Читать книгу Когда не поздно простить - Сергей Кулаков - Страница 3

Михалыч вдавил окурок в пепельницу так, словно хотел раздавить и пепельницу. И раздавил бы: такими лапищами можно раздавить что угодно. Хоть пепельницу, хоть чей-нибудь череп.

Римма всегда с опаской поглядывала на его клешни – помесь пассатижей с мясорубкой, на ногти, похожие на заклепки. Еще бы, столько железа перевернуть! Большой палец был отогнут и как бы вывернут крабьей ножкой, почти уродливо. Тем более удивляла эта ласка, крывшаяся в столь неподходящем месте.

У Валеры руки были мягкие, тихие – какие-то равнодушные руки. Ногти он чистил пилочкой. Правда, дома. На работе, при мужиках, не рискнул бы. И ленивы были его руки во всем. Римма знала. То, что было нужно ей, она доставала из них сама. Но все-таки доставала. Доставать нужное она умела, здесь она была мастером.

– Пошли? – спросил ни у кого Михалыч.

Он взглядом обтек холм спины Валеры, глянул ему в лицо. Вызывающе глянул.

Напрасно. Валера ни на кого не смотрел и ничего не замечал. Кроме себя и панели приборов перед собой.

Михалыч обнажил насмешливый клык.

– Пошли, – поднялась решительно Римма.

Знала: пока она будет сидеть, и работа с места не сдвинется. И надо было дать ей начало. Иначе никак.

И Валеру защитить хотелось. Знала, Михалыч просто так не отстанет. А Валере плохо. Несмотря на размеры и этот бычий, с кровью, взгляд, он беззащитен словно ребенок. Она сама потом с ним поговорит. Без посторонних.

И вдобавок Валера мог взорваться. В таком состоянии от него чего хочешь жди. Это как котел, переполненный паром. Может тихо простоять, а может, как у них говорят, хлопнуть. Тогда беда.

– Валера, идешь? – спросил сурово Михалыч.

Он не боялся никого, это правда. И перед похмельным Валерой не спасовал бы, пойди тот в атаку. Словесную, конечно. Но и словесно Валера мог быть страшен.

Но Валера в атаку не пошел. Он вообще никуда не пошел – и не мог пойти! Неужели не понятно? Но работа есть работа. И эти люди имели право вторгаться в его боль и делать ее еще мучительнее.

Валера что-то замычал, не то кивая, не то отмахиваясь головой, как от мух.

– Он подойдет, – перевела Римма. – Пошли.

Михалыч, вовсе не удовлетворенный ответом – мычанием-то! – поднялся из-за стола. Медленно, словно выжимая на плечах потолок.

– А ты чего ждешь? – ощерился он на Костика.

Не сгонял злость – призывал к порядку. Костик был слишком хил, чтобы срывать на нем злость. Не добыча для взрослого мужчины. Но сказать что-то надо было, чтобы оставить за собой последнее слово. Последнее слово – это важно. Это выигранный бой. А Михалыч был по природе своей победителем. Во всем.

– Иду! – вскочил Костик.

Он выключил смартфон, уложил его в чехол, спрятав его глубоко во внутренний карман – ближе к сердцу. Затем ввинтился в громадный черный бушлат, погрузился по колено в серые валенки – на четыре размера больше его ступни – и стал похож на беженца. Впрочем, он всегда был похож на беженца.

Михалыч, скользнув тяжелым взглядом по Валере, махнул Костику рукой:

– Пошли!

На прощание он глянул на Римму и бровями указал на Валеру: занимайся, мол. Твое. И ушел, сопровождаемый Костиком, как ординарцем. Гордый мужчина, делающий одолжение красивой женщине.

Римма, едва закрылась дверь, метнулась с жалобным воплем:

– Валера!

Такая просьба была в ее тихом зове, такая смиренная нежность – камень бы раскололся.

Но Валера только повел мутным глазом и слегка приподнял голову.

– У? – сонно промычал он.

– Надо наколоть соли, – тем же нежным, умоляющим голосом проговорила Римма.

