв в пропасть. Ба-а-аммм…
Юльку рвало долго. Она пыталась убрать волосы, но они настырно лезли в лицо, в рот, выскальзывая из непослушных пальцев, норовили упасть в заблёванный тазик. Серёга не выдержал и, помогая ей, бережно собрал их в один пучок.
– Вот её колбасит! – воскликнул Бородин, вытащив из ноздри большую козюльку. – Самого аж мутить начало. А я говорил, что вино это палёное!..
– Бл**ь, мутит его, – в сердцах выругалась я. – Позвони лучше Максу. Куда он пропал среди ночи?
– Недоступен. Телефон, наверно, выключил.
Козюлька бесстыдно повисла на ногте его мизинца и в жёлтом свете ночной лампы представлялась тёмным кровяным обрывком плоти. Меня колотило от бешенства.
– Лен, возьми чайник, Юльке умыться надо…
Эти тихие, ровные Серёгины слова вырвали моё бешенство из власти козюльки, придав ему благоразумное лицо деятельности.
Я лила воду на подрагивающие ознобом Юлькины руки и думала о морозной, зимней свежести. От этого мне самой стало зябко. Так зябко, что ничего не оставалось, как нарисовать перед зимней свежестью покрытое крупными ледяными узорами окно, а перед окном тёплый полумрак уютной гостиной, и там, в полумраке, мягкий огонь в камине из красного кирпича. Кирпич дышал густым жаром и пронизывал тело насквозь. В комнате еле уловимо пахло ароматным дымом.
– Спасибо, Лен. Спасибо, Серёж, – устало пробормотала Юлька и легла.
– Пойдём покурим, Серёг, – прошептала я, безнадёжно теряя в лабиринтах подсознания и дым, и жар, и гостиную, и огонь в камине, и окно, покрытое ледяными узорами, и зимнюю свежесть за ним.
– Пошли, – ответил он, укрывая Юльку одеялом. – Щас, только таз отмою.
– Идите, мойте, курите, – подал голос Бородин, поедая козюльку. – Я здесь посижу.
Когда мы закрылись в туалете и закурили, я спросила:
– Серёг, Юлька – это тот, человек, который тебе нужен?
– В смысле?
– Ну… она твоя мечта?
Он, часто и порывисто стряхивая пепел в унитаз и беспомощно щурясь от едкого дыма, тяжело вздохнул и промолчал. Деликатно помолчала и я. Докурив сигарету, достала новую.
– Ладно, проехали.
– Лен, у меня, наверно, нет мечты, – он будто спохватился, заговорил громко и торопливо. – Только одна, и та – дурацкая, почти сказочная и бесполезная. Я как-то рассказывал… что хочу быть дедом, сидеть перед камином в кресле-качалке, а вокруг чтобы бегали, игрались, мои внуки и кричали: «Дед, дед!..», – вот и вся мечта, даже мечтой путём не назовёшь. Так, глупая фантазия… Ведь… как там… про смысл жизни? «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Вот я и думаю, что таким вот дедом мне не было бы больно… за свою жизнь.
– Я помню. Но зачем тогда это всё?
– Не знаю. Так получилось, Лен. Обратной дороги нет.
– У кого – нет? У тебя? Или у Юльки с Максом?
– И у меня. И у Юльки. И у Макса.
Фрагмент 14. Макс
Январь 2005 года
Мне всегда нравились её руки. Чувственные. Цепкие. Умные. Отвечающие. Немного голодные. Немного холодные. С тонкими пальцами. С короткими коготками. Всегда без маникюра. Никогда без сладкого запаха. Быстрые на меня. Быстрые на меня.
– С Новым годом, – прошептал я на ушко, наслаждаясь её руками в моих руках.
– С Новым годом, милый, – прошептала она, крепко прижимаясь ко мне, зарывая моё лицо в своих кудряшках.
– А когда твои девчонки приедут?
– Наверно, через час-полтора. Завтра у всех зачёт.
– У меня завтра нет зачёта.
– А к тебе можно? Серёжка в комнате?
– Да, у него завтра экзамен.
– Не хочу, чтобы ты уходил… Не хочу отпускать тебя…
– У нас есть целый час. А может, даже полтора.
– Час – это так мало…
Когда мы лежали вот так спокойно, вдвоём, нам никогда не хватало времени, ни часа, ни двух, ни даже трёх. Всегда получалось одно и то же. Нам казалось, что времени ещё много, а оно неумолимо таяло.
В первые полчаса она сидела на кровати, поджав под себя ноги, и молчала. А я говорил, говорил. Рассказывал всё, что приходило на ум, но больше о группе – о Серёге, о Лёхе, о Викторе. О нашей группе она всегда с удовольствием слушала.
А если ей надоедало, то ложилась и коротко произносила еле слышно: «Иди ко мне». И мы долго целовались. И долго ласкали друг друга. И тогда всё, что она умолчала словами, выливалось с неистовой страстью посредством рук.
Мы раздевались медленно, урывками, волнами, и каждая потеря очередной части одежды, с наполовину беспамятным броском, освобождала и обнажала берег всё больше и больше. Всё дальше и дальше. Пока наши тела не становились полностью голыми.
Пока я не становился полностью голым. Ей же всегда мешал свет, чтобы остаться голой полностью. А мне мешали носки. Я просто не успевал их снять тогда, когда её руки делали мне хорошо. Мне всегда очень нравились её руки.
Но за два месяца, что мы были вместе, их стало недостаточно. Я хотел большего. Она большего боялась. Волны уходили за рубцом очерченную линию на песке обнажённого берега и не желали опускаться ниже неё. Тёмно-бирюзовая толща моря приводила меня в отчаяние. Море не повиновалось мне. Оно повиновалось только очерченной на песке линии. Тут одно из двух: или отодвинуть море, или отодвинуть линию.
– Юль, мне больно, – соврал я.
Она остановилась и ласково посмотрела на меня.
– Почему, милый?
– Не знаю… Давай как-нибудь по-другому…
– Как?
Я нетерпеливо улыбнулся.
– Ну как? Вариантов не так уж и много… Раз по-настоящему ты ещё боишься, то…
– Я поняла.
Её лицо нахмурилось, и мне стало несколько не по себе, даже стыдно.
– Юль, я совсем не настаиваю на этом. Если не хочешь, то…
– Ложись, как тебе удобно.
– Хорошо… Подожди, носки сниму…
Я снял носки и лёг. Моё сердце билось так волнительно и сильно, что потемнело в глазах. Всё вокруг стало тёмно-бирюзовым. Как море. Оно зашумело, отхлынув от прочерченной на песке глубоким рубцом линии, и не возвратилось к ней.
Юля взяла мой член в рот. Я почувствовал её губы, её влажный язык и её неловкие движения. Море колыхалось покорно и немного виновато. Волна за волной. Волна за волной. Но с каждым новым наплывом движения становились всё увереннее. И – да. Руки. Быстрые до меня.
Вот, вот, вот… Я схватил камень и прочертил на песке новую линию, там, куда отступили волны. Глубоко прочертил. Настолько глубоко, насколько мог.
И кончил. Сперма брызнула Юле в рот, в лицо, на волосы.
В дверь постучали.
– Успели, – облегчённо прошептал я.
– Одевайся быстрей, – сердито ответила она, наскоро утираясь полотенцем. – Посмотри. Всё? Макс! Всё?
– Всё.
Её глаза взглянули на меня серьёзно и цепко, и я увидел в них рубец прочерченной мной линии.
Фрагмент 15. Серёга
Март 2008 года
– Серёженька, любимый мой, ну… прости меня, пожалуйста…
– Чтобы простить, я должен всё знать.
– Ты никогда меня не простишь…
– Потому что ты ничего не говоришь. И не хочешь говорить.
– Хочу…
– Тогда говори.
Её глаза, умоляюще скользнув по мне, потупились.
– Что именно ты хочешь знать?
– Всё.
Она глубоко вздохнула, будто собираясь с мыслями, но, видимо, так и не решилась начать. Время ползло вытянутыми, прилипающими к вечности секундами безнадёжных молчаливых ожиданий. Моё – чтобы она перестала молчать. Её – чтобы я позволил ей не говорить. Но я не позволил.
– Юль, давай так. На бумаге. Бумага всё стерпит. Тебе проще будет написать ответы на мои вопросы?
Она кивнула.
– Да. Но я не уверена, что это поможет тебе простить меня…
– Главное, буду знать всю правду. А там посмотрим… Хорошо?
– Хорошо.
Я взял тетрадь с лекциями по «Всемирной истории», открыл её с обратной стороны и написал: «Как часто вы были с Максом близки? Любая интимная близость». Только хотел отдать, сразу замешкался. Из этих самых написанных мною слов вдруг напала на меня яростная, захватившая дух тревога. Сердце сжалось под её натиском и противно заныло. Отчего? Неужели так нелегка правда? Или приятнее пребывать в собственных иллюзиях? Ну, почему правда и собственные иллюзии никогда не совпадают?..
Юля сама взяла тетрадь из моих рук. Быстро написала ответ. Я, превозмогая тревогу, прочёл: «Часто». Хрустальные перегородки иллюзий затрещали и пронзительно рухнули. Осколки, как занозы, впились в пульсирующую ткань сердца, оставив жгучие бороздки, чем вызвали раздражение и гнев. Это заставило меня действовать решительнее.
Поэтому следующий мой вопрос стал более конкретным: «А секс? Тот раз, когда ты забеременела, не был единственным? Ты говорила, что было только тогда – один раз. Это неправда?»
«Это правда, – ответила она. – До беременности мы много раз пробовали, но у нас не получалось. Получилось только в тот раз».
«А после беременности было?»
Юля, взглянув в тетрадь, помрачнела и сказала вслух:
– Да.
– Часто?
– Редко.
«А в остальном тогда как – рукой или орально?» – написал я.
Её потемневшее лицо окаменело.
«И рукой, и орально».
Рухнувшие перегородки моих иллюзий потащили за собой перекрытия. Полный обвал. Горы никчемного хрусталя. Сердце захлебнулось кровью и замерло. Дурак. Ну, почему я не верил Максиму, когда он рассказывал под пиво о своих успехах на Юлином фронте?..
Вот она – правда… Всё прояснилось. На этом можно было «допрос» и завершить. Но внутри меня стоял такой озлобленный, нервный хаос, такое отчаяние, что я не мог остановиться. Открыв тетрадь, вывел издевательски крупные, ровные буквы: « А анальный секс?»
Прочитав вопрос, Юля вздрогнула. Её каменность потрескалась, и через трещины хлынул мутный поток жизни. Вместе с подавленностью. Вместе со страданием. Вместе с болью.
Она писала никак не меньше пяти минут, ни на миг не прекращая движение руки. А когда закончила, то брезгливо протянула тетрадь, как нечто грязное, и, соскочив со стула, бросилась ко мне, упала на колени и обняла меня мёртвой хваткой.
– Серёженька мой, прошу тебя, прости меня… Я люблю тебя!..
Я «нечто грязное» не побрезговал и прочёл.
«Ну, какой анальный секс?! Ну, почему ты так со мной? Почему ты меня нисколько не ценишь и не уважаешь? Да, у нас с Максом всё было. Мы всё с ним пробовали… Он же мой бывший молодой человек… Я давала ему всё, о чём он просил. Я была его девушкой, я принадлежала ему, всё моё тело принадлежало ему. Но об анальном сексе и речи не шло! Я не… Серёжа, прости меня! Мне жаль, что всё это с Максом произошло в моей жизни. Мне больно от того, что моя прошлая жизнь причиняет тебе боль. Но, послушай меня, любимый мой, забудь ты это, чтобы и я могла забыть, вычеркнуть, выбросить вон. Это прошлое. Это история – и всё. Прошло – и нет. А мы с тобой – есть. Я люблю тебя!»
То ли скрип. То ли шуршание. То ли хруст. Ах, кажется, так мои босые ноги растерянно описали круг на верхушке огромной груды хрустальных осколков.
Я на вершине хрустальной горы. Ветер. Величественное лазоревое небо с холодным солнцем в зените. А вниз смотреть страшно. И вдаль, и под ноги. Страшно подступить к краю. Страшно сделать неловкое движение. Ноги бесчувственны, хрупки, как и сам хрусталь под ними.
Что с моими ногами? Как они меня сюда привели? Зачем они меня сюда привели? Пустота, глухота лазоревого неба. Ветер, словно вечность, беспрестанными стылыми порывами в моём беспрестанном топтании на месте. По кругу. Снова то ли скрип, то ли шуршание, то ли хруст. Не чувствуя ног…
Прислушался. Нет, это плач. Юля плакала, уткнувшись мне в плечо.
– Ты ничего мне не оставила. Всё отдала ему, – сказал я безрадостно, горько улыбнувшись и с трудом сглотнув вязкую горечь. – Бедная Юля… Тебе двадцать лет, но для тебя уже не может быть ничего нового. Ты всё узнала, всё попробовала… И не с тем, кого любишь, а с тем, кто тебе теперь противен и кого ты хочешь забыть…
– С тобой у меня всё по-новому… – всхлипнула она.
– По ещё не забытому старому.
– Серёжа, это прошлое…
– Да. Прошлое. Твоё с Максимом. Настоящее. Твоё со мной. И… будущее. Твоё с кем-то другим.
Её горячее от слёз лицо отпрянуло от моего плеча.
– Ты хочешь… уйти от меня?
Я опять улыбнулся. Искренне. Для неё.
– Нет. Ты сама от меня уйдёшь.
– Не говори так. Ты делаешь мне больно. Я ведь люблю тебя, Серёжа.
Она перестала плакать и устало посмотрела на меня.
– Разлюбишь, – сказал я. – Всё разлетится на осколки. Мне тоже больно, Юль. Ну и пусть… Сделай мне ещё больней.
