Читать книгу Семь жизней. Неформатная проза - Сергей Корнев - Страница 3

Артём после службы в Преображенской церкви города А., в которой он нёс послушание алтарника, чрезвычайно волнуясь, позвонил Маше:

– Алло, Маш! Можно я к тебе приеду?

– Зачем? – послышался недовольный голос.

– Хочу поговорить с тобой и… просто увидеть…

– О чём ты хочешь поговорить?

– О нас…

Голос вздохнул.

– Артём, у меня есть молодой человек. Пожалуйста, не пиши и не звони мне.

На колокольне начали звонить, и он отошёл подальше от церкви. Волнение немного прошло.

Просто слышать её голос. Просто знать, что она говорит с ним. Уже это успокаивало его.

– Я приеду?

– Не надо, – твёрдо сказала она, и выключилась.

С Машей Артём познакомился осенью на факультетских курсах по выбору «Православная культура». Не то что бы она сразу ему понравилась или он влюбился в неё с первого взгляда, совсем нет. Не было смысла выделять кого-то из почти двадцати студенток, посещавших этот курс. Они ему нравились почти все, кроме той небольшой группки собственно православных девушек. Их он не любил. Длинные юбки, смиренный взгляд, источающий пустоту, и совершенная непривлекательность, как будто некрасавицы идут в церковь, ища исцеления от своей некрасоты.

И потом ему казалось, что они просто хотят выйти замуж. Когда одна молодая клиросница в Преображенском храме начала выражать симпатию к нему, он, не колеблясь, грубо отверг её. Другое дело те, «неправославные». Его притягивал блеск их глаз, заставляли трепетать их женственность и соблазнительность. Их загадочность и шарм.

Маше очень нравилось всё, что связано с православием. То, что читали на курсе, похоже, было недостаточно для её увлечения. Может быть, это к концу курса и сблизило Артёма с ней.

У них сложились хорошие дружеские отношения. Она стала приходить к нему в храм по воскресеньям, а после службы они подолгу гуляли, разговаривая на высокие темы. В январе курс закончился, но дружба только укрепилась. Их встречи стали более частыми, разговоры более возвышенными, а часы разлуки более мучительными.

И вот, Великим постом, где-то в середине марта, в один из вечеров в подъезде её дома они поцеловались. На следующий день она позволила себя потрогать, а на третий у неё в квартире при свете лампадки у подаренных им икон её рука сделала ему хорошо.

Счастливый, вернувшись к себе домой, он полночи читал молитвы и клал поклоны. Каялся и благодарил Бога. Благодарил Бога и каялся.

Следующие несколько дней они почему-то не виделись, а когда встретились, она сказала, что сожалеет о произошедшем, просит прощения, и что лучше остаться, как раньше, только друзьями.

Однако дружба померкла, встречи стали редкими, а беседы натужными и сухими. Последний раз Артём увидел её на Благовещение в Преображенском храме. Когда после службы он подошёл к ней с поздравлением, она расплакалась и сказала: «Прости, я больше не могу видеть тебя».

С тех пор он заваливал её смс-ками, признавался в любви, искал встречи с ней на факультете, пока не узнал, что она уехала на семинар по летней практике в детский лагерь «Звёздочка», где-то в стороне города Б.

И тогда он решился поехать к ней. Домой зашёл ненадолго, только переодеться.

– Сын, ты забыл почитать Псалтирь, – остановила его у двери мама. – Прочитай хотя бы одну кафизму.

– Вечером прочитаю, – послушно сказал он.

– А куда ты так надолго?

– С Машей хочу встретиться.

– А ты ел? – запоздало крикнула она ему вдогонку.

Мама знала о Маше. Артём, за исключением очень личного или представляющего его в дурном свете, от неё вообще ничего не скрывал. Он охотно делился с мамой подробностями бесед с Машей, но никогда не говорил о том, что она ему нравится и что между ними возникла связь.

Возможно, маме должно было казаться, будто хорошая девочка Маша хочет прийти к Богу, не знает как, а Артём ей в этом помогает, наставляет её. А личная жизнь – это личная жизнь. Мама отжила этим. Она спасается, целыми днями читает акафисты. Зачем ей его личная жизнь?

Притом вряд ли она оценила бы его выбор. Маша для неё хоть и хорошая девочка, но вряд ли лучше той клиросницы. Впрочем, он и не задумывался серьёзно над этим. Просто говорил маме, что она хотела бы услышать, и не говорил то, что она слышать не хотела.

Артёму нужно было спешить. Он благоразумно заранее узнал, что автобус на Б. ежедневно отправляется с автовокзала в половине двенадцатого. Времени оставалось мало, но фотка Маши на дисплее мобильного всякий раз, когда он смотрел на часы, вдохновляла и подгоняла его.

«Сегодня всё разрешится, – мечталось ему, – Бог всё устроит».

Он успел. Подбежав к билетному окошку на автовокзале, задыхаясь, спросил кассиршу:

– Как мне добраться до лагеря «Звёздочка»?

– До Брехаловки доедете, а там недалеко. Поторапливайтесь, молодой человек, автобус на Б. уже ведёт посадку пассажиров, – проворчала та.

Он купил билет и помчался к автобусу. У него не было права опоздать. Это был автобус в другой мир. Там, где она, его Маша.

«А вдруг у неё, правда, кто-то появился? – переживал он. – Вдруг она будет там с кем-то, и я увижу их?».

И только в салоне, в старом кресле с грязной накидкой, когда автобус всё же тронулся, можно было перевести дух.

«Господи, благослови!» – мысленно перекрестился Артём. Он не мог её отдать другому. Не мог и не хотел забыть её после того, что было между ними, после тех трёх сладостных и страстных дней.

Сегодня отмечалось Вербное воскресенье, и в автобусе было полно бабушек с веточками вербы.

Деревенские люди вообще всегда очень громко ездят, но когда едут деревенские бабушки, то «громко» не совсем уместное слово. К тому же их чересчур оживлённое общение между собой перемешивалось с периодически то утихающим, то возрастающим хохотом пьяной компании в конце салона.

А через кресло вперёд молодая мама никак не могла успокоить чем-то очень расстроенного ребёнка. Спать он не хотел. Пить из бутылочки не хотел. Играться с игрушками-погремушками не хотел. А хотел только плакать.

Артём в первый раз ехал в сельскую глубинку и поначалу ему было несколько тяжеловато. Он достал карманный молитвослов и кое-как прочитал последование после причастия.

Батюшка Марк, настоятель Преображенской церкви, настаивал на частом причащении, и Артём послушно причащался каждую неделю. Но со временем это таинство превратилось из события в его жизни в обыкновенную рутину.

«Так делали первые христиане, – говорил отец Марк, – и как можно дерзать отвергать Кровь и Тело Христовы?».

Артём отвергать не дерзал, правда, получалось так, что он дерзал их мало во что ставить. Хотя нет, в уме чтил очень сильно, а на деле весь почёт суета съедала.

Прочитав молитвы, он вытащил плеер и вверил своё сердце музыке.

«Я рождён был ночью, в час молитвы волчьей…» – донеслось из наушников.

Это сразу убрало бабушек, хохот пьяной компании и плач ребёнка, а вместе с ними и «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром» на второй план. Стало привычно хорошо и спокойно. Артём боялся только одного – пропустить неведомую ему Брехаловку.

«Имя мне – Антихрист!» – завораживающе пел голос в наушниках.

За окном скрылось солнце, стало пасмурно.

«Плачьте о душе!..».

Артём, отбивая в такт рукой о колено, при приближении очередной деревни всматривался в дорожный указатель.

«Я на тебе, как на войне…» – запел другой голос, и Артём представил, как он с Машей занимается любовью, а потом вдруг, как с Машей занимается любовью кто-то другой.

«А нам с тобою повезло назло!..».

Артём переключил песню.

«Он пришёл, лишь на час опережая рассвет…» – запел женский голос.

Пробегающие мимо бутылки, бумага, консервные банки и прочая грязь свирепо взирали на него сквозь окно.

«Ты чужой! Ты другой! Ты не мой! Не любый!» – настаивал голос.

Артём отложил наушники и спросил женщину, сидевшую на соседнем кресле:

– Простите, вы не знаете, когда будет Брехаловка?

– Не знаю точно. Нескоро ещё, пожалуй.

Артём снова надел наушники.

«Mein herz brennt!» – ревел уже другой голос.

Засосало в желудке. Надо было всё-таки что-нибудь поесть, уходя из дома.

«Ничего, – подумал Артём. – Пост – богоугодное дело! Помоги, Господи!».

Он отбросил мысли о еде. Главное, что ему нужно, – это встретиться с Машей, объяснить ей всё. Что он любит её.

«Сегодня мы с тобой кайфуем!..», а дальше «Я хочу быть с тобой!.. И я буду с тобой!».

Артём посмотрел на фото Маши в телефоне, вспомнил её губы. Схватило где-то внизу живота.

Вспомнил её руки – «…и свечи, и праздник, и лето, и то, что нельзя… она положила… и шепчет… делай, что хочешь…» – её руки невозможно забыть. И где она так научилась делать? Он не хотел об этом думать.

«Ни о чём не жалей и люби просто так!»

– Молодой человек, я вас обманула, – толкнула его рядом сидевшая женщина. – Вон она, Брехаловка!».

Автобус остановился у невзрачной ржавой остановки, и Артём поспешно вышел. Он огляделся, пытаясь угадать, куда двигаться дальше. Снова охватило волнение. Узнать дорогу до лагеря не представлялось возможным – вокруг не было ни души. Только побитая «копейка» стояла неподалёку. В салоне сидел некий кавказец и разговаривал по телефону. К этим подозрительным иноплеменникам даже просто подойти-то боязно, не то что бы спрашивать что-то. Да и не похож он был вовсе на местного жителя.

Собирался дождь. Время от времени с глухим треском раздавались раскаты грома.

Выход нашёлся. Чуть поодаль Артём увидел обшарпанный стеклянный, советского типа, магазин. Облегченно вздохнув, он устремился к его массивной металлической двери.

В магазине совершенно не было покупателей. Только пожилая продавщица, всем телом оперевшись о прилавок, лениво черкала что-то в большой тетради.

«Какая-то мёртвая деревня!..» – умозаключил Артём.

– Молодой человек, вам что-нибудь отпустить? – вежливо и игриво поинтересовалась продавщица.

– Нет, я хотел просто спросить… – стеснительно пробубнил он. – Вы не знаете, как добраться до лагеря «Звёздочка»?

Она отложила свою тетрадь, оглядела его с головы до ног и прежним тоном ответила:

– Это недалеко. Пойдёте прямо по шоссе, потом увидите лесную дорогу, свернёте на неё, потом от неё будет две дороги. «Буревестник» направо… Значит, «Звёздочка» налево. Поняли?

– Да, понял. Спасибо.

– Да не на чем, – улыбнулась она.

Артём улыбаться не стал, постоял некоторое время у окна и неуверенными шагами вышел из магазина. Нет, дорогу он понял прекрасно. Просто увидел, как по стеклам ударили крупные капли, и пожалел, что не додумался взять зонт.

«Может, лучше переждать? – спросил он сам себя и сам же ответил: – Нет, лучше дойти до лагеря. Пусть промокну. Она увидит, что я промок, и непременно примет меня».

И всё же совсем промокать не хотелось. Выйдя на шоссе, он быстро, насколько возможно, двинулся по обочине. Мимо пролетела та самая побитая «копейка». Артём успел заметить искажённое гневом лицо кавказца и внутренне порадовался, что хватило ума не подходить к нему в Брехаловке.

Дождь, то принимаясь, то отпуская, тревожил не сильно, хотя не трудно было предположить, что всё ещё впереди. Небо, наполнившись грозовыми тучами, помрачнело и мраком этим нависло над унылой дорогой.

Её уныние не могло не передаться Артёму. Ему вообще уныние быстро передавалось. Чтобы опять стало привычно хорошо и спокойно, он снова отдался во власть музыки.

«Рваные кеды по первому снегу…» – заорало в наушниках.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» – перекрестился Артём, когда увидел по другую сторону шоссе лесную дорогу. И в этот же миг ввалил ливень.

Артём бегать не любил и не умел. Хорошо, что до спасающих крон деревьев с молоденькими листочками было всего ничего – перебежать через шоссе.

Под деревьями было получше, но тоже как-то не очень. Теперь Артёму решительно перехотелось быть мокрым. Пришлось искать более надёжное укрытие.

«Дождь, звонкой пеленой наполнил небо…», – глумился хриплый голос в наушниках.

Артём побежал по дороге, пока не увидел тропинку, уходящую вправо.

«Не зря же здесь тропинка, может, там…» – пронеслась и оборвалась мысль.

Ноги опережали голову и по этой тропинке вынесли к маленькому деревянному домику с аккуратным резным крылечком. Это было то, что надо, лучше не придумаешь.

«Слава Тебе, Господи!» – выдохнул Артём, вбежав на крылечко.

«Господу видней!..» – вторил плеер.

Сердце колотилось от бега, мысли никак не могли собраться в кучу, но по всему телу приятно разлилось чувство облегчения и удовлетворения.

Однако в это же самое мгновение со скрипом открылась дверь, заставив Артёма вздрогнуть. На пороге стоял стройный, темноволосый парень и курил сигарету. Его глаза излучали ни то удивление, ни то радость.

– А я думаю, кого это несёт! – весело воскликнул он. – Я тоже чуть не промок. Хорошо, домик этот подвернулся! Ты тоже от дождя прячешься?

Артём вытащил наушники и мотнул головой.

– Хорошо, а то мне тут одному жутковато, – продолжал парень. – Ты здешний?

– Нет, я из А. приехал, – ответил Артём. – Мне в «Звёздочку» надо.

– А-а, знаю!.. Там студентки классные на семинар приехали. Ты тоже на семинар, что ли?

– Нет, я… к другу.

Артёму нестерпимо захотелось спросить парня, не знает ли он такую-то Машу, но вот это «студентки классные приехали» остановило его. Ревность больно ужалила сердце и краской подступила к лицу. Он очень боялся, что этот парень расскажет ему что-то неприятное про его Машу. Например, что у неё там кто-нибудь есть. Он не хотел ничего знать и слышать об этом, потому что Маша могла принадлежать только ему.

– Понятно. А ты про домик этот знал, что ли? «Звёздочка» -то совсем в другой стороне.

– Нет, я здесь в первый раз. Просто тропинку увидел и по ней сюда пришёл…

– А что никто не встретил? Так и заблудиться можно!

«Потому что хотел сделать Маше сюрприз», – про себя ответил Артём, а вслух просто нехотя буркнул:

– Не догадались.

Парень засмеялся:

– Да они вчера почти все у нас в «Буревестнике» были. Я там такой дискач им забабахал! Половина народу пережралось в драбадан, теперь, наверное, с похмелья мучаются. Может, и друг твой тоже…

Артём забеспокоился. Ему стало противно от мысли, что Маша была на той дискотеке и напилась там.

«Она же не любит дискотеки, – начал он себя успокаивать. – Да и выпивать ей тоже не нравится. Если только с подругами пошла…».

Это показалось ему убедительным, и он вконец расстроился. Даже чуть слёзы не выступили на глазах.

– Да ладно, дойдёшь! – хлопнул его по плечу парень. – Тут рядом всё. По дороге до развилки, а потом тебе налево. Тебя как зовут?

– Артём…

– А меня Кирилл! Пошли в дом посидим, а то вон ветер какой-то поднялся.

Действительно, дождь немного спал, но подул холодный и сильный ветер. Погода портилась окончательно. Артёма это очень тревожило.

«А вдруг она не примет меня? – подумал он. – Скажет, уезжай, а как я сейчас уеду?».

Они зашли в домик.

Внутри было убого: большой стол с грубо отёсанными досками, вокруг него лавки. Над столом, вся в пыльной паутине, на крючке, вбитом в потолок, висела почерневшая керосиновая лампа. Маленькое окошко еле-еле освещало комнату. Из-за этого было темновато и неуютно.

Артёму здесь не понравилось. Он схватил мобильник и решил всё-таки позвонить Маше.

– Здесь не ловит, – заметил Кирилл. – Я сам хотел отцу позвонить, чтоб он меня забрал. Надо бы на шоссе выйти, только мокнуть не хочется.

Артём вскочил и, выбежав из домика, устремился на шоссе. Дождь шёл частыми, но мелкими каплями. В лёгкой куртке стало очень зябко. Так обычно бывает поздней осенью, когда вокруг сырость, пронизывающий ветер и какой-то несвежий, умирающий воздух. Да ещё невозможная безнадёга. Ничего не хочется. И любить не хочется. Осенью не до романтики и сентиментальной неги. И жить тоже не хочется. Осень – это Голгофа. Вот только до этого дня вовсю цвела и пела весна.

На шоссе Артём с надеждой взглянул на дисплей телефона. Но, увы: «НЕТ СЕТИ». Досада…

«А может, и хорошо это, – подумалось ему. – Пожалуй, глупо звонить ей. Дождь закончится, и я приду к ней в лагерь. А не закончится, поеду домой».

И он вернулся в домик.

– Ну что? – обрадовавшийся его приходу, спросил Кирилл.

– Там тоже не берёт, – ответил Артём. – А как тут автобусы на А. ходят?

– Плохо, – Кирилл тяжело вздохнул. – Половина третьего и в семь.

Артём же, наоборот, с лёгкостью выдохнул, посмотрев на часы и всё прикинув: «Час ровно. Если дождь зарядит, уеду полтретьего, а если нет, то пойду к ней и поеду в семь».

Крыша загудела глухой дробью. Это снова усилился дождь. Кирилл подошёл к окну.

– Опять, зараза, ливень пошёл. А ты случайно не в духовной семинарии учишься?

Артём нахмурил брови. Ему начал надоедать этот случайный собеседник. Ему вообще всегда очень досаждали те, кто, судя по внешнему виду, узнавали в нём церковного человека.

И если уж говорить начистоту, то он стеснялся своей церковности. Это с детства. Мама стала ходить в церковь, когда ему было десять. Он поначалу даже не понимал, что происходит. Почему теперь нельзя, как раньше, сразу съесть конфету, а надо сначала перекреститься? Почему теперь нельзя, как раньше, сразу лечь в постель и спать, а надо сначала помолиться? Почему теперь надо, кроме школьных стихов, учить еще и многочисленные молитвы? Почему теперь в выходные вместо мультиков, надо идти в церковь? Отчего теперь мама такая всегда серьёзная, скучная и постоянно ругается? Почему теперь нельзя, как раньше, играться, одеваться, говорить, есть, спать? Почему теперь нельзя, как раньше? Почему теперь нельзя? Но это было в детстве. С возрастом вопросы ушли, остался только комплекс «некаквсейности».

– Нет, – ответил Артём. – Я не учусь в семинарии. Просто в церковь хожу.

– И ты не будешь батюшкой?

– Не знаю. Может, и буду когда-нибудь.

Артём решил сию же минуту идти в лагерь к Маше. Лучше промокнуть и быть выгнанным ею, чем трепаться здесь не понятно о чём и не понятно с кем.

Но Кирилл неожиданно сменил пластинку:

– О, к нам ещё один бедолага идёт! Волосатый какой-то… Промок весь!..

Через минуту послышались шаги на крыльце.

– Пойду, встречу, – сказал Кирилл и вышел.

«А почему она должна меня прогнать? – размышлял Артём, стараясь не обращать внимания на разговор за дверью. – Мой приезд лишь доказательство моей любви к ней. Она увидит это и вернётся ко мне. Бог даст, я вообще у неё на ночь останусь».

Кирилл вернулся с высоким длинноволосым парнем. На вид ему было не меньше двадцати пяти лет. От него несло перегаром и протухшим запахом сигарет, а его небритое и отчего-то синее лицо вызывало отвращение. Он весь был какой-то грязный и мрачный. Кожаная куртка с цепями, тяжёлые ботинки, серьга в ухе.

«Сатанист», – испугался Артём.

– Знакомься, – сказал ему Кирилл, – Это Алик.

Артём выдавил из себя подобие улыбки и подал руку:

– Артём.

Они сели за стол. Кирилл уставился в окно. Непонятно, что он хотел увидеть, всё застилали мощные капли дождя.

Пришедший некоторое время смущённо мялся, а потом, осмелев, вытащил из своего рюкзака сухую одежду – впрочем, тоже какую-то всю грязную и мятую, и переоделся. На стол он поставил три двухлитровые бутылки пива.

«Имя ему подходит, – усмехнулся про себя Артём, снова включив плеер, – Алик… сокращённо от „алкоголик“, что ли?».

«Закрылась дверь, он вышел и пропал…» – сладкой меланхолией полилась в уши печальная и красивая мелодия.

Артём заметил, как Алик, развесив на одной лавке свои грязные шмотки, а на другую забравшись сам, собрался кому-то звонить. Заметил это и Кирилл, тут же что-то сказавший Алику. Видимо, предупредил, что здесь связи нет.

Впрочем, Артём не слышал точно. Да и не хотел вслушиваться, просто догадался по тому, как Алик нахмурился, взглянув на телефон, а Кирилл посмотрел на часы.

«Пропавший без вести…» – скорбела мелодия, и Артём всем сердцем возжелал, чтобы эти двое тоже куда-нибудь пропали, а на их месте чудесным образом очутилась Маша. С ней он, произойди это, благодарно провёл бы здесь хоть весь этот тоскливо-дождливый день, хоть бы даже всю ночь, а если надо, и вообще, сколько угодно.

Красивая мелодия сменилась хрипящим надрывом: «Rape me, rape me, my friend!..».

Но это не помешало Артёму немного помечтать о том, что Маша всё же пришла сюда, с нежным взглядом выслушала его и прижала к своей груди, как потом он ласкал ее, а она страстно и тепло дышала ему в ухо точно так же, как тогда, у неё в квартире при свете лампадки у подаренных им икон.

Однако иллюзия скоро растворилась, потому что она так и не смогла хоть краем зацепиться за реальность. Эти двое никуда не собирались пропадать. Напротив, между ними завязался оживлённый разговор.

«Этот Кирилл с кем хочешь общий язык найдёт», – с лёгким разочарованием решил Артём.

«Районы, кварталы, жилые массивы!..» – возбуждённо запел другой голос.

Алик и Кирилл закурили. Зловонные клубы табачного дыма заполнили комнату, своим мертвенно-серым цветом впиваясь в глаза.

А на улице усилился ветер. Его порывы остервенело колотили по крыше, заставляя её время от времени то дрожать, то стонать. Артём закрыл глаза, и ему представилось, будто он в аду.

«А что, собственно, меня держит здесь, – вдруг настигла его твёрдая и острая, как брошенный камень, мысль и заставила решительно разомкнуть веки, – когда она где-то тут неподалёку, почти рядом? Что мне этот дождь, этот ветер, да хоть быть даже ни с того, ни с сего снег пошёл?».

«Хлопай ресницами и взлетай!» – призывала новая песня в наушниках.

Артём встал с решимостью, без всякого сомнения, покинуть это место, выключил плеер и, намерено ни с кем не прощаясь, вышел из комнаты. На крыльце он приостановился, поднимая воротник своей куртки.

Бросившийся ему навстречу мощный порыв ветра обдал колюче-холодной влагой, на миг заставив потерять равновесие.

Стоявшие рядом деревья с громким скрипом раскачивались из стороны в сторону. Но то были большие, а те, что поменьше, уходившие ближе к дороге, гнулись чуть ли не до самой земли.

Железные листы, прибитые к крыше домика, содрогались и гудели с таким отчаянием, что казалось, будто они держатся из последних сил и вот-вот, при новом броске ветра, со страшным грохотом повергнутся вниз.

Стало страшно. А в страхе не важно, идёт ли дождь или нет. Решимость покинула Артёма. Кажется, в эту минуту он даже позабыл о Маше.

А дождь хоть и лил по-прежнему, но всё-таки не так круто. Размеренно как-то. Такой может идти сутками. Такой нет смысла пережидать. Разум подсказывал Артёму, что нужно возвращаться домой, в город А., воля отзывчиво согласилась, и сердце с горечью замолчало.

Однако без сердца навалились слабость и робость, своей тяжестью задавившие прежде возникшую независимость. В этом чужом и незнакомом мире, где до этого он был всё же, хотя и мысленно, с Машей, без сердца пришлось остаться одному.

В чужом и незнакомом мире одному быть не хотелось. И тогда Артём с иного угла зрения посмотрел на своих товарищей по несчастью. Принимая в расчёт обстоятельства, они стали для него самыми близкими людьми. В данное конкретное время и в данном конкретном месте гораздо ближе, чем Маша.

Вернувшись в комнату, Артём сказал им:

– Там ветер деревья, как прутья, гнёт.

– А ливень кончился? – спросил Кирилл.

Артём живо откликнулся:

– Нет, идёт. Правда, не такой сильный. Что будем делать? Надо как-то выбираться отсюда.

Кирилл нервно посмотрел на часы:

– На автобус до А., похоже, опоздали.

– Пойдём на шоссе, поголосуем, кто-нибудь посадит, – предложил Алик.

Пожалуй, другого выхода не было. Подождав, пока Алик уложит пиво и свою мокрую одежду в рюкзак, они вышли на крыльцо. По шоссе проехал автобус на А.

Изо всех сил побежали к дороге. Алик бегал быстрее всех и, встав на обочину, приготовился тормозить машину. В другую сторону, в сторону города Б., проехала «копейка». Кажется, это опять был тот страшный кавказец. А, может, не он. Артём не рассуждал. Не до него.

В сторону города А. ничего не двигалось. Артём, запыхавшись, прибежал позже всех и с надеждой вглядывался вдаль шоссе, туда, откуда должна была появиться машина, которую остановил бы этот находчивый парень Алик и которая увезла бы их отсюда в город А., домой, там где привычно хорошо и спокойно.

Ураган поднимал с обочины бумагу, обрывки газет, пустые пластиковые бутылки, прочий мусор, высоко над дорогой зависал и со страшной силой бросал всё это далеко на другую сторону.

Парни застегнулись потуже и, сгорбившись, ждали. Наконец, показалась машина. Но она, посигналив, пролетела мимо. Затем проехала навороченная иномарка. Следом за ней фура. Потом ещё две машины. Когда не остановился и «уазик», проехавший спустя много времени, Алик сказал:

– Давайте, кто-нибудь другой голосуйте. У меня, наверное, вид не дипломатичный.

«Не наверное, а точно!» – с гневом и отвращением глянул на него Артём.

Он совершенно потерял веру в то, что получится остановить хоть какую-нибудь машину и снова вспомнил о Маше. Раз дозвониться возможности не было, на ум пришло написать смс-ку – вдруг дойдёт. Он достал телефон и написал: «Privet. Prosti menja, ja tebja ne poslushal i priehal. Popal pod dozhd, a teper nachalsja uragan. Ne mogu uehat:( Ja v domike vozle dorogi na tvoy lager i shosse. Zaberi menja, ja v 7 uedu:)».

Не повезло со автостопом и Кириллу. Сначала проехала маршрутка, забитая людьми битком. Потом два джипа. Эти никогда не останавливаются. Напоследок только «буханочка» скорой помощи была – и всё.

Кирилл, весь промокший, запаниковал:

– Надо такси вызывать!

– Да кто сюда поедет… – ответил ему Алик.

Сообщение не отправлялось. Артём, постоянно нажимая на повтор, отрезал:

– Сеть не берёт.

– Пошли в домик, – проворчал Алик и обречённо спустился с дороги.

И вдруг сообщение отправилось. «Слава Тебе, Господи!» – возликовал Артём, но отчёт о доставке почему-то не пришёл.

Кирилл, спускаясь с шоссе, поскользнулся и упал в грязную лужу. Дождь спал ещё немного, но ветер, похоже, наоборот, только усилился. Артём поспешил за уходящими Аликом и Кириллом.

«Может, просто показалось, что ушло?» – сомневался он, всматриваясь в закапанный дождём дисплей телефона. Залез в список отправленных смс – там оно значилось.

«Господи, хоть бы дошло!» – взмолился Артём и с благоговением взглянул на небо. Небо ответило ему ненавистью с примесью печали и неудержимого высокомерия.

Забежав в домик, все с непонятной надеждой облепили окно. Но вскоре непонятная надежда ушла, и вполне понятное отчаяние охватило каждого.

Артём уже не верил и в то, что его смс-ка отправилась. «Просто глюк…» – поник он.

– Уедем, – подбодрил вдруг всех Алик. – В семь автобус. В семь уедем.

«Дай, Господи! Помилуй, Господи! Помоги, Господи!» – вздохнул Артём, посмотрев в потолок. Кирилл промолчал.

– Уедем, – повторил Алик. – В семь по любому уедем.

Они оторвались от окна и сели за стол. Молча и неподвижно смотрели на мрачные бревенчатые стены. Крыша монотонно скрипела, как будто читала покаянный канон, многоголосно пропевая припевы. Если бы дома могли молиться, пожалуй, этот домик и вымолил бы их. Лил дождь, выл ветер, а домик только поскрипывал. Домик думал. Да и кто бы из этих парней, сидящих за столом, не задумался бы о высоком в такую погоду в своих надёжных укрытиях в городе А. Лил дождь, выл ветер, а они уткнулись отрешёнными взглядами в стены и молчали. Не то время, не то место, чтобы думать о высоком. Не то время, не то место, чтобы говорить о высоком.

У Алика теперь промок и спортивный костюм. Он разделся и бросил его на лавку. Затем полез в рюкзак, вынул свою мокрую одежду и пиво.

– Может, по пиву? Будет веселее ждать, – с улыбкой предложил он.

– Давай, только я эту бодягу пить не могу, – ответил Кирилл.

– Ну извини, больше ничего нет, – равнодушно пожал плечами Алик. – Ты как, Артём?

Артём выпивал редко, но когда предлагали, никогда не отказывался. Да и что греха таить – нравилось ему побыть под хмельком. Правда, предложений было немного. Разве что на трапезах в Преображенской церкви после больших праздников да несколько раз на институтских торжествах. И то, чтобы мама не знала. Она не выносила этого.

– Нормально, – тихонько произнёс Артём.

Так как посуды не было, Алик пустил двухлитровую баклажку по кругу. Артём перекрестил её глазами. Когда пришла его очередь, он с удовольствием залпом отхлебнул граммов двести.

Мог бы и больше, но всё-таки мешала некая брезгливость. Хорошо, что баклажка переходила к нему от Кирилла, после Алика пить было не очень приятно. Та жадность, с которой тот пил – так, что маленькие струйки пива стекали по его подбородку – ничего, кроме омерзения не вызывала.

Кирилл же пил мелкими аккуратными глоточками, притом всегда вытирая горлышко. Через несколько минут все повеселели. Стало привычно хорошо и спокойно, а именно этого так не доставало Артёму. Удивительным образом эти два литра окрасили домик совсем в другие тона и немного породнили парней. Причём можно было ничего не говорить, всё складывалось само собой.

Кирилл, как и Алик, снял с себя одежду и развесил её на лавке. Конечно, ведь в мокром и заболеть не долго. В иной раз Артём постеснялся бы, но теперь обстановка располагала, и он последовал общему примеру. Тем более была открыта уже вторая баклажка. А все эти дождь, и ветер, и всё прочее стремительно вылетели в какую-то неважную часть головы.

Но вдруг на крыльце послышались шаги, и в комнату ввалился пьяный мужик в старомодном плаще и тяжёлых кирзовых сапогах. Скинув капюшон, он застрял в дверях, слегка покачиваясь и растерянно вытаращив глаза. С плаща на пол крупными струйками стекала вода.

Артём отстранил от себя баклажку с пивом – давняя привычка: даже на трапезах в храме он всегда отстранял от себя спиртное, когда кто-нибудь входил неожиданно. Кирилл вообще испугался. Даже Алик не нашёлся, как отреагировать на незваного гостя.

Наконец, тот заговорил сам:

– Не помешал?

Никто ему не ответил. Тогда он продолжил:

– На улице светопреставление началось!.. Я обожду здесь чуток… Вы не против?..

Конечно, они были против, но этот домик не принадлежал только им, чтобы иметь право не разрешить человеку – пусть и какому-то пьянице и, возможно, даже бомжу – скрыться от непогоды. Мужика, похоже, не сумел спасти даже его плотный-преплотный плащ – всё равно промок.

В общем, им пришлось компактнее собрать свою мокрую одежду и освободить ему место на лавке, чтобы он мог сесть. Заметив это, мужик торопливо, у двери, снял свой плащ. С небрежностью откинув его в угол комнаты, он сел. Сразу стало как-то грустно. От его пустого, истёртого лица веяло невыносимой мертвенностью.

Артём как христианин жалел таких людей, а как человек презирал. Эти лица каждую службу встречали и провожали его. Он привык не впечатляться человеческими падениями, предоставив этим людям и их невыносимой мертвенности маловажный и нейтральный притвор своей жизни. И сейчас проще всего было занять именно такую позицию.

Он невозмутимо отхлебнул из баклажки и передал её Кириллу, потому что Алик совсем как-то расстроился. Но Кирилл тоже пить не стал.

– Может, и я с вами выпью, ребята? – оживился мужик.

Он полез в небольшую тряпичную сумку, висевшую у него через плечо, и по-хозяйски выложил на стол кусок хлеба, грубо нарезанные кусочки ветчины и несколько яиц, испачканных крошками хлеба. В довершение на столе появилась початая бутылка дешёвой водки.

«Таких только посади за стол!..» – покорёжило Артёма.

Алик потупил взор, а Кирилл, напротив, с досадой вознёс его вверх. Между тем мужик, невозмутимо посмотрев на стол, спохватился и достал из сумки ещё и пластиковые стаканчики. Довольно объявил:

– Чистые.

– Мы не будем водку, у нас пиво есть, – сказал Кирилл.

– Ну и ладно, – снисходительно ухмыльнулся мужик, – пейте пиво, а я буду водочку. Возьмите стаканчики. Чё вы из горла-то?

Алик нехотя взял у него три стаканчика и отдал их Кириллу. Тот разлил пиво. Артём смирился, переложив ответственность за исход этого сомнительного сотрапезничания на Алика и Кирилла. Он привык «смиряться», уходить в тень, не нести ответственность, плыть по течению, называя всё это борьбой со своеволием.

Возможно, так оно и было, потому что подобным образом его часто посещали настоящие добрые плоды, а когда приходилось по необыкновению вмешиваться, то наоборот всё портилось.

И всё же Артём с крайним неудовольствием взглянул на то, как мужик трясущимися руками налил себе водки.

– За знакомство, – пробубнил тот и выпил.

Даже нисколько не поморщившись, живо представился, утерев губы ладонью:

– Меня звать Владимир Петрович. Можно Петрович. Или просто Вова.

– Уж лучше Петрович, – ухмыльнулся Кирилл и принялся маленькими глоточками цедить своё пиво.

За ним выпили Алик и Артём. На удивление горько-кислая жидкость и притом очень противная на вкус всякий раз легко и мягко проваливалась внутрь, так что Артём с наслаждением вдыхал даже запах из стаканчика. Пульсировало в висках, немножко кружилась голова, руки сделались какими-то слабыми и чужими. О неприятностях этого дня даже думать не хотелось, а, напротив, хотелось абсолютно не замечать беснования разбушевавшейся стихии.

Ветер тем временем дул в щели окошка так свирепо, что от сквозняка стало очень зябко. Но и это не сильно тревожило Артёма, и чем больше он пил, тем тревожился ещё меньше. Ему трудно было понять Кирилла и Алика: первый сделался весь синий от холода, а второй состроил такую гримасу, будто его вот-вот стошнит.

– Что-то вы совсем хмурые стали? Холодно голышом сидеть? – спросил Петрович, закусывая ветчиной.

– Не жарко, – недовольно откликнулся Кирилл.

Петрович усмехнулся:

– Видимо, рано мы весну почуяли!.. Вон как завывает! Давайте я вам в пиво водочки чуть-чуть подолью? Всё посогреетесь немного, а?

– Да не будем мы твою водку! – с раздражением отмахнулся от него Кирилл.

Он потрогал свою мокрую одежду и, расстроившись ещё сильней, обиженно пробормотал:

– Я вообще больше пить не буду.

– А я буду, – неожиданно весело сказал Алик, – наливай, отец, свою водку!..

Когда он подвинул к Петровичу свой стаканчик, Артём поймал его взгляд. Это было ужасно. Здесь всё смешалось в невыносимую, неудобоваримую и отталкивающую кашу: и чернющая тоска, и жгучая боль, и злоба, и жажда чего-то, и какая-то мольба, и обличение, острый немой укор, и просто обыкновенная жалость.

И всё это обращалось к нему, к Артёму. Оно, как голодный вампир, уцепилось, присосалось, так что невозможно было отвернуться, отряхнуться, выбросить всё к черту, в преисподнюю, и забыть. Поэтому Артёму пришлось молча проглотить это. Он проглотил и, казалось, опьянел ещё больше.

Алик спросил:

– Ты будешь ёрш? Давай согреемся. Одежда теперь не скоро высохнет.

– Буду, – послушно согласился Артём.

Алик придвинул к Петровичу второй стаканчик и предупредил:

– Только немножко.

– Да я пять капель…

– Знаю я ваши пять капель!.. Вам и сто грамм, как пять капель. Немножко – это совсем чуть-чуть. Понял?

– Понял, – обиделся Петрович и налил в один стакан где-то четверть, а в другой немного не доходя до этого.

– Ну сказал же – немножко! – рассердился Алик.

– Да я и налил пять капель…

– Ладно, хрен с тобой… Кирилл, давай сюда пиво!..

Кирилл отдал баклажку, и Алик налил пиво в стаканы до краёв.

– Гадость, блин… – понюхав, сморщился он.

– А вы, нате вот, закусите, – предложил Петрович свою еду. – И подождите меня, я себе тоже налью.

– Ну а как же ты себе не нальёшь? Ждём.

Петрович налил себе и с чувством возгласил:

– За вас, ребята! За молодёжь!..

Все, кроме Кирилла, дружно выпили.

– Не отравлюсь? – спросил Алик, схватив кусок хлеба с ветчиной.

– Нет. Хорошая. Берите, берите, ешьте, – засуетился Петрович, неуклюжими грязными пальцами очищая яйцо.

Артём очень проголодался и не раз пожалел о том, что не поел дома. Мог бы на худой конец и в магазине купить что-нибудь, хотя бы в Брехаловке той же самой. А теперь, после «ерша», засосало так, что стало не до принципов и выпендривания. Очень хотелось жрать.

Принципы заключались в Великом посте, до конца которого оставалась ещё целая Страстная неделя, а посты Артём никогда не нарушал. Он скорее желал бы умереть с голоду, чем съесть скоромное. Да и в выпендривании ничего плохого не было. Просто правильное воспитание: в приёме пищи должны быть, во-первых, гигиена, а во-вторых, эстетика. В Петровичевой снеди ни того, ни другого не было. Самым безобидным казался хлеб. А поскольку принципы находились в зоне священного табу, Артём пожертвовал некоторой частью выпендривания. Он взял кусок хлеба, который оказался очень вкусным. Пожалуй, ему никогда не приходилось есть такого хлеба.

– У-у, да ты голодный!.. – заметил это Петрович. – Давай бери ветчинку, яички!.. Ешь, ешь…

– Нет, это я не буду, – ответил Артём. – Сейчас идёт пост. Я пощусь.

Он был уверен, что кто-нибудь обязательно покусится на принципы. По своему опыту знал. Поэтому мысленно встал в стойку, приготовившись защищать их.

Петрович выдержал паузу, а затем выпалил:

– А, это ты в Бога веруешь? В церкви служишь? То-то я смотрю у тебя бородка какая-то такая… как у этих, у дьячков… ну, которые на попов учатся!.. Или ты уж, может, выучился?

– Никакой я не дьячок. И учусь я в пединституте, – громко и как можно твёрже отрезал покушение на принципы Артём. – Мало ли какая у меня бородка!..

Но Петрович отставать не собирался:

– Так ты не служишь в церкви? А чего ж тогда посты какие-то?

– Просто я православный христианин. В церкви я не служу, но посты соблюдаю.

– Я тоже православный, – посерьёзнел Петрович.

– Но в церковь, наверное, не ходишь, не молишься и посты не соблюдаешь?

– Ну и что? Бог у меня в душе!..

– Да ты не знаешь, что такое православная вера! Для этого надо в церковь ходить, а не водку пить.

– Да, я в церковь не хожу. Но в душе в Бога верю. А посты – это всё показное. Ты думаешь, тебя за это Бог в рай возьмёт?

Трудно объяснить, до какой степени подобные разговоры и придирки надоели Артёму за всю его сознательную воцерковленную жизнь. Он устал от них и не хотел уже говорить об этом. Не то что раньше. Раньше была, по сути, больше проповедь, а теперь тяжкая повинность.

– Этого я не знаю. Чтоб в рай попасть, надо соблюдать заповеди, жить праведно, в церковь ходить, исповедоваться, причащаться. Много, чего надо делать, – ответил он.

– Это попы выдумали, чтобы деньги с народа собирать и жить легко. А что они, попы-то, праведно живут? – разошёлся Петрович. – Знаю я, какие они праведные!.. Вино тоже пьют, будь здоров.

Но Артём не собирался дальше развивать полемику. Не в первый раз, уже выучил, куда всё ведёт: сначала попы плохие, а потом и Бога нет.

– Каждый за себя должен отвечать, – устало поставил точку Артём и, давая понять, что разговор окончен, подошёл к окну.

Тогда вдруг вмешался Алик:

– Зря ты на парня наехал, отец, это его дело. Хочет поститься – пусть постится. А про попов тебе советская власть напела.

– Да я не наезжал… Я так… А что ты против советской власти имеешь? – переключился Петрович. – При ней хорошо жили. Не то что сейчас.

– И сейчас не живем, и тогда не жили. Дерьмо – твоя советская власть. Мозги она тебе запудрила. Так, что человек, который тебе в сыновья годится, вере предков наших тебя учит. По идее ты его должен учить. А чему ты можешь научить? Вон каким тебя сделала советская власть!..

Артём внутренне возликовал и благодарно взглянул на Алика. Не ожидал он, что тот заступится.

– Это меня нынешняя власть таким сделала! – вспылил Петрович. – Думаешь, я всегда таким был. Я работал честно, деньги на книжку собирал. Я книжки читал. Я в кино ходил. Я футбол по телевизору смотрел. Я пил только по праздникам. Идея была у людей, уверенность в завтрашнем дне была. А потом всё забрали и ничего не дали взамен. Деньги на книжке сгорели. Работать честно нельзя, ничего не заработаешь. Кто успел, тот и съел. На людей насрать нынешней власти. Нах** мне теперь книжки её, кино её, футбол её!.. А научить я вас могу жизни. Главное правило – каждый за себя. Вы никому не нужны. Нужно непременно стать подлецом, чтобы закрепиться в этой жизни. Или вы станете такими же, как я, со временем.

Теперь влез и Кирилл. Трясущимися от холода губами он горячо выплеснул:

– Не станем. Ты не смог со своими старыми взглядами приспособиться к новой жизни. Сейчас никто о тебе не позаботится, если ты сам о себе не позаботишься. К примеру, я о себе позабочусь, поверь мне. Завтра меня не пугает.

– А если завтра война? Или полетит власть твоя к чертям собачим? Ты и тогда будешь таким уверенным?

– Войны не будет, – глухо сказал Кирилл, вздрогнув.

Это за окном под напором ветра с пронзительным треском повалилось сухое дерево. Артём вполне отчетливо видел всё, несмотря на пелену капель дождя на стекле. Возможно, только сейчас он понял всю серьёзность своего положения и испугался, что не попадёт домой к вечеру, как обещал маме.

«Господи, помилуй!.. – молитвенным стоном содрогнулось его сердце. – Зачем я поехал сюда? Ох, если б я знал, что так выйдет!».

Крыша домика, как будто соглашаясь с ним, застонала пуще прежнего. Артём обрушился на Машу: «Если б получила смс-ку, давно бы могла прийти. Неужели не знает, где этот домик? Знает! Она всё знает! Может, и получила – прочитала и забыла! Бросила ме…».

Вдруг дверь распахнулась, и его мысль оборвалась, ему показалось, что это пришла она. Точнее, даже больше, он был на сто процентов уверен в этом и уже успел покаяться в своём необоснованном гневе на неё, но в комнату ввалился всего лишь обжигающий вихрь из капель дождя, холодного воздуха и невыразимой тоски. Алик подскочил и закрыл её.

– Ветер, – с облегчением вздохнул Кирилл.

У Артёма же всё оборвалось внутри, а на смену всему, что оборвалось, пришли разочарование и пустота.

– Да это уже не ветер, – холодно проговорил он, – это похоже на ураган. Сколько времени?

Кирилл посмотрел на часы:

– Пять. Думаешь, до семи уляжется?

– Не знаю…

– Да стихнет, конечно, – беззаботно вставил Петрович. – Я так думаю…

– Будет кто ещё? – спросил Алик, подойдя к столу и налив себе пива.

«А что ещё остаётся?» – обречённо сказал себе Артём и, не раздумывая, согласился. На этот раз выпить изъявил желание и Кирилл.

Они пропустили ещё по паре стаканов. Петрович, чуть-чуть не допив свою водку, опьянел и едва сидел за столом. Алик с отвращением бросил ему:

– Тебе надо, отец, проспаться.

Петрович без всякого пререкания встал, расстелил свой плащ на полу и лёг. Очень тихо он пробормотал:

– Не обижайтесь на меня, ребята.

«Обижаться на тебя грешно! – прокомментировал его внутри себя Артём и добавил: – А точнее даже противно!».

«Ёрш» же всё-таки сделал своё дело – Алик, видно было, снова согрелся, а Артёму вообще стало очень хорошо и очень спокойно. На радостях они открыли третью баклажку.

Хотя какая здесь была радость? Артём не думал о радости. Он вообще ни о чём не думал. Зачем? Можно было уйти в тень, спрятаться, поплыть по течению. Когда Алик кивком головы предложил снова забодяжить «ёрш», Артём, почти не раздумывая, согласился.

А, по правде, он и не раздумывал. А зачем? Своеволие ушло. Мол, будешь? Мол, буду. И всё. Своеволия нет. Одно рабство с примесью чувства вины. Таково ли христианство? Пожалуй, Артём не думал о христианстве. Когда в теле очень хорошо и очень спокойно, то христианству в теле места не находится. Артём ушёл в тень, и она накрыла его. Артём спрятался, и никто не мог найти его. Артём плыл по течению, и никто не мог потопить его. Внешне, возможно, это выглядело непоколебимой невозмутимостью, и ей можно было только позавидовать.

– Мне тоже налейте этой дряни… – позавидовал Кирилл и пододвинул к Алику свой стакан.

Тот иронично ухмыльнулся и разлил водку в три стакана. Вышло ровно по пять капель. Добавил пиво и также иронично произнёс тост:

– За отцов.

Чокнулись, выпили.

– Мой отец миллион заработал не то что этот Вован Петрович, – похвастался Кирилл. – И я заработаю.

– А зачем он тебе, миллион-то? – спросил Алик, закусывая пиво ветчиной.

– Как зачем? Зачем всем миллион? Чтобы жить достойной жизнью.

– Кто достойно живёт, тот и без миллиона достойно живёт, – заметил Артём.

– Это кто же?

– Да много святых людей было.

– Так я же не святой, – засмеялся Кирилл. – Я пожить хочу!

Артём не собирался проповедовать, прекрасно понимая, что грех, выпив, рассуждать о Боге. Да и не хотел. «Зачем метать бисер перед свиньями?» – вздохнул он.

– А у меня нет отца, – загрустил Алик.

– У меня тоже.

Отец ушёл из семьи, когда Артёму было девять, а если по правде, и того раньше – дома тот появлялся очень редко, но всегда со скандалом. Мама говорила, что он ходил к другой женщине. Артём боялся его, а позже возненавидел всей душой. Отец ни разу не приласкал его, обходился в лучшем случае с сухостью и равнодушием. Потом он запил и больше не приходил никогда. Мама сказала, что та женщина бросила его и что так ему и надо. Артём воспринял это с неподдельной детской радостью, но мама, наоборот, очень сильно плакала, а через год стала ходить в церковь.

Со временем всё устроилось и вылилось в нынешнюю тихую и нормальную жизнь. Артём прямо и жёстко, без оглядки, вычеркнул отца из сердца и всего чего угодно, как будто его и не было.

Только одно всё-таки иногда приходило на ум и очень смущало: почему отец порой то ли в шутку, то ли всерьёз называл его Артёмом Ивановичем, а не Анатольевичем по своему имени, как полагается? Но мама сказала, что он просто дурак. С этим, конечно, Артём целиком и полностью был согласен.

За окном пошёл снег – сильный, крупный, тяжёлый. Кирилл, взглянув на часы, запаниковал:

– Без пяти шесть… Как вы думаете, снег для нас хорошо или плохо?

У Артёма схватило дыханье. «А что, собственно, меня держит здесь, когда она где-то тут неподалёку, почти рядом? Что мне этот дождь, этот ветер, да хоть быть даже ни с того, ни с сего снег пошёл?» – вспомнил он свои мысли, когда всё ещё только начиналось, и от этого даже несколько протрезвел.

Получилось, что как бы напророчил, накаркал. Стало гадко на душе. Дождь закончился, и вот ни с того, ни с сего пошёл снег, а домик всё ещё держал его, не смотря на то, что Маша по-прежнему была где-то «неподалёку, почти рядом».

– А ветер стих хоть немножко? – чрез силу выдавил из себя Артём.

В комнате стало совсем темно, потому что мокрая снежная масса, наседая на рамы, полностью залепила маленькие стёкла окошка, и уже никакой свет не мог попадать внутрь.

– Не стих, – со злостью ответил Алик.

Потом он залез на лавку, достал керосиновую лампу, побултыхал её и зажигалкой зажёг фитиль. Тускло-жёлтый огонёк озарил комнату, загнав победившую было тьму обратно в углы, в каких она пребывала ещё пару часов назад.

Этот огонёк напоминал немного лампадку, и Артёму вновь представилось, как Маша ласкает его. Так нежно, что проскользнула умиленная молитва: «Господи, сделай так, чтобы она пришла сюда и забрала меня!». Артём с чувством уронил голову, и его взгляд упал на противоположный угол комнаты. А там, в углах, теперь стояла до невозможности унылая чернота и как бы говорила голосом мамы: «Сын, ты забыл почитать Псалтирь. Прочитай хотя бы одну кафизму». Чувство утонуло. Артёма пробудил Кирилл.

– Ты прямо волшебник! – воскликнул он. – Вот так бы взять, чиркнуть зажигалкой и в один миг оказаться дома или хотя бы в городе, или хотя бы в автобусе, который едет в город. Кстати, насчёт автобуса. Если хотим уехать, то надо двигать отсюда. Скоро семь. Будем сидеть да выжидать, так тут и останемся.

Это было подобно прозренью. Как будто пелена спала. Действительно, хватит уже. Всякому приключению или злоключению должен наступить конец. В семь автобус, в семь должно всё это закончиться. Тогда можно будет с облегчением прочитать пару кафизм, а с Машей легче встретиться в городе А.

Артём, видя, что Кирилл стал решительно одеваться, обрадовался и тоже схватил свою одежду. Да, она была мокрая и холодная, но это ли препятствие, чтобы дойти до Брехаловки, чуть-чуть подождать и сесть в тёплый автобус?

А Алик одеваться не спешил.

– Может, ещё по пиву на дорожку и пойдём? – весело предложил он и, не дожидаясь ответа, щедро налил в каждый стакан. – За домик.

– За домик, будь он неладен, – просиял Кирилл.

Артём ликовал от мысли, что скоро они будут в городе А., и на волне своего ликования не мог не заступиться за домик. Он поправил Кирилла:

– За домик, что приютил нас.

Алик залпом осушил свой стакан и, одеваясь, сказал:

– Надо будет сюда приехать в более благоприятную погоду. Впечатление какое-то нехорошее о домике осталось. А жаль, хороший домик-то.

Кирилл только посмеялся над этим:

– Одевайся скорей, пора нам из домика этого валить, а то в свои настоящие домики не попадём!

– Кто в домике живёт? – вдруг громко прохрипел чей-то голос за дверью, и в комнату вошли двое: парень и девушка.

Сказать, что это было неожиданностью, значит, ничего не сказать. Эти люди были круче снегопада. Они явились сюда, как неведомые белые мореплаватели для чернокожих туземцев на затерянном в океане острове. Казалось, что в этом домике трое парней и пьяный мужик точно на краю света, и до них никто не может добраться. Да, и, похоже, они рано решили, что приключение подошло к концу.

Хотя Артём не сильно расстроился. Это же не злодеи какие-нибудь пожаловали. Может, они тоже от непогоды решили укрыться? Или, может, живут неподалёку? А вдруг они из лагеря и их послала Маша?

Особенно девушка Артёму сразу приглянулась. У неё было миловидное личико с румяными щёчками, вздёрнутым носиком и живыми, игривыми глазками. Маленькая такая, с аккуратной фигуркой. Разве что чуточку полновата, но ей это даже шло. Тёмные прямые волосы падали на хрупкие плечи, украшая тоненькую шейку. В общем, красавица.

А Артём любил красивых девушек. Разглядывая эти соблазнительные выпуклости и окружности, он забывал обо всём. Только вот дар речи пропадал куда-то окончательно и приходилось созерцать молча, не рассчитывая на что-то большее. Только с Машей вышло иначе, за что он её и полюбил.

Как ни странно, молчали и Алик, и словоохотливый Кирилл. Хорошо, что неожиданно проснулся Петрович и разрубил всеобщее оцепенение полупьяным голосом:

– Мы! Мы тут живём, от непогоды спасаемся.

Парень из той распространённой ныне породы людей, что ни человека не уважают, ни Бога не боятся, повернул в его сторону коротко стриженную массивную голову и презрительно усмехнулся:

– Спи, на, не рыпайся.

Петрович развёл руками и поспешил закрыть глаза.

– Это чё за хмырь? – заулыбался парень.

На этот раз коммуникабельный Кирилл опомнился и таки пошёл на контакт:

– Да тоже, как и мы, от дождя сюда пришёл прятаться.

– Неплохо прячетесь, – парень деловитым кивком указал на красноречивый натюрморт на столе, – там, кстати, снег уже валит.

– Что ж поделаешь, – вздохнул Кирилл, – сейчас пойдём до деревни на автобус, а то так и останемся здесь.

– Ты чё, дурак? – парень неуважительно засмеялся. – Автобусы отменили все. Ты чё? На дороге не видать нихрена!.. Чё бы мы сюда припёрлись-то? Я машину бросил, на, тут недалеко.

Кирилл опешил и обессилено рухнул на лавку.

– Это правда? – обречённо проговорил он.

– Да, – сказала девушка, и Артём отметил про себя её ангельский голосок, – мы из Б. Я должна была ехать на этом автобусе, но рейс ещё час назад отменили. Там такое на улице творится, мы чуть не перевернулись на машине!..

– «Чуть не перевернулись», – грубо передразнил её парень. – Сама виновата. Завтра поехали бы! А теперь всё, садись вон на лавку. Приехали, на!..

Но она не дала себя в обиду и, к удовлетворению Артёма, ангельский голос обрёл властные нотки:

– Да пошёл ты, знаешь куда! Посидим часа два, утихнет немного и поедем. Машину ребята помогут вытащить.

Парень развязно уселся на лавку и, отвернувшись от неё, сказал:

– Я домик этот увидал, на, ну и свернул на лесную дорогу тут недалеко. Думал, по ней сюда доеду, но снега уже навалило, на. Встал, на.

Никто на его реплику не отреагировал, и наступило неловкое молчание. Кирилл пребывал в отчаянии, часто моргая, будто вот-вот хотел заплакать. Парень вертел в руке брелок с ключом от машины. Алик с хмурым лицом смотрел на этот брелок. Девушка, окинув взором комнату, разглядывала лежавшего на полу Петровича. Артём, переминаясь с ноги на ногу, разглядывал девушку. Петрович вроде снова уснул.

А за окном выл ветер, бросая в окошко все новые и новые хлопья снега. Домик угрожающе скрипел, и молчать было очень уныло и неуютно.

Первым не выдержал Кирилл:

– А вы ведь в А. ехали, да? Не подбросите нас, когда распогодится немного?

– Машину поможете вытащить, подброшу, на, чё не подбросить… – нехотя прохрипел парень.

Но Кирилл тут же преобразился, пропустив мимо ушей недовольную окраску ответа, и подчёркнуто уважительно протянул парню руку:

– Давайте знакомится тогда. Меня Кириллом зовут.

Парень громко, с размахом, и крепко пожал ему руку:

– Пашок, на!.. А это подруга моя, Наташка, – он, не поворачиваясь, большим пальцем руки показал куда-то в сторону девушки и, помолчав, добавил: – Я за неё голову, кому хошь, отверну.

Хотя сразу же, как бы снимая напряжение, неубедительно и коротко посмеялся. Кирилл с подчёркнутым уважением ответил таким же смехом, а потом почему-то, наоборот, как-то неуважительно представил остальных:

– Этот, с бородкой – Артём, а который волосатый – Алик.

– Волосатый и сам бы мог представиться, – обиделся Алик и протянул руку Пашку. Тот также размашисто, громко и крепко её пожал.

– Да, ладно, не обижайся ты, – отмахнулся от него Кирилл и обратил внимание парня на Петровича: – А это Вован Петрович пьяный сюда забрёл отдохнуть.

Артём, немного побаиваясь Пашкова рукопожатия, подошёл к нему, приготовившись и собрав всю силу, но тот только слабенько сжал его пальцы. Артёма это обидело.

Такие, как Пашок, никогда всерьёз его не воспринимали, как будто он не мужчина в отличие от них. Как будто весь мир только для них. Потому что они дети этого мира. Потому что они сильные. Потому что они не связаны приличиями интеллигентов, моралью, нравственностью, этикой и прочими общечеловеческими ценностями. Потому что они не связаны всерелигиозными законами и христианскими заповедями. Для них один закон – бери от жизни всё. И они берут. Пробираются на лучшие места, обживаются нужными связями, непонятно как получают машины, квартиры. Портят красивых женщин и всё то красивое, к чему прикасаются. И, взяв в одну руку деньги, а в другую власть портят весь этот мир.

Даже в храме они не шугаются, как прочие новопришедшие, а нагло, по-хозяйски, расхаживают, расставляя пачки свечек и продолжая портить всё вокруг.

То, что они не такие, как он, радовало Артёма. А то, что он, не такой, как они, иногда его расстраивало. Не тогда, когда они начинали всё портить, а когда они начинали всё брать.

– Надо бомжа этого на крыльцо вытащить. Нехрена вонять тут лежать, – важно заметил Пашок относительно Петровича.

Алик раздражённо вдохнул воздух, правда, вслух ничего не сказал. Однако Артём увидел это и тоже рассердился. Ему стало жалко для Пашка и Петровича, и Аликовой раздражённости, и Кирилловой уважительности. И этого домика. И даже как бы спасительной для всех Пашковой машины, стоявшей где-то в лесу. Но особенно ему было жалко для Пашка Наташи.

Единственное, что его внутренне мирило с ним, это то, что автобусов, как выяснилось, сегодня больше не ожидалось, и только он, Пашок, со своей машиной казался верной дорогой отсюда к милому дому, в город А. А это было очень важно. Ради этого можно было и потерпеть его компанию, и за одно всё простить до времени.

– Э, командир, на, – Пашок углядел, что Алик, весь бледный то ли от гнева, то ли ещё от чего, налил себе пива. – Давай уж всем наливай, раз взялся. Ладно, хрен с ним, с бомжом-то… Как говорится, не трожь, говно, на!..

Алик побледнел ещё больше, но всё же послушался и стал разливать пиво всем. Только вот стаканов на всех не хватало. Один Петровичев, три, из которых они сами пили, и ещё только один свободный.

– Стаканов на всех нет. Девушка будет? – спросил Алик Пашка.

– Буду, – с удивительной нежностью в ответила Наташа.

Артём почувствовал, как теплота и звонкость её голоса ударили ему в уши и грудь, а потом упали куда-то вниз.

Пашок же посчитал стаканы:

– Почему нет? Пять. Чё, бомж, что ли, один стакан загадил, на?

Петрович, приподнявшись, сию же минуту отозвался:

– Сынки, я не бомж. У меня в Брехаловке дом.

– Ну а чё ты тогда тут разлёгся, на? – Пашок рассмеялся.

– Сейчас пойду домой. Я тут от дождя… А потом вот с ребятами выпил и сморило.

– «Сморило»! Ладно, – сказал Пашок Алику, – наливай, а я из горла буду.

Но Петрович вскочил, полез в свою сумку, и в его руках оказалась ещё одна бутылка водки, «чекушка».

– А можно, ребята, я с вами тоже выпью немножко? Я, знаете, как люблю молодёжь!.. – проникновенно попросил он, подбежав к столу, и будто бы в качестве чего-то очень весомого, важного добавил: – Вон и девочка у вас какая красивая сидит.

– Иди домой! – отрезал Пашок.

– Я пойду, – Петрович хлопнул себя в сердце. – Пять минут посижу, выпью пять капель и уйду. Тебя как звать?

– Тебе зачем, на?

– Ну как?

– Павел меня зовут, на.

– Паша, не откажи, – попросил Петрович с размеренной и внятной твёрдостью, – Пять минут, выпьем – и я пойду. – Он протянул Пашку свою мозолистую руку. – Владимир Петрович.

Пашок с видимым нежеланием, но в то же время с неким удовлетворением пожал её.

– Ладно, садись.

Когда все уселись, Петрович налил себе водки.

– За молодых! Особенно за девочку вашу.

Выпив, Алик с Кириллом закурили.

Пашок большущими и жадными глотками отправил всё содержимое баклажки себе внутрь и бросил её в угол комнаты. Та, звонко отскочив от стены и закатившись куда-то под стол, некоторое время там ещё билась об пол, резонируя пронзительным, пластмассовым звуком. Который очень не понравился Наташе.

– Ты чё буянишь? – разозлилась она.

Пашок, оглядев парней, сквозь зубы процедил:

– Вот все они бабы такие. Из-за неё попали в эту жопу, а она ещё «чё буянишь», на.

Он в сердцах плюнул на пол.

– Ничего, Паш, – стал утешать его Петрович, – у меня жена тоже ругается… А пусть ругается. Куда она без мужика? Поругается и перестанет. Жена на то и жена, чтоб при муже быть.

– Она ещё не жена… – отозвался Пашок. – А жена к мужу должна ласковая быть.

Наташа, заморгав своими длинными и красивыми ресницами, закатила глазки.

– Можно подумать, я не ласковая, когда надо.

– Давай выпьем с тобой, Паш, за взаимопонимание и согласие, и чтоб у вас всё было хорошо, – предложил Петрович.

Пашок с готовностью схватил у Наташи стаканчик.

– Давай, наливай.

Они выпили.

– Бери, закусывай, закусывай, – тепло, как-то даже по-отечески, ухаживал Петрович.

Но Пашок, с огромным усилием справляясь с крепостью водки, наотрез отказался:

– Нехрена закусывать.

– Не забудь, нам ещё ехать предстоит, – вставила Наташа.

Он, тяжеловесно разрезав воздух рукой, поднял вверх указательный палец и с фальшивой, напускной основательностью поинтересовался у Кирилла:

– У тебя подруга есть? Она тоже такая стерва?

– Подруги нет сейчас, а стервочки мне, наоборот, даже нравятся. Что-то в них есть… – пролепетал тот.

Ответ Пашку, похоже, пришёлся по сердцу, и он опустил палец.

– Да! За то я её и люблю, Натаху-то. Наливай, батя, ещё, выпьем за неё.

Петрович не замедлил, и они выпили.

– Все они, девчонки, одинаковые, – осмелел Кирилл. – Я только зануд не люблю, которые ломаются, строят из себя не понятно что.

– Единственно, что в них одинакового – это месячные, – вдруг вмешался Алик. – А так они разные, как и все люди.

Но Пашок не оценил его выпад и, словно зверь, прорычал:

– Вот это сейчас грубо сказал, на, волосатый! Чё ты тут буробишь в присутствие девушки?

Алик испуганно уронил голову и умолк. Артём нахмурился. Нетрудно было догадаться, к чему могла привести такая агрессивная настроенность Пашка. Ему сейчас только дай повод, дай жертву.

Артём жертвой быть не собирался и решил, что благоразумнее было бы просто несколько отойти в сторону, отгородиться, отрешиться от этого. Он снова включил плеер.

«Я искала тебя…» – запел женский голос. Артём вздохнул: «Дурак Алик. Куда он лезет со своими глупостями?».

– А что он такого сказал? – улыбнулась Наташа. – Я не такая, как все. Я особенная.

Артем встретил её взгляд. Настолько откровенный и соблазнительный, что невольно возникло страстное непреодолимое желание обладать ею, как тогда, в середине марта, он обладал Машей.

Между ними проскочил некий импульс, и целое мгновение обладание казалось вполне реальным фактом. Можно было даже почувствовать, как пахнет её тело, как оно бьётся в его руках, но она ускользнула, томно моргнув ресницами и чувственно потянувшись.

Пашок продолжал злиться, и ей пришлось обратить на него более пристальное внимание. Правда, их разговор был недолгим, и его суть Артём не смог уловить.

«Ты совсем как рассвет!..» – что есть мочи взывал голос – и за ним ничего нельзя было расслышать.

Пашок собрался куда-то звонить. Конечно, у него ничего не вышло, и он опять нервничал и злился – хлопал себя по коленям, теребил брелок с ключами, вертел в руках мобильник, а потом подошёл к окну. Петрович снова запьянел и поковылял в свой угол. В итоге Наташа с Кириллом куда-то засобирались.

«А ты-то, ты-то кто?!» – истерично вопрошал другой женский голос, чем сильно действовал на нервы.

Артём хотел убавить громкость, чтобы прояснить для себя происходящее, но не успел. Кирилл взял у Пашка куртку, Наташа ключи, и они ушли. Пашок вернулся за стол.

То, что он не замедлит прицепиться к Алику, Артём совершенно не сомневался, а потому отложил расставанье с миром музыки до более подходящего момента.

Расстаться же пришлось помимо воли. Как и ожидалось, Пашок к Алику всё-таки прицепился, и тот через некоторое время окликнул Артёма.

– У тебя что там в плеере играет? – спросил он.

Артём испугался, отложил наушники и брякнул:

– Да всё подряд…

– А ты рок слушаешь? Паша говорит, что рок это не музыка.

Нет, хоть Артём рок, в основном, и слушал, но идти против Пашка не очень-то хотелось.

– Слушаю… Но рок, думаю, музыка недобрая… дьявольская какая-то… – осторожно, словно переступая противопехотные мины, ответил он.

– Во! – похвалил его Пашок. – Правильно пацан сказал. Музыка должна быть добрая.

– Ну а что тогда? Классика? – насел на Пашка Алик.

– От классики у меня голова болит… Но вот у меня знакомый пацан есть, музыкалку закончил – так он всё, чё хошь, может сыграть на пианине. Даже «Владимирский централ» враз подобрал. А у рокеров только понты гнилые, ничего путём подобрать, сыграть не могут! Зато мнят из себя музыкантов, на.

– Рокеры играют только то, что прёт, то есть, что нравится. А если не нравится, тогда зачем играть?

– Ну, это не музыканты. Музыкант должен всё знать и уметь играть. Вот друган мой, Женёк, играет блатные песни, а мы попросили его один раз подобрать «Чёрный ворон», так он не смог. Мне, говорит, народные не нравятся. Вот скажи, он чё, музыкант что ль? Так же и рокеры.

Артём с облегчением и чувством исполненного долга впитал в себя Пашкову похвалу. Видя, что разговор, в принципе, безобиден, ему захотелось как-то сгладиться и перед Аликом, выразить свой более правдивый взгляд на музыку. Он и выразил:

– Музыкант должен быть профессионалом. Есть, конечно, в роке хорошие музыканты, но это те, что собаку в своём деле съели. Также и джаз. Сколько джазу уже? 100 лет. Вот они и научились, свои законы, гармонии выдумали, а старую традицию не забыли, всё могут сыграть, на ходу импровизируют. Нельзя же всё отрицать. Гении, конечно, всё могут, но их единицы всегда были. А сегодня каждый о себе, как о гении, думает.

Но Алик, наоборот, только рассердился:

– Понимаешь, Артём, мы панк играем, там другая идея заложена!

Его глаза преобразились и заиграли яркими, жгучими огоньками. И та отвратительная каша, что была в них раньше – и тоска, и боль, и злоба, и жажда, и мольба, и обличение, и укор, и жалость – всё пришло в движение, заклокотало. Оно уже не стремилось просто присосаться, оно намеревалось сожрать. Но теперь Артёму нечего было бояться Алика. Тем более в музыке он не считал себя профаном.

– Какая разница. Что же это, панки могут тогда и играть не уметь совсем? Даже собственно саму панковскую традиционную музыку – тех, кто начинал панк и развил его?

Алик бросил на него презрительный взгляд и замолчал. Вампир в его глазах, обнажив острые клыки, вспыхнул, наслаждаясь своим огнём. Было смешно смотреть на это бессмысленное превозношение. К счастью, долго терпеть не пришлось, потому что вернулись Кирилл и Наташа с двухлитровой коробкой вина.

– Как там погода? – сразу переключился Пашок.

Кирилл, чем-то очень встревоженный, промолчал, поставив вино на стол. Было видно, что руки его дрожали.

– Хреновая, – очень невозмутимо, в отличие от него, ответила Наташа.

– А чё так долго?

– Ничего не долго. Сам бы сходил, если быстро надо.

Пашок смягчил голос:

– Мы тут с… Артёмом и Музыкантом за музыку успели потрещать…

– Молодцы. А я думала о религии.

– Почему это?

– Кирилл сказал, что Артём батюшкой будет.

Артём поднял голову и столкнулся с мрачно-насмешливым взглядом Алика. Тут же смутился. Он был готов защищать свои принципы перед кем угодно, но перед девушками оказывался всегда беззащитным. Наташа нанесла удар в спину. И теперь каждый мог посмеяться над ним.

– Да нет, я имел в виду, что он может быть батюшкой, – попытался оправдаться Кирилл.

– Не буду я никаким батюшкой, – растерянно огрызнулся Артём, и нечто рухнуло у него внутри, как ледяной замок под лучами весеннего солнца.

– Да ладно, чё ты! – заржал Пашок. – Я тоже, может, когда-нибудь в попы подамся!

– Давай, а я чё, попадьёй буду? – закатила глазки Наташа.

У Артема ёкнуло сердце. «Всё, началось!.. – ахнул он. – Теперь накинутся и сделают из меня посмешище!..».

Краска залила лицо, а язык точно прилип к стиснутым так, что не отодрать. Маленькая Голгофа угрожающе обступала Артёма со всех сторон, а он, увы, даже отдалённо не напоминал маленького Христа.

Однако уязвлённая христианская совесть всё-таки призывала обороняться.

– Священники не люди, что ли? – со скрежетом вырвалось из груди.

Пашок закашлялся, сдавливая смех, сделал серьёзное выражение лица и принял бой.

– Почему не люди. Я к православию нормально отношусь. И в церковь иногда захожу, свечку ставлю за мать там, отца… дядьку… за пацанов, но сейчас попы какие-то не те пошли.

Как известно, лучшая защита – это нападение. И Артём напал:

– Почему не те?

Но тут же поплатился, нарвавшись на Пашков гнев.

– Да потому что там половина голубых, а половина х** знает каких!

– Вот мой дед говорил, – влез Кирилл, – что сейчас настоящей церкви нет, что после войны ересь одна, что если б в наше время опять Иисус пришёл, то попы Его опять и распяли бы.

Это придало Артёму новой энергии. Он почувствовал, что весь мир идёт на него войной, привлекая как грациозную, изящную кавалерию в лице Наташи, как тяжёлую смертоносную артиллерию в лице Пашка, так и хорошо обученную пехоту в лице Кирилла. Не хватало ещё, чтобы несметные полчища разношёрстных ополченцев в лице Алика и Петровича со всею своею обывательскою злобой ринулись на него. Ведь он, Артём, один, как последняя крепость, стоял на страже Христовой Церкви.

И его глаза засверкали:

– Христос, как тогда, уже не придёт, он придёт судить всех нас!

– Вот он попов-то в первую очередь и осудит, на! – прорычал Пашок.

Артём в ужасе от этого чудовищного рыка поспешил отправить дипломатическое посольство и, насколько возможно, мягко сказал:

– Да вы просто не понимаете. Кто вам всё это наговорил? Вы пожили бы церковной жизнью, всё своими глазами увидели бы и…

Но дипломатия не сработала. Пашок перебил его и ударил по столу.

– У нас в церковь поп, знаешь, на какой тачке ездит? А, знаешь, откуда у него она? Я знаю – бандюки дали! И что он, думаешь, поп-то этот заповеди, что ли, соблюдает? Живёт, как все, на!

– Но ведь он за себя Богу ответит, а нам за себя нужно будет отвечать, – как бы сдаваясь, Артём выбросил белый флаг.

Но Пашкова артиллерия не заметила сдачи и продолжала закидывать ближайшие окрестности своими разрушительными ядрами:

– А люди зачем в церковь ходят, на? За тем, чтоб им поп грехи отмолил! Они верят, на! Хотят на хорошего человека положиться, на! Когда везде дерьмо, надо, на, чтоб где-то не было дерьма, на, вот люди и идут в церковь, бабки свои оставляют. А кому, на? Богу, на! Приходят, а там такая же скотина, как и все, стоит, кадилом машет!

– Мой дед говорил, – снова вставил Кирилл, – что в церкви благодати нет и что скоро конец света.

Пехота, взяв очередную высоту, умолкла, но вслед за ней ринулся левый фланг ополченцев.

– Все сгниём… – промямлил Петрович из своего угла.

– Ты еще, сука, не вякай! – запретил ему Пашок и таки принял у Артёма капитуляцию. – Не надо во всём верить попам этим, надо свою голову иметь. Ты, Артём, я вижу, нормальный пацан, будешь попом-батюшкой, служи реально, а не для отмаза.

В конце концов, всё отдалось на разграбление безжалостной пехоте. Кирилл с обидным смешком заявил:

– А ещё мой дед говорил, что церковь у нас жидовская и правят ей фарисеи.

Но неожиданно правый фланг ополченцев робко поддержал павшую крепость. Это вмешался Алик.

– Да что вы парня затравили… Что мы во всём этом понимаем? Бог видит, кто какой из себя есть.

Но было слишком поздно. Артём, как истерзанный генерал, влекомый в цепях вдоль руин, мог только благодарно отозваться с высоты своего великолепного и героического падения:

– Бог всё видит.

– А я не верю в Бога, – вдруг хихикнула Наташа, и война вдруг закончилась, потеряв всякий смысл.

Все резко замолчали. Пашок вроде хотел ещё что-то сказать, уже набрал в лёгкие воздух, но передумал и громко выпустил его. Алик, скинув свою гримасу хмурой обособленности, немного приободрился и посветлел. Кирилл, глядя на керосинку и отчего-то щурясь, поплотнее закутался в Пашкову куртку. Наташа встала и прошлась по комнате, чуть не наступив на Петровича. Петрович захрапел.

Артём улыбнулся. Он вдруг явственно осознал, что все эти люди – и потерянный Алик, который сначала почему-то так ему не понравился, и неприятный, буйствующий Пашок, и лицемерный, трусливый Кирилл, и несчастный Петрович, вызывающий лишь презрение – ему, отнюдь, не враги; что они не из противоположного лагеря, как воображалось ранее; что их зло ничуть не хуже его зла; что, в целом, они все Божьи люди, так как никто из них не ругал Бога и не отрицал Его.

Все, кроме Наташи, с которой он уже успел совокупиться в своём сердце. Уронив голову на стол, Артём ощутил себя предателем, Иудой, и никак не меньше. Ему оставалось только бросить серебренники к ногам Наташи и вздёрнуть себя на дереве. Он застыл в глубоком немом отчаянии.

– Ладно, давайте бухать! – Пашок схватил коробку с вином.

– Может, ты не будешь больше? Гаишников не боишься? – посмеялась над ним Наташа.

– Волков бояться – в лес не ходить, на! Моё вино, я выпить хочу с пацанами! – он достал краник из коробки и с пафосом повелел: – Женщина, тащи стаканы!

– Мне в этот! – абы как пододвинув посуду к Пашку, она указала на стаканчик Кирилла. – Он водкой вашей не воняет.

– Давайте, разбирайте, – налив, Пашок произнёс тост: – За встречу.

Артём воспринял это как спасение. Ему требовалось хоть как-то заглушить боль, которая терзала его. Он видел себя жалким ошмётком грязи, омерзительной смрадной блевотиной, бессмысленным и ненужным червём. Ничего не желалось. Никуда не рвалось. Ушли, обратились в ноль и мама, и Псалтирь, и немалые неприятности, которые теперь, без всякого сомнения, ожидали его дома.

И Маша тоже стала куда-то удаляться, но он не держал её. Он хотел забыть всё и не осознавать ничего. Словно драгоценная микстура, невкусное дешёвое вино обожгло его горло и провалилось, как в пропасть.

– Кстати, как вы тут оказались-то в такую погоду? – спросил Пашок.

– Да мы уже тут почти целый день сидим! – пожаловался Кирилл. – Спрятались от дождя, думали просто переждать…

Пашок засмеялся:

– Вы чё, дураки? Промокнуть испугались, что ли, как бабы?

– Да это всё Алик! – запричитал Кирилл. – На автобус опоздали, пришлось голосовать. Никто не остановился, промокли все до нитки. Он говорит, мол, пошли в домик, на семичасовом уедем. Уехали, блин!

– Что ты на других сваливаешь? – набросился на него Алик. – Своей головы, что ли, нет? Шёл бы, куда тебе надо.

– А я на тебя понадеялся! Думал, ты лучше знаешь…

– Что я знаю? Мне вообще в Красный Восход надо было!

– Во, блин! А я думал, вы друзья… или типа вместе как-то! – с недоумением воскликнул Пашок.

– Да я его не знал до этого проклятого домика! – продолжал жаловаться Кирилл. – Не знал и знать не хочу!

– А Батюшка как же?

– Да так же…

– Я вообще в этих местах никогда не был, – пугаясь своего голоса и ненавидя его, сказал Артём и добавил: – И не буду больше, наверное…

«Наверное» – это потому что Маша ещё не удалилась совсем, не ушла в яму отчаяния, в которую уже отправилось почти всё, что можно. Он продолжал пока грезить ею по инерции, но первые капли сомнения упали и на её неприкасаемый образ.

– Тогда за знакомство давайте выпьем! – влез в уши и, проникнув в горло, перекрыл любое дыхание дьявольски соблазнительный голос Наташи.

– Я не буду больше, – отказался Алик.

«А я буду!» – безумно закричал внутри себя Артём со всею силой и скоростью мысли и почему-то захотел убить себя.

– Не, Музыкант, на, нельзя девушке отказывать, когда она просит, – пригрозил Пашок, подливая вино в стаканы.

– Ладно, но потом я больше не буду, – сдался Алик. – И мне… надо отлучиться ненадолго, приспичило…

– Пиво наружу просится? – после того, как все выпили, ухмыльнулся Пашок, вставая. – Я тоже пойду, на. Кирюх, давай куртку мою! Ты не пойдёшь?

– Нет, – ответил Кирилл и нехотя разделся.

Убить себя Артём не мог как христианин и боялся как человек. Это был всего лишь бред, ни к чему не обязывающая прихоть воспалённого, униженного рассудка. Чего же на самом деле нужно было всепожирающей яме его отчаяния? Чего?! Артём знал это.

– Я пойду, – тихо, но твёрдо сказал он.

Они втроём, Пашок, Алик и Артём, вышли на улицу. Снег по-прежнему шёл, но небо немного посветлело. Было совсем не страшно, хотя ветер продолжал терзать крышу домика и размахивать кронами деревьев. Его порывы лишились былой грозности. Артёму даже померещилось, что стало теплее.

Пашок приготовился справлять нужду прямо с крыльца, Алик направился куда-то в сторону сваленного дерева, а он пошёл за домик. Огляделся и прошёл ещё пару метров за невысокий кустарник.

Снег под ногами таял, образовывая с землей жирную грязную кашу, которая налипала на обувь. Артём не стал идти дальше. Помочившись, он вынул телефон и взглянул на фотку Маши на дисплее. Она как ни в чём не бывало улыбалась и вызывающе смотрела на него.

Он спустил брюки и, схватив член, принялся онанировать, раскачиваясь взад-вперёд в такт своим движеньям, пока обильная и густая бело-розовая жидкость не брызнула вверх и не упала в снег. Маша в телефоне улыбалась. Она привыкла. Это было не в первый раз.

Артём натянул брюки и торопливо вернулся к крыльцу. Пашок с Аликом стояли поодаль, у тропинки справа от домика, и, заворачиваясь от ветра, пытались прикурить сигареты. Артём, подбежав к ним, спросил:

– А вы куда?

– Машину проверить, – ответил Пашок. – А ты чё там возился? Дрочил что ль?

Артём, смутившись, замялся. Он не знал, что на это ответить. Пытался что-нибудь придумать, чтобы оправдаться, но ничего не лезло в голову. Против правды трудно идти. Но Пашок облегчил его муки, добродушно посмеявшись:

– Шучу. Батюшкам этим нельзя заниматься. Пошли с нами, если хочешь.

Он повернулся и пошёл по тропинке. Артём, пропустив вперёд Алика, побрёл за ним. Шли молча.

Пашкова машина стояла недалеко. Тропинка вывела на лесную дорогу, на которой она и возвышалась невысоким белым холмом. Пашок тщательно и аккуратно смахнул с неё снег рукавом.

– Ничего, – сказал он. – Толкнём и вылезем. Пошли назад.

Так же, молча, они вернулись к домику. По дороге Артём ни о чём не думал. Он не мог думать после удовлетворения своей страсти. Всё пропитывало чувство вины и стыда. Сегодня думать было почему-то особенно противно.

Когда они вернулись в домик, Наташа тоже немного виновато и стыдливо призналась Пашку:

– А мы вас не дождались, ещё по стаканчику себе налили.

– Ну, мы вас догоним, – объявил он радостно. – Скоро поедем. Там вроде стихать начало.

– Ну, может, тогда сейчас поедем, а то нажрёмся и… – встревожился Кирилл.

– Ты ещё не зуди! – махнул на него Пашок. – Часок посидим и поедем. Вон Наташка уже не торопится никуда, а куда мне торопиться? Наташ, давай я у тебя в общаге заночую!

– Тебя не пустят, – отрезала она, но он не отставал:

– А я залезу, как в прошлый раз!

– Не надо! Меня выгонят из-за тебя, – её лицо стало капризным и некрасивым.

– Ну и ладно, – Пашок принялся разливать вино. – Ночью лучше ехать. Сейчас сколько?

Кирилл поспешно посмотрел на часы:

– Полдевятого.

– К одиннадцати в А. будете точно, на.

– Я не буду больше, Паш. Я же говорил, – предупредил Алик, увидев, что Пашок взял его стакан.

– Да ладно, не ломайся, как баба!

– Я не ломаюсь, просто больше не хочу пить.

– Кто так делает? Все пьют, и ты давай, не выделывайся.

– Я не выделываюсь.

Лицо Пашка стало каменным:

– Вот, знаешь, на, не люблю я таких людей, как ты. Волосатых, на. Все вы, сука, пидоры и ссыкуны, на.

– Я не пидор…

– Значит, ссыкун!

– Нет…

– Паш, хватит, а! – попыталась снять напряжение Наташа.

Но Пашок как будто даже не услышал её.

– А если я тебе сейчас суну разок?

Алик промолчал. Артём испугался и вскочил с лавки. Он чувствовал, что назревает драка и хотел как-то устраниться от неё, но не знал как. Никто не хотел ничего предпринять, чтобы предотвратить это. Все только молча ждали, что будет. Кирилл вытянулся в струнку, а Наташа и вовсе отвернулась.

Артём подошёл к окошку и зачем-то заглянул в него. Он знал, что выглядел глупо, но ничего не мог с собой поделать. Страх сковал его и не позволял даже смотреть на то, что должно было произойти. Поэтому тот момент, когда Пашок ударил Алика, прошёл мимо его глаз. Артём заставил себя повернуться только благодаря проснувшемуся Петровичу, пьяный голос которого невероятно обрадовал его:

– Хорош, хорош! Ребята, вы что?

Закричала и Наташа:

– Паш, что ты всегда руки распускаешь? Хватит, а!

Алик лежал на полу, из носа у него текла кровь, а Пашок оскорблял его и бил ногами.

– Ты чё хотел, сука, на?

– Паша! Паша! – Наташа прыгала в истерике. – Кирилл! Кирилл, ты что сидишь? Разними их!

– Ты чё хотел, на? – исступлённо ревел Пашок, осыпая Алика ударами.

Петрович, вскочив, подбежал к ним и ухватил Пашка сзади за шею. Тогда и Артём тоже нашёл в себе силы вмешаться. Вдвоём они стали оттаскивать Пашка от Алика. Им на помощь пришла Наташа. А затем подоспел и Кирилл. Общими усилиями удалось скрутить Пашка, но он, упираясь, продолжал пыхтеть:

– Ты чё, сука, на?

Когда всё-таки Пашок сдался и рухнул на лавку, Алик поднялся. Он был весь в крови – и лицо, и руки, и куртка на рукавах, груди и воротнике.

Петрович, оглядев его, посочувствовал:

– Надо воды… Умыться ему… Нет воды?

Артём покачал головой.

– У меня в рюкзаке бутылка минералки, – тихо, но вполне отчётливо, произнёс Алик.

Артём, кинувшись к его рюкзаку, нашел её.

– Давай полью, – предложил он.

Они вышли на крыльцо. Ветер сильно сдал, вместо снега еле-еле капал мелкий дождь, и стало теплее, чем днём. Артём полил из бутылки Алику на руки, и тот умылся.

– Принеси мой рюкзак. Я пойду, – попросил он.

Артём с готовностью повернулся к двери, но тоненький укор совести остановил его. «Куда он пойдёт? Пешком до А.?» – пронеслось в голове, а с губ сорвалось:

– Куда?

– В Красный Восход, – ответил Алик.

Совесть умолкла, и Артём забежал в комнату. Кирилл и Наташа встретили его встревоженными, искажёнными лицами, Петрович, стоявший у окошка, проводил неуспевающими затуманенными глазами, а Пашок с сигаретой в зубах даже не повернул голову в его сторону. Артём, схватив Аликов рюкзак, незамедлительно вернулся на крыльцо.

– Пока.

– Пока.

Алик надел рюкзак на плечи и пошёл в сторону шоссе. Он уходил, как герой, как первомученик Стефан на небо, побитый камнями фарисеев. Артём восхищался им. И само небо выглядело светлым и умиротворённым. Крыша домика больше не стонала и не скрипела, а деревья шелестели так красиво и сентиментально, будто и не было ни урагана, ни грозы, ни всего прочего, дурного, чем с лихвой насытился этот день.

Артём возвратился в комнату и сел за стол. Наташа крепко прижалась к Пашку, а тот угрюмо уставился в свой стакан. Петрович, уперевшись рукой в стену, смотрел в окно. Кирилл, зачем-то потерев пальцами лоб, робко спросил:

– Где он, Алик-то?

– Сказал, что пошёл в Красный Восход, – ответил Артём.

– Да вон он, машину тормознул какую-то, – подтвердил Петрович, легонько стукнув ногтём по стеклу. – В ту сторону ехала. Сейчас мигом там будет.

Все замерли, и в комнате воцарилась такая тишина, какой сегодня никак не ожидалось. Даже жутко стало. Складывалось ощущение, что с уходом Алика домик нечто потерял и почему-то стал значительно злее. А ещё казалось, будто в нём готовится что-то, будто должно произойти что-то плохое. Трудно было объяснить эту тревогу, странное беспокойство.

Артёму захотелось поскорее уйти из домика. Он никак не мог отделаться от этих мыслей. Чтобы заглушить их, Артём взял свой стакан с нетронутым из-за драки вином и выпил.

– Правильно, – ободрился Пашок. – Чё горевать, на. Сам виноват, на. Выпил бы, на, и пошёл бы, куда ему надо. Натаха выпить захотела, а у неё сегодня день рожденья, между прочим, на!

– А что же вы сразу не сказали? – удивился Кирилл.

– Потому что вы нам нет никто! – гневно зыркнула глазами Наташа.

– Я как раз хотел сказать, на, – осадил её Пашок. – А он в залупу попёр: «Не буду больше», «не буду больше»! Кто так делает?

– Но он же не знал… – осторожно вставил Артём.

Наташа заплакала:

– Это я виновата… Я и не хотела говорить… На мой день рожденья всегда что-нибудь случается… Я ненавижу свой день рожденья…

Петрович подскочил её успокаивать:

– Не плачь, ничего страшного не случилось, – попытался погладить по голове, но Пашок отпихнул его, – давай сейчас выпьем за твой день рожденья!.. Сколько тебе исполнилось?

Она, уткнувшись Пашку в плечо, не ответила ему. Тогда он, поймав на столе свою «чекушку» с остатками водки, провозгласил:

– За тебя, Наташенька! Живи, дочка, долго и счастливо!..

Но Пашку и это не понравилось.

– Давай, батя, пей, и вали в свою Брехаловку. Ты надоел уже.

Петрович развёл руками в знак беспрекословного согласия – мол, что поделаешь – и с отталкивающим благоговением, медленно, опустошил бутылку.

– За тебя, Наташ, – сказал Кирилл и тоже выпил.

Пашок оттаял и налил ещё по одной.

Артём уже с первым глотком почувствовал, как опьянение наваливается на него. Такое резкое, навязчивое и тягостное, подобное послевкусию от этого вина. Лица людей стали размазанными и нечёткими, неуправляемо перещёлкиваясь, как слайд-шоу. Артём поплыл. Но хорошо не было, и спокойно тоже. Мысли путались, хотя в паутине этой очень отчётливо вырисовывалось чувство, будто что-то упущено и позабыто. Артём, напрягая сознание, изо всех сил пытался вспомнить, что именно. То, что дома его ждёт мама с разносом – это он помнил. И то, что ушёл Алик, и стало пусто, тоже. И о Маше он не позабыл. Тогда что же? А, точно! Артём вспомнил, что хотел уйти отсюда. Куда? Да куда душе угодно. Хотя бы, к примеру, к Маше в лагерь.

Пробравшись через слайды, Артём нашёл изображение Кирилла и, запинаясь, обратился к нему:

– Объясни мне… пожалуйста, поточнее… как добраться до «Звёздочки»?

Кирилл засмеялся и хриплым голосом Пашка ответил:

– У-у!.. прямо… Батюшка нажрался!.. налево…

– А зачем ему в «Звёздочку»? – спросил кто-то.

Артём попытался найти изображение говорившего и поймал искажённую смехом физиономию Пашка. А Наташа голосом Кирилла пролепетала что-то вроде:

– У него там… надо его… друг какой-то есть… отвезти туда…

– Я его туда отведу, – предложил кто-то.

Потом все встревожились, подняли такую шумиху, что вообще ничего нельзя было разобрать. Наконец, его оторвали от лавки и выволокли на свежий воздух. Картинка накренилась и, соскользнув по стволу какого-то дерева, уткнулась в грязно-белую землю. Артёма стошнило.

«Кто-то» оказался Петровичем. Он сказал:

– Пошли, отведу тебя в твою «Звёздочку».

– Пока, Артём, – послышался голос Кирилла где-то сзади.

Реагировать было тяжело и лениво. Удалось только еле-еле кивнуть головой. Петрович взял Артёма под руку, и повлёк к тропинке. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они ступили на нее. Хотелось упасть и уснуть, наслаждаясь прохладой и свежестью снега.

На тропинке Артёма снова вырвало. На этот раз рвало основательно, аж наизнанку выворачивало. И мучения не прошли напрасно – стало значительно легче.

Выйдя к Пашковой машине и двинулись по лесной дороге.

– Машину кто-то бросил… – пробормотал Петрович.

Он вообще всё время что-то приговаривал. Типа «не переживай», «с кем не бывает», «доберёмся», «тут рядом». В итоге Артёму надоело его слушать, и он, надев наушники, включил плеер.

«Мы с тобой за шальной игрой…» – музыка подействовала отрезвляюще, прозвучавшей так мрачно, точно заодно с депрессивной чернотой деревьев, пугающе нависших над дорогой.

«Бесимся, бесимся…», – шептали деревья вместе с голосом из наушников.

Наконец, появилась развилка, и Петрович потянул Артёма влево.

«Заглянувший в окно, не отмоется, не открестится…», – голос замер ненадолго и на смену ему с тяжёлыми риффами явился другой: «Du, du hast!».

Артём отстранился от Петровича, вырвав у него свою руку, и пошёл самостоятельно. «Du hast mich!».

Вскоре впереди, среди высоких стройных сосен, замаячили огоньки и строения. Вот она, «Звёздочка», совсем близко! А грезилось, будто ей непременно суждено было находиться далеко-далеко, не иначе, как в самом центре лесного чрева.

Петрович хлопнул Артёма по спине, заставив выключить музыку.

– Пришли, – коротко сказал он, но, повернув назад, вдруг обернулся и с жаром ударил себя в грудь. – А Бог-то Он вот, где должен быть.

Артём спьяну ничего не понял, проводил Петровича глазами и побрёл дальше один. Попав на грунтовую парковку перед массивными железными воротами, он достал мобильник в надежде дозвониться Маше.

Оказалось, что недавно пришли две смс-ки. Первая – отчёт о доставке его дневного сообщения. А вторая просто сразила, повергла в отчаяние: «V kakom ty domike? Ja zadolbalas iskat tebja (((Skazhi tochno, gde ty nahodishsja?».

«Так, значит, она искала меня, – подумал он, кусая мысленные локти, – пока я там нажирался, как свинья!..».

Пальцы с содроганием набрали её номер, а губы сбивчиво проговорили, когда она отозвалась в трубке чудовищно неприветливым «да»:

– Маш, я возле лагеря… твоего… у ворот стою… пожалуйста…

Договорить он не успел.

«Скинула!» – кольнула между рёбер мысль отчаяния.

Однако через минуту Маша выскочила из ворот и со всего размаху треснула ему пощечину.

– Ты скотина, Артём! – закричала она. – Терпеть тебя не могу!.. Где ты был? Зачем ты вообще приехал? Кто тебя сюда звал?

Он втянул голову в плечи и, покачнувшись, чуть не упал.

– Фу!.. Так ты ещё и пьян!!! Я больше не собираюсь с тобой разговаривать!..

Она схватила его за рукав и потащила за ворота по засыпанной щебёнкой дорожке к близлежащему бараку. Он не смел сопротивляться.

В бараке было темно и сильно воняло краской. Они прошли по коридору до конца, где она толкнула его к одной из дверей.

– Здесь проспишься. Завтра полдевятого у тебя автобус.

Артём вошёл и рухнул на первую попавшуюся кровать. На ней не было ни матраца, ни подушки, ни одеяла. Только скрипучая, расхлябанная пружина. Но его обрадовало и это. И сию же минуту он уснул.

Утром пришла Маша и разбудила его.

– Вставай! Через час автобус придёт в Брехаловку.

Он, с превеликим трудом разодрав глаза и поднявшись, сел. Голова раскалывалась.

– Где ты вчера шлялся? Я с трёх до восьми часов искала тебя. Ты понимаешь это, эгоист несчастный?! Промокла вся, замёрзла. А вчера, между прочим, ураган был! Хорошо, не одна была. Мы всю округу обошли. И в ту сторону, до Брехаловки допёрлись, и в другую, до дач. В каком ты ещё домике сидел?

– Он у шоссе прямо стоит, рядом с вашей дорогой, – чуть слышно ответил Артём.

Маша, недоуменно округлив глаза, перевела дух и протянула ему бутылку минералки. Он с благодарностью припал к горлышку.

– Я там всё обошла и никакого домика не видела.

Артём усмехнулся про себя и осторожно произнёс:

– Я могу показать, если хочешь.

В окно ворвались мягкие, добрые, но немного грустные лучи солнца. О вчерашнем напоминал лишь порывистый ветер, да и то весьма отдалённо. Хотелось выйти и освежиться. Да ещё была некая корысть – вдруг они прогуляются, поговорят, и она сменит гнев на милость. Не надежда, а именно корысть или, если уж на то пошло, наглая расчётливая надежда.

– Хорошо, – сказала Маша. – Пошли, покажешь свой домик. Но если окажется, что его нет, то можешь забыть даже и о моём существовании. Я разочаровалась в тебе, Артём. Но если ты ещё и лжец… В общем, если домика нет, то обещай мне, что больше никогда не будешь беспокоить меня.

«Она что, думает, я вру про домик?» – Артём снова усмехнулся про себя и снова осторожно, с покорностью, промолвил:

– Обещаю. А если домик есть?

– Тогда не знаю что.

Пожалуй, «не знаю что» было во всех отношениях привлекательнее, чем «не будешь беспокоить».

– Пошли, я покажу тебе, где этот домик.

Маша, заметив уверенность в его ответе, перестраховалась:

– Послушай, Артём, мне всё равно, где ты был и с кем. Всё, что между нами было в прошлом – это ошибка, и это не изменит ничего. Даже сто домиков.

О, какой красивой она выглядела, какой желанной, какой соблазнительной! И такой неприступной и ускользающей. Возможно, он просто соскучился. Ощущать её так близко уже давно не приходилось – вот и обострились чувства. К тому же тот факт, что нельзя прикоснуться к ней, сказать ей ласковые любовные слова, почувствовав при этом взаимность, добавлял моменту страсти и драматизма.

Но как и «сто домиков» ничего не могли изменить в Машином сердце, так и никакая неприступная и ускользающая её красота, никакие её, даже самые резкие и обидные слова, не имели власти над тем, что Артём называл любовью. Напрасно Маша думала, что можно перебрести эту реку. Артём был омутом, в который входят лишь однажды. Словам тут отводилась роль декоративной второстепенности. Артём «по делам их узнавал их». Дела же были здесь, рядом с ним, и смотрели на него – её губы, которые нежно целовали его; её тело, которое трепетало от его прикосновений; её руки, которые ощущали то, что до этого могли ощущать только его собственные руки.

Да, ненавистный вчерашний день со своими роковыми неожиданностями, проклятый домик со своими подвернувшимися на грех странными людьми, испортили ситуацию хуже некуда, но всё ещё может исправиться в дальнейшем. Бог даст – и здесь найдётся выход. Пусть не сегодня, пусть не завтра. Пусть пройдёт какое-то количество времени. А пока голову тревожили вещи, требовавшие даже большей заботы, нежели Машина обида. Например, то, что говорить маме, вернувшись домой. Чем объяснить ей своё отсутствие? Как скрыть свои очень красноречивые внешнее и внутреннее состояния? Наконец, домой ещё предстояло доехать, а потому нужно было поторапливаться.

Артём допил минералку, потом Маша показала, где можно умыться, и только после этого они вышли из лагеря. Благо, сегодня, на трезвую голову, оказалось, что и шоссе находилось совсем рядом. Проезжавшие по нему машины были видны уже от того места, где лесная дорога образовывала развилку.

Маша, хмуро глянув в сторону «Буревестника», вдруг накинулась с каким-то резким нетерпением:

– Ну и где твой чертов домик?

Артём, вздрогнув, побледнел – недобрым чувством в душе отозвались её слова.

– Тут где-то… – буркнул он, напрягая память.

Но всё равно прошёл бы мимо тропинки, ведущей к домику. Настолько она выглядела невзрачной, еле приметной. Сориентироваться помогли лишь следы автомобильных колёс на дороге.

– Вот тут стояла Пашкова машина…

– Чья? – скривилась Маша.

Артём тяжело вздохнул.

– Я не один в этом домике был…

– Понятно. Нажрался ты не один, алкоголик несчастный. Скажи, ты хоть что-нибудь помнишь? Я была здесь вчера. Нет здесь никакого домика.

«Хоть что-нибудь помню», – ответил он мысленно и, пройдя по тропинке, остановился возле упавшего дерева. Домика не было. На его месте была просто небольших размеров яма. Ещё бы мгновение, и Артём повернул бы обратно, думая, что ошибся местом, но в глаза бросились валявшиеся на дне ямы три пустые баклажки из-под пива, две пустые бутылки из-под водки, большая и маленькая, коробка и вынутый из неё пакет из-под вина, бутылка минералки с остатками на дне, пять пластмассовых стаканчиков, шелуха из-под яиц и прочий мусор.

– А когда ты здесь была? – поспешно спросил он, опасаясь, что нараставшее волнение может помешать ему внятно выразиться.

– Часов в восемь. Я ещё постояла тут немного, вон там, за ямой, возле кустарника небольшого, – ответила Маша раздражённо. – А что?

Артём узнал тот куст и в глазах у него потемнело. Ведь в то же самое время он стоял здесь и исступлённо терзал свой член. Он огляделся. Да, без сомнения, это то самое место.

Всё вокруг определённо выглядело до того знакомым, что и сам вчерашний день как будто ожил ненадолго – вот и вид на шоссе тот же самый, там на обочине они стояли, ловили попутку, туда же уходил и побитый, но несломленный Алик; и дерево то самое упало вчера под натиском урагана, и куст… да, злосчастный куст, на сто, нет, тысячу процентов тот самый, возле которого совершилось постыдное удовлетворение страсти.

Но где этот чёртов домик? И почему Маша, будучи в то же самое время и точь-в-точь в том же самом месте, ничего не видела? Что это за бесовщина?

– Этот домик был здесь, – чуть слышно проронил он.

Но она с ожидаемой злостью накинулась на него:

– Пошёл ты со своим враньём к чёртовой бабушке! Я что, этой ямы дурацкой не запомнила бы? Со мной, между прочим, люди были, они подтвердят, что нет здесь во всей округе никаких домиков! Хватит врать, Артём! Ты мне противен, понимаешь ты это?! Я не хочу больше видеть и слышать тебя!!!

О, какой она стала безобразной, какой уродливой, какой отталкивающей! И такой навязчивой и порочной. Да и не она одна только, но вся эта природа вместе с ней, солнышко это, жизнь эта. А по сути – весь этот мир, и больше всех и всего он сам, собственной персоной.

– Прощай, Маш, – прошептали его губы.

Ноги же стремительно повлекли его на шоссе в сторону Брехаловки. Там, на остановке, посадили в подошедший автобус, а по прибытии в город А. нехотя притащили домой.

Мама встретила его очень холодно. Но постепенно оттаяла, конечно. Сын есть сын. А жизнь есть жизнь. И хотя он так и не дал ей внятного объяснения, где он пропадал целые сутки и почему вернулся в таком отвратительном виде, она простила ему этот «страшный грех» и снова приняла в заботливые родительские объятья.

К тому же она побаивалась за него. Артём после той истории сильно изменился. Стал каким-то очень задумчивым и непредсказуемым.

Летом он вдруг бросил институт и поступил в духовную семинарию. Через полгода постригся в монахи, не смотря на все отговоры, мольбы и даже угрозы матери. Мама, хоть и считала монашескую жизнь идеалом христианской жизни, своего-то сына никак не хотела отпускать в монастырь. И дюже злилась, понимая, что контроль над сыном навсегда утрачен, раз он ни в какую не желает слушаться. А когда поняла это окончательно, то пришёл страх потерять не только контроль, но и самого сына. С того момента она мало-помалу заставляла себя отпускать хватку.

Всё вроде бы как нормализовалось, жизнь обрела новый смысл. Весной Артёма собирались рукоположить в иеромонаха. Обещали пристроить в хороший приход в пригороде А., в посёлке Советском. Там народу живёт тьма, церковь каждый праздник полным-полна. Настоятель на такой навороченной тачке ездит, что его даже гаишники не трогают, очкуют останавливать. Говорят, типа, ему её местные бандюки на храм пожертвовали.

Но на Вербное воскресенье, ровно через год после той злополучной истории, ни с того, ни с сего Артём пропал почти на неделю. Где был – непонятно. А в канун Пасхи заявился пьяный в Преображенскую церковь, встал на клирос и, дыша на певчих перегаром, громко глумился над чтением и пением церковным. Ругал православную веру «богомерзкой ересью», а саму Церковь «сборищем сатанинским».

Потом одной девушке-клироснице, той самой, что когда-то выражала ему свою симпатию и тогда же грубо им отвергнутой, сделал предложение, посулив любовь и «золотые горы». Но та, естественно, не рискнула принять его в таких странных и «неблагочестивых» обстоятельствах. Да и женой кого она бы стала в таком случае? Священника ли? Доброго православного человека? Да нет же! Бывшего горе-монаха, расстриги и вероотступника – вот кого. Впрочем, позже она не раз горько сожалела и об этом упущенном шансе.

На Пасху Артём исчез. Больше никто никогда его не видел в городе А. Спустя некоторое время поползли причудливые и противоречивые слухи о том, что он уехал в какую-то глушь и будто бы живёт в лесу, как отшельник. Кто-то всерьёз верил в это, а кто-то говорил, что это всё ерунда, что просто погиб парень где-то спьяну, а тело не нашли.

Когда же мать спрашивали про сына, мол, нет ли вестей, она всегда отвечала одно и то же с раздражением:

– Не сын он мне. Нету у меня сына. В него дьявол вселился. Какой он теперь мне сын?..