– Ага, – согласно покивал Валера.

– С Костиком мы не справимся, – продолжала Римма. – Куда ему? Ты же сам знаешь, какой с него работник. Он и лом не подымет.

И она улыбнулась, заглядывая в глаза Валере и пытаясь хоть как-то оживить его.

В глазах было красное, мутное – и больше ничего.

Плохо дело. Но Римма в себя верила и, покосившись на дверь, склонилась над Валерой. Грудь ее коснулась его плеча – этого он не мог не почувствовать. А почувствовав, как-то измениться, ожить.

– А Михалыч, сам знаешь, без тебя сразу выступать начнет. Как бы не сбежал… Там работы всего на час. Давай подходи, Валера. Хорошо?

Валера мотнул головой, но звук уже не исторг. Кто его знает, что он хотел сказать? Но что-то хотел.

Римма подумала, что бы еще добавить, и решила, что хватит. Никуда он не денется, придет. Не бросит ее одну. Никогда не бросал, хотя и похуже бывал в состояниях. Он надежный, Валера. И он ее… Нет, не то, чтобы любит. Этой сладкой воды между ними не было, да в ней Римма и не нуждалась. Но он к ней был привязан так, как может быть привязан мужчина к единственно нужной ему женщине. Намертво. После матери она и была для него такой женщиной. В этом Римма не сомневалась. Больше десяти лет они вместе, а это, что ни говори, срок. Могла убедиться. Так что придет.

Закончив играть испуганную девочку, Римма выпрямилась и уже тоном приказа завершила:

– Значит, подойдешь!

И вышла из комнаты.

Она тоже любила, чтобы последнее слово оставалось за ней. И сейчас оно осталось, и, вкупе с остальным, заставит Валеру пошевелиться. А пошевелившись, он уже потянется за ней дальше. Так-то.

Как же она корила потом себя за это последнее слово! Но что – потом? «Потом» уже ничего не бывает, потому что все бывает только сейчас. И если ты сразу с этим «сейчас» не разобрался, потом уже ничего нельзя вернуть и исправить.

Но кто мог знать?

Римма поднялась на второй этаж, где, помимо столовой и мастерской КИПа, находилась ее лаборатория.

Киповец Петя, тощий, седой, с болезненно изогнутой спиной, что-то паял у себя за верстаком. Вообще, он не отказывался помочь по мелочи. Или если начальник прикажет. Но сейчас на соль его не вытащишь, нет. И тяжело ему, и работу, видно, делает срочную. У него всегда пропасть работы. Одно – приборы проверять и настраивать. Второе – со всего комбината несут починить: кто утюг, кто мобильный, кто телевизор. И всем чинит – за малую мзду, естественно. Хилый, а копейку жмет верную. Да еще свадьбы снимает, фильмы делает – у него техники ого! Там вообще, говорят, золотой дождь. Недавно вот квадрокоптер купил, хвастался. Ночами не спит, столько работы. Еле ходит – по виду, конечно. Но домину такую выстроил – дворец.

Трудяга, одним словом.

Он Римму не заметил – сильно занят был. Хотя здесь все друг друга замечают, даже если не видят. Замкнутое пространство, каждое движение кожей улавливается. Просто не хотел видеть – знал про соль. И делал вид, что не оторваться от верстака.

Римма молча прошла мимо. На Петю ее власть не распространялась – ни с какой стороны. Как женщиной он ею не интересовался. Уж больно забитым был мужем, чтобы хотя бы пальцем прикоснуться. Хотя глазок на нее косил, как и все, – но с этого много ли возьмешь? Опять же, она вечно просила его что-нибудь починить, и он чинил и ничего не брал! Тут она сама была его вечной должницей. И лезть еще со своей солью – столь дурных манер Римма не позволила бы себе и в более сложных обстоятельствах.

Петя все это понимал, но все равно делал вид, что занят по самое горло. Все-таки был он человеком хорошим, а хороший человек не любит угрызений совести. Потому и гнал их срочной работой, – а кто в этом сомневался?

«И ладно, – подумала Римма, мимоходом глянув на Петину спину, – и так справимся. Валера сейчас подойдет. Михалыч там уже долбит, Костик… С Петей и не развернемся».

Она прошла в лаборантскую, сходу закурила. Надо было поторопиться. Михалыч, делая чужую работу, время нутром отслеживает. Но Римма в себе была уверена. Успеет. В конце концов, мужики они или нет? Не женское это дело, соль долбить. Постыдились бы.

Почувствовав правильное настроение, Римма заодно уж набрала дочку. Подождут. Одна минута ничего не решает.

– Мама, я занята! – отозвалась дочка придушенной скороговоркой. – Говори быстрее.

– Завтра Тимку привезете? – спросила Римма.

Дочку жалела. У той работы действительно было много.

– Да, – прошипела Даша.

– Кто? Ты или Денис?

– Денис.

– Хорошо. Оденьте только его потеплей.

– Да знаю я…

– Сама как? – спросила Римма. – Горло прошло?

– Прошло.

– Ну, ладно, работай, работай.

Дочка работала в сетевом магазине «Электрон». Сидела на приеме возврата товара. Зарабатывала хорошо, но нервов уходило на эту работу – вечно была больна.

А что делать? Копейка легко не дается. А сейчас такое время – костьми надо за эту копейку ложиться. Не повезло молодежи. Раньше легче жилось.

Хотя… Сейчас столько всего – иди и бери. Не то что раньше, когда все «доставали», от гвоздей до мебели. А уж поесть – пустые полки. Одни рыбные консервы штабелями да трехлитровые банки с закатками под ржавыми крышками. Сейчас, конечно, как в сказке. Все есть, что ни загадай. Но на все на это надо заработать. Вот и работают, стараются. И Дашка, и муж ее, Денис. Тот в банке сидит, деньги чужие считает. Но и свои водятся. Повезло дочке. Зато и желания сбываются.

Тьфу-тьфу, хоть бы у них все было хорошо. У них второй намечается, хоть бы не сглазить.

Докурив, Римма плотно замоталась в шерсть и мех, щедро принесенные из дома. Холода она не боялась, женщина была здоровая. Но с таким морозом не шутят. Поэтому завернулась в семь слоев, как матрешка. Еще и бушлат сверху надела от ветра.

Лицо еще с утра было надежно защищено кремом и пудрой. Но Римма все-таки прошлась помадой по губам, усилила защиту.

Теперь готова ко всему…

Интересно, Валера уже там?

Она, хоть и напрягала слух, но лязга дверей внизу не слышала. За ревом котла его и не услышишь. Но все-таки что-то там стукнуло. Наверное, Валера пошел.

Или не пошел? Или это в трубах стучит?

Поди разбери в таком грохоте.

Если Валера пошел, то Костик должен назад прибежать. Котел нельзя оставлять без присмотра, кто-то из операторов обязан неотлучно при нем находиться.

Но Костик не бежал.

А может, пока с Дашкой разговаривала, проскочил? Он шустрый, этот заморыш.

Заморыш, а вот живет же с девицей. И девица такая ничего, Римма видела, даже симпатичная. Мелкая, правда, но все при ней. Когда надо будет, родит как миленькая. А Костик жадный, на лишнее не потратится. Этот своего добьется. Вот и говори потом – заморыш.

Опять же Петя. Тоже не богатырь. А дом полная чаша, жене – счастье. Так что неизвестно, что важнее. Сила или… или что другое.

Вон, Валера как два Пети. И что? Только и умеет, что пить да телевизор смотреть. Столько мог бы работы провернуть, силы же – немерено. А сидит в котельной сидьмя, не стронуть его. Хотя, конечно, хорошо, что сидит. Он как-то пробовал ерепениться, мужики с собой в Москву тянули, там бы он заработал. Но сама же Римма и отговорила. Мол, тут бросишь, а назад не возьмут, будешь потом мыкаться. А сама в ужасе была: хоть бы не уехал! Не уехал, она уломала. Потом, когда ссорились, он тоже грозился, уйду, мол, брошу котельную (и тебя заодно). Но Римма уже не боялась, знала: никуда он от нее не уйдет. Время привязало его крепко, не вырваться. Да он и сам не хотел.

Мужики – они как коты. Прикорми, приласкай, и все, будет ходить кругами, в глаза смотреть. Может, конечно, нагадить мелко, на это они мастера. Но только мелко. Его за холку потрепи, потом погладь, дай вкусненького – и все, он опять мурлычет, о ноги трется. Слабая порода. Но все-таки нужная.

А Валера – он нужный. Он на вид только страшный. Кто не знает, пугается. Еще бы, такой громила. В десанте, где служил, первым в строю стоял. Когда генералы в часть приезжали, его всегда в штаб дневальным ставили для вида. Краса и гордость. До сих пор этим хвастает, сто раз спьяна рассказывал, отчего Римма и запомнила: часть, дневальный, штаб… Да, здоров был парень. И красив. Был. Сейчас огрузнел, подбородок полшеи захватил, глаза заплыли. Но вид имеет. За собой следит, этого у него не отнять. Обнову купит, джинсы там, рубашку, из обуви что. Не запускает себя. Еще бы, знает, что красавец. На него охотниц нашлось бы – только помани.

Но он не манил. Он Римме вроде как верен. Хотя ни о чем таком они не договаривались. Не муж и не жена. Подумать – чужие люди. Но он был ей верен, Римма знала. Таскался к друзьям, к родственникам – пить. Но там ни с кем ничего такого не заводил. Она бы узнала, если что, тут бы он ее не провел. Но он всегда к ней тянулся. Сильно тянулся, уже сколько лет.

И тяга его не ослабевала.

Вспомнив вдруг обморочно тяжелое тело Валеры, его густой, теплый запах, Римма затуманилась не вовремя и в этом сладком тумане выплыла из лаборантской.

От настила второго этажа обрывом тянулось вниз громадное чрево котельной – как полтора школьных спортзала. Три котла, каждый величиной с паровоз, стояли друг за другом, скрывая дальнюю дверь. Ближе к Римме сбились в кучу ее фильтры, – шесть синих двухметровых цилиндра, поставленных стоймя, – словно гигантские колпачки от ручки. За ними виднелась круглая, вся в мокрой, золотистой ржавчине, бочка соленаполнителя, в который и требовалось засыпать соль.

Дело плевое в обычное время, тем более что и соль лежала рядом, ее регулярно завозили бульдозером из сарая. Но сейчас ее всю выбрали, а в сарае, на улице, она от мороза взялась камнем, – вот отчего и все мучение.

Каждый раз это мучение, когда морозы! И ничего придумать не могут. Долби, как в каменном веке. И все ломается, как всегда, все ломается!

Римма снова прошла мимо Пети, уже на него не глядя. Хотя видела – работает. Может, и правда, что важное. Он даже глаз не подымал, изогнулся над верстаком кренделем. Пусть работает.

Римма спустилась вниз, проверила рабочий фильтр. Не сработался еще, можно не бояться. До конца смены хватит. Мимо соленаполнителя она прошла к задним воротам, через которые въезжал бульдозер, открыла прорезанную в них дверь, едва отжав намерзлый металл, и вышла наружу.

Дунуло так, что ее шатнуло и едва не повалило наземь.

Мигом все забылось, и Валера, и Петя, и разное другое, и думалось только о том, чтобы скорее спрятаться от этого сумасшедшего ветра.

Подняв толстый воротник бушлата и пряча за ним лицо, Римма по узенькой тропке побежала к сараю. И даже под всеми своими утеплителями чувствовала, как силен мороз, как колет ледяными иглами и жутко, властно впивается в лицо, словно и душу хочет выпить.

Снега не было, но ветер натащил белые пласты, забил переметами тропку к сараю, мешая пройти. Надо было этот снег раскидать, но сейчас не до него. Попросит потом Валеру, тут всего метров двадцать, ему это – пять минут работы. Или ну его, этот снег, здесь чистить необязательно, пусть другая смена бьется.

Но там Любка, ей тоже соль долбить, а значит, нужно будет почистить. Любку Римма жалела, она хорошая. Не то что Светка или эта кобра, Жанка…

Но это – потом, потом. Сперва – соль.

Пробежав рысью, несмотря на возраст и переметы, все двадцать метров, Римма вскочила в сарай. Главное, спрятаться от ветра. Мороз сам по себе ее не страшил. Но ветер… Ох, ветер.

– Обалдеть! – выдохнула она, еще ничего толком не разглядев со света.

Ей никто не ответил, и она, щурясь сквозь очки, быстро изучила ситуацию.

Ситуация была скорбная.

На куче соли, похожей на замерзшую слоновью тушу, высился Михалыч и бил ее сверху ломом, как тараном.

При обычном морозе такими ударами он откалывал бы по трети ведра за раз. Сейчас же, высекая острое, злое крошево, едва отбивал кусочки в мелкий гравий величиной. И сколько нужно таких кусочков на шесть ведер?

День будешь долбить.

В уголке, подальше от опасного лома, которым размахивал Михалыч, примостился Костик с киркой в руках. Он тихонько тюкал острым клювом перед собой, больше заботясь о том, чтобы не покалечиться, нежели о том, чтобы нарубить побольше соли. Добывал он, понятно, смехотворную чепуху и ждал только Валеру, чтобы сменить его и укрыться в теплой дежурке.

Но Валеры не было.

Не было!

Разговаривая наверху по телефону и одеваясь, Римма неосознанно, но обдуманно тянула время. Готовила себе подарок: прийти и увидеть Валеру. И потому давала ему время опередить себя, доставить ей маленькую, но такую необходимую сейчас радость.

Когда внизу проверяла фильтр, хотела заглянуть в дежурку. Убедиться, что Валеры там нет. Но не стала. Из простой осторожности. Боялась, что, увидев его, не сдержится, вскочит и наговорит грубостей. А ругаться не хотелось. Опять же, верила ему. Сказал, что придет, значит, должен прийти. То, что он ничего не сказал, а лишь невнятно мотнул головой, она в расчет не брала. Дал же понять, что придет. Достаточно.

Оказалось, не достаточно. Не пришел.

«Нет его, – с мгновенным приливом бешенства, и почему-то душевной слабости подумала Римма, – бросил меня тут…»

В порыве злости ей хотелось немедленно побежать обратно и всыпать ему там от души – давно накопилось. И за пьянки его, и вообще: от рук стал отбиваться.

Но сдержала себя. Знала, Михалыч наблюдает за ней в три глаза. Отлично понимая ее состояние, он как раз и ждет, что она будет делать. Надо же будет рассказать потом своим! А рассказать он любил, ох, как любил! Хлебом не корми, дай языком потрепать.

И Костик, сопля эта, косится. Ждет, как поступит Римма, женщина грозная, которую он, вообще-то, побаивался. Тем более рад будет ее посрамлению!

И Римма поступила мудро.

– Ну и мороз! – шумно, с радостным изумлением, закричала она. – Думала, не добегу. Замерзну по дороге.

– Жмет! – откликнулся Михалыч.

Хакнув, он выпрямился и с силой опустил лом. Но лом, жалобно звякнув и скользнув по краю скола, ничего не отбил и сильно дернул Михалыча за собой. Ругнувшись и едва удержав равновесие, тот снова поднял лом и снова ударил. Но за Риммой следить не переставал. Еще бы!

– Давно такого не было! – не умолкала она.

– Ага, – снова хакнув и ударив, отвечал Михалыч.

И – глазок в ее сторону. Заинтересованный.

Что будет делать?

– Валера не пришел еще? – невинным голосом спросила Римма, выбирая себе лопату.

– Нету! – хакнул в ответ Михалыч.

– Сейчас подойдет, – сказала Римма.

Уверенно сказала, убеждая в первую очередь себя. И даже поверила, что и вправду – придет.

Ну, что тут, десяти минут еще не прошло. А ему плохо. Пока соберется, да пока выберется. Может, рукавицы ищет. Или котел настраивает: пар вверх полез или наоборот, вниз. За паром этим всегда следить надо.

В общем, не из-за чего волноваться. И если бы не следящий глазок Михалыча, Римма чувствовала бы себя почти спокойно.

Но Михалыч – бдил. И потому Римма не могла успокоиться и дальним слухом слушала: не брякнула ли дверь, не скрипнут ли шаги?

Не брякало и не скрипело. Лишь гудел ветер за тонкой дощатой стенкой, да шуршала и звенела кольцами старая брезентовая ширма, заменявшая ворота.

Римма выбрала себе лопату, штыковую, с короткой ручкой, и отошла в уголок, подальше от Михалыча с его ломом. Если вырвется из рук – убьет! Пригнувшись, острием лопаты Римма быстро и сноровисто принялась скрести пологую стенку соли, как бы стачивая ее.

Соль посыпалась тоненькой, сиротской, струйкой. Эдак всю жизнь можно скрести, ничего не наскребешь. Но Римма старалась сильно, пряча за работой волнение, и все-таки что-то там выскребала.

Работа пошла. Михалыч хакал и колотил своим ломом. Костик тюкал киркой, едва подымая ее на уровень груди. Со стороны казалось, что не он бьет киркой, а она качает его взад-вперед. Римма по-мышиному скребла лопатой, радуясь, когда струйка становилась чуть толще и насыпалась внизу муравьиным холмиком.

– Ты бы тоже взял лопату! – крикнула она Костику.

Излишне жизнерадостно кричала, это даже она сама почувствовала. Мимоходом покосившись на Михалыча, убедилась – смотрит. Смотрит, старый козел, не отстает. И что ты ему скажешь?

А ведь он молчать не будет. Кто-кто, а этот никогда не промолчит.

– Не, – отозвался Костик, – я лучше так.

– Зря, – сказала Римма. – Лопатой удобней.

И замолчала, не зная, что еще говорить. Да и не хотела говорить, потому что и так было все понятно.

Валера не шел. Вот и все. И кого она тут обманывает?

Прошло минут двадцать. Михалыч приморился. Махать ломом – не шутка. Кепка спустилась ему на затылок, телогрейка задралась на распахнутой груди. И бить он стал реже, все труднее вздымая лом.

Наконец, он остановился и закурил.

Римма ниже склонилась к лопате, заскребла шибче. Сейчас начнется.

Какое-то время Михалыч курил молча. Успокаивал дыхание и получал удовольствие от курения. И думал, как ему поступить: бить ее во всю силу или все же с пощадой? Хотя и так было понятно, что щадить он никого не намерен. Вон, глаза горят, как у волка. И голова опущена, вся ушла в плечи, и даже зубы оскалены. Того и гляди, кинется.

Римма в жертвах ходить не любила. Не в ее правилах. Изобразить могла и умела, когда требуется. Но ходить – нет уж, увольте. Не на ту напали.

И потому первая пошла в атаку.

– Сильный ты, Михалыч, – выпрямляясь, улыбнулась она. – Вон наколотил сколько! И отбойник не нужен.

– Ну нет больше силы, – возразил Михалыч, впрочем, еще довольно миролюбиво. – Весь выдохся. Раньше я этим ломом мог сутки махать.

Костик тоже остановился. Для передышки, и во все уши вслушиваясь в разговор. Понимал, что столкновение неизбежно, и ждал только начала. Всякий рад развлечению, особенно, когда оно дармовое. А Костик знал цену всему доподлинно. И ждал драки, как древние римляне боя гладиаторов. Хотя и понимал, что шансов у Риммы никаких. Но хотел посмотреть, как она будет отбиваться. Понаблюдать за процессом.

– И так молодец, – похвалила Римма. – Ведра два уже, наверное, набил.

Михалыч посмотрел себе под ноги, где у подножия соляной кучи лежало наколотое им крошево. Довольно слабый приз при такой трате сил.

– Ерунда, – сказал он. – Еще вся работа впереди.

И тут же отбросил сигарету и в упор глянул на Римму.

– А чего Валера не идет?

Но Римма была готова, не дрогнула.

– Не знаю, – пожала она плечами. – Может, спит.

И хихикнула – очень мужественно хихикнула. Потому что больше всего ей хотелось сейчас орать тяжелым мужским матом. На Валеру, естественно, в первую очередь. Но и на Михалыча, – чего лезет с дурацкими вопросами? И на Костика заодно: чего уставился, гаденыш, все тебе любопытно? Тюкай вон себе, жди, пока сменят.

Но она, хоть и умела орать – шикарно даже умела, – ничего такого позволить себе не могла. Валера не шел, а соль добывать надо. И Михалыча она трогать не должна, нет. Иначе он отшвырнет лом – и поминай, как звали. И ничего ему никто не сделает, и он это отлично знает. Это не его работа, он вообще согласился помочь из доброты душевной. Но только помочь. Основную работу должен делать Валера. Она ему по силам, и, главное, по обязанности! А ему, Михалычу, тут загибаться вообще не резон. И возраст, да. И для чужой бабы стараться с какой стати? Что он, идиот, в самом деле? Или ему больше всех надо, чтобы на нем так ездили?

Всего этого он не говорил, но мог запросто вывалить – с него станется. Только повод дай.

И все. Конец работе.

А работа – главное. Соль нужна, хоть убейся, и Римма не могла позволить себе роскошь простой и столь желанной – до боли в костях желанной – ярости.

– Так позвони ему! – начальственно возвышая голос, посоветовал Михалыч.

– У него телефон отключен, – вмешался Костик.

Словно бы помогал Римме, а в то же время подливал масла в огонь. Но Римма только блеснула на него очками, – после сочтемся. И продолжала улыбаться Михалычу. А что еще она могла?

– А, – кивнул Михалыч, – после этих дел?

И он глумливо шлепнул себя тыльной стороной ладони по горлу. Сам в прошлом знатный пьяница, он пережил две клинических смерти, а после третьей – завязал. И как все завязавшие, относился к пьющим с нескрываемым презрением: слабаки. И никакой жалости к ним не испытывал. За что жалеть-то?

Римму передернуло от его жеста и выражения лица. Был бы Валера здесь, разве посмел бы Михалыч так себя вести? На нее уже чуть не кричит!

– Плохо ему, – сказала она сдержанно, опуская глаза.

– Плохо, – повторил Михалыч. – А нам тут хорошо?

Он вытягивал ее на спор, на доказательство своей – и Валериной – невиновности, – на унижение. Мстил за что-то свое, мужское, пустяшное. Дождался часа.

У Риммы было в руках оружие против всех мужских происков. Слезы. Плакать она умела и любила. Даже и стараться особо не приходилось. Только подумать – и все, польется по щекам, не остановить. Действовало безотказно, затыкало любые рты.

Но сейчас плакать – себя ронять. Михалыч, конечно, утешится и отстанет. И даже пожалеет. И это бы Римма пережила спокойно. Для того оружие и применялось: размягчить и подчинить. Но жалости именно сейчас и именно от Михалыча нельзя было принимать, вот что. Никак нельзя. Он-то пожалеет, а те, кому в подробностях обо всем доложит, уж будут так злорадствовать – ух!

Давать им такую радость? Ну нет, лучше пропасть на этой соли, но не превращаться в посмешище.

Поскольку Римма не ответила, Михалыч взял руководство на себя.

– Пусть Костик его позовет, – сказал он. – Заодно и котел посмотрит. Может, и правда спит? Мало ли что.

Он ухмыльнулся. Хотя прекрасно знал, что Валера котел никогда не проспит. Это в него уже вросло. Он даже под наркозом, наверное, услышал бы, что с котлом что-то не так. Ухо у него как у летучей мыши. Любое изменение звука он улавливает мгновенно и так же мгновенно на него реагирует. Проверено многократно самой Риммой и другими, кто был с ним в смене. Валера котел нутром чуял, даже если это нутро было доверху залито водкой. Ни разу у него на смене проблем не было, ни разу! Хