Читать книгу Острова. Малая проза - Сергей Костырко - Страница 4

Мы расстались на перекрестке у площади Онсе.

Я следил за тобой через улицу. Ты обернулась и махнула на прощанье.

Между нами неслась река людей и машин; наступало пять часов обычного вечера, и мог ли я знать, что та река была печальным неодолимым Ахероном.

(Я не стал ставить здесь кавычки – тот, кто помнит начало этого рассказа Борхеса, цитату узнает, ну а для тех, кто не читал, следующие цитаты буду обозначать кавычками. Прервался же я для того, чтобы отметить следующее: из двух имен реки в Аиде, через которую Харон перевозил души умерших, Борхес выбрал имя реальной, на картах Греции присутствующей реки, но отнюдь не имя мифологического Стикса, хотя нужно сказать, что Стикс тоже был на географических картах, правда, картах уже не греческих: Стикс отметился на краеведческих схемах города Перми в качестве малой реки, впадающей в реку Егошиха, по которой проходит часть границы Ленинского района города, – уж больно впечатлительными, как и все мы, книгочеи-провинциалы, оказались пермские обыватели XIX века: «Начитанное в греческой мифологии „образованное“ пермское общество назвало ручей, отделяющий кладбище от города, Стиксом», – очень легко, имея под рукой Википедию, изображать борхесовскую эрудицию.)

В отличие от Борхеса я пропускаю следующую фразу его рассказа: «Больше мы не виделись». Ну да, мы с тобой больше не виделись. Прошло три года, как мы попрощались на той площади.

Оборот «мы не виделись» не следует воспринимать буквально, об этом надо сказать сразу же, чтобы не вводить возможного читателя в заблуждение употреблением в этом тексте местоимения «ты»: «ты» не обозначает какой-то особой близости повествователя к условному адресату речи. Нет, мы с тобой, разумеется, близкие люди, но – как и большинство людей на этой планете. Ну, может быть, чуть ближе. «Виделись» же мы с самого начала исключительно на многолюдных сборищах литераторов. На которых ты, имея в своей жизни кроме литературы еще несколько занимавших тебя сюжетов, бывала редко. А теперь, когда и я практически перестал ходить на литературные тусовки, возможность «увидеться» стала вовсе призрачной. Плюс наступившая карантинная эпоха. Так что – «расстались».

Я не знаю, что соединяло Борхеса с Делией, если он решил свести их имена в последней фразе своего рассказа, но в нашем с тобой «расставании» нет никакого драматизма. Время от времени я захожу на твою страницу в фейсбуке1 и оттуда узнать, где ты и как. Я знаю, что ты переболела «короной», но, судя по вывешенной тобой фотографии, никаких следов – как минимум на лице – болезнь не оставила. Будем надеяться, что и твой жизненный напор остался прежним. Я рассматриваю новые фотографии, где ты снята, как тебе и полагается, на яхте, но точно не на твоей яхте – беленькой, элегантной и при этом отнюдь не игрушечной, – а на «лодке», как ты их называешь, которая на порядок массивней и «дальноходней». Неужто опять понесет тебя в компании таких же экстремалов через Тихий океан или Атлантику?

Ну а «площадью Онсе», на которой мы «расстались», была Пушкинская площадь, на краю которой я стоял, проводив тебя до перехода. Я смотрел на противоположный берег Тверской улицы, на тяжеловесную парадность углового дома с нелепой башней-беседкой на крыше – представляю, как корежило от этого архитектурного монстра (тогда еще на башенке той балерина стояла с серпом и молотом) вселявшегося сюда в конце 40-х годов скульптора Коненкова с женой-шпионкой, интимной подругой Эйнштейна. Первый этаж этого дома, как и во времена моей молодости, занимает магазин «Армения», под окнами «Армении» темнеет зев подземного перехода, из которого возникла ты – шагнула на тротуар, повернула голову в мою сторону, махнула рукой – наугад, как я полагаю, – и через минуту утонула в потоке идущих от Тверской к Никитским воротам.

Вот таким предметным, реальным, из множества слагаемых, каждое из которых имело свое название или свой номер, был мир, окружавший меня в тот момент. В таком составе этот мир на Пушкинской площади и остался, кроме, разумеется, тебя.

Ты продолжаешься для меня на фотографиях в фейсбуке. Вот это я как раз могу: я фотографирую с двенадцати лет и знаю разницу между объектом съемки и тем, что остается от него на фотографии. И, соответственно, у меня выработались навыки двигаться в обратном направлении – от изображения на фотографии к тому, чем на самом деле был для фотографа объект в момент его съемки.

На мониторе у меня сейчас светится фото, на котором ты стоишь под фронтоном двухэтажного бледно-зеленого дома на улочке какого-то города. Точнее – городка. Городка средиземноморского, скорее всего, если ты, конечно, приплыла сюда на своей яхте (написал «пришла», но постеснялся и стер – не мое слово: это вы по морю «ходите», а мы, сухопутные, – «плаваем»). Перед домом в глухой тени, в которой ты стоишь, крохотная площадь, на ее краю с европейской непосредственностью расположились два столика уличного кафе, пустых еще, – утро. В кадр справа попала часть улицы за домом. Там косой свет недавно вставшего солнца. Ветки дерева, попавшего в кадр на первом плане, голые, – на фотографии зима, но на тебе ничего зимнего: ты в джинсах и полосатом свитере с закатанными до локтей рукавами, голова не покрыта, твои длинные волосы на свободе, но, раз ты укрылась в тени, значит, солнце уже греет. Лица на этой фотографии не рассмотреть, ты здесь – силуэт, ты – одна из деталей этого утреннего городка. Я бы назвал это фото «Где-то в Европе». Для людей моего поколения название очень даже звучало бы, но по сегодняшним временам будет восприниматься немного меланхоличным, а в этом снимке ни капли меланхолии – там попытка заснять радость: радость обнаружить себя стоящей ранним солнечным утром на улочке чужого приморского города, с острым ощущением мира вокруг себя, который – мир – весь – заново, и ты в нем тоже – заново!

Или вот еще один силуэтный снимок: ты идешь через зал какого-то (ну да, именно «какого-то» – о том и речь) лондонского паба. Для проработанного снимка света двух тусклых ламп под потолком не хватило, и твое лицо здесь – просто светлое пятно под козырьком бейсболки, наполовину закрытое волосами, на тебе вытертые джинсы и просторная куртка, – сюжет этой фотографии держится на твоей походке: через паб ты проходишь как через свою комнату. То есть для тебя вообще нет «заграницы» – ты везде дома.

Но самыми «твоими» остаются для меня фотографии, которые сделала ты. Фотограф ты классный. Не только в смысле техники съемки, но и по степени внутренней раскованности. Рассматривая эти снимки, я становлюсь – пусть и ненамного, но – тобой.

Естественно, что на большинстве твоих фотографий – море и небо, а берега, корабли и кораблики, плывущие по морю, – только подсобный материал для выявления сюжета их бескрайности. Я удивлялся когда-то настойчивости Виктора Конецкого, с которой он останавливал стремительное течение своей путевой («морской») прозы, чтобы в очередной раз описать морской пейзаж. Конецкий был одним из лучших мастеров современной прозы, и он не мог не видеть, насколько неподъемными для читателя, разогретого движением его сюжета, будут здесь страницы медитативной прозы, но остановить руку был не в состоянии. Почему так, я понял, когда сам оказался в море и почувствовал, что не могу избавиться от настоятельнейшей потребности снимать его постоянно. Состояние моря менялось каждые несколько часов, но, увы, поймать постоянное движение света, цвета, пространства мне оказалось не по силам. А на твоих фотографиях море всегда разное, и я, рассматривая фотографии, чувствую себя стоящим рядом с тобой на палубе, как и ты завороженным тем, что нам показывает небо и море.

Или вот еще фото: парус. Вроде как ничего особого – вертикально поставленный кадр, в который ты вместила уходящий в небо клин паруса и нажала на спуск, – однако на самом деле это снимок исповедальный. Снимок-декларация. Тут все дело в том, что именно ты снимала. А снимала ты – ветер. Ветер, выгнувший полотнище паруса. Ты выстроила кадр так, чтобы взгляд сосредотачивался на напряжении ткани, которое рождало бы ощущение плотности ветра, которое – плотность ветра – это стремительность скольжения твоей яхты. Которая, в свою очередь, – твой кайф преодоления, твой кайф подчинения себе пространства.

А вот неожиданная фотография: поднимающийся по ступенькам на свет из темноты трюма, где ты разместила своих московских гостей, поэт Аркадий Штыпель, прищурившийся от солнечного блеска на воде, чуть ссутулившийся, отчего фигура его с повернутой и чуть наклоненной головой образует знак вопроса: «Господи, где это я?.. Неужели?!!»

Ну а теперь про то, что, собственно, и усадило меня за этот текст, – про страшное.

Тональность моего повествования вроде как должна отсылать к жанру любовного романа в письмах. Так вот – нет. Это уже все изначально – проза «сетевая». Рожденная «цифрой», особым пространством, в котором нас с тобой нет вообще – есть только разные сочетания цифр.

Признаюсь, хотя в этом стыдно признаваться, что реальные слагаемые того нашего «расставания» на реальной площади под реальным небом, когда за моей спиной мимо бронзового Пушкина и чугунных фонарей текла толпа, полуголая по случаю дикой жары, уже неделю тогда стоявшей в Москве, а проносившиеся передо мной машины отрывали свои колеса от расплавившегося под солнцем асфальта с оглушительным треском, – слагаемые эти станут не воспоминанием о тебе, а натурой для экранизации борхесовского сюжета. Цифрой. То есть никакого «расставания навеки» не было и быть не могло.

Но ведь то же самое, по сути, и в рассказе у Борхеса: «…пытаясь разобраться во всем этом, перечитал последнее наставление, вложенное Платоном в уста учителя. Я прочел, что душа в силах избежать смерти, уничтожающей тело.

И теперь я не знаю, что здесь истина? Вот этот убийственный комментарий Платона или тогдашнее бесхитростное прощание.

Ведь если души не умирают, в их прощаниях и впрямь неуместен пафос».

И что такое борхесовская «душа» применительно к моему сюжету? Цифра!

Digital life.

Эпоха, в которую мы вступили, требует ответа на вопрос, а чем, собственно, наше бытие «в реале» отличается от предложенной временем формы сетевого инобытия? И вообще – есть ли между ними какие-то различия? И ничего сугубо умственного, и ничего абстрактного в этом вопросе для меня нет. Это вопрос – про насущное.

Ответа у меня нет. Нет, потому что сначала нужно было бы ответить на вопрос, ответить на который я не в состоянии: а куда в конце концов денусь я. Нет, разумеется, я знаю, что станет с моим телом, – я много раз смотрел на то, что лежало передо мной в гробу, а раньше было живым человеком. Ну а со мной-то что будет? Не с телом моим, а именно со мной, с тем, который сейчас говорит, обращаясь к «тебе»?

Для меня «Делия Элена Сан-Марко» – один из лучших рассказов Борхеса. Это, по сути, и не рассказ, а скорее стихотворение. Мешает только отсвет мелодраматического надрыва в его тональности: «Делия, однажды – у какой реки? – мы свяжем слова этого неуверенного диалога и спросим друг друга, вправду ли в одном из городов, затерянных на одной из равнин, были когда-то Борхесом и Делией».

Как-то очень уж литературно.

Ну и что еще ему нужно от Делии, кроме того, что она просто была в его жизни?

Объятие? Поцелуй?

Не смешите.

Короче, не дожил Борхес до «цифры».

Ну, хватит про философию. Не мое это дело.

Давай еще немного о твоих фотографиях. Вот об этой, например, которую ты делала, держа камеру, как я полагаю, в правой руке, левую оставив на руле взятой напрокат машины. Ты снимала радугу, дуга которой образовала вдали над шоссе арку-ворота. Да, конечно, мотив эффектный, но мне до радуги здесь вообще нет дела – мой взгляд держится за плоскость земли с полями, которые разрезает абсолютно прямое, ровное и противоестественно пустое четырехполосное шоссе. Вид этого шоссе, уходящего к горизонту, рождает ощущение скорости, с которой ты гнала машину, – 90 км, максимально разрешенные на этом шоссе («Ну и ладно, – хмыкнула ты, прочитав в первый раз эту надпись на албанском („Emadhe se 90 kilometra“), – ну куда, действительно, нам спешить?»), – и мы оба (ты из машины, я – перед экраном) завороженно следили бы за тем, как засасывает капот машины нескончаемую ленту асфальта, как обтекает нас неоглядное пространство плоской земли под таким же неоглядным небом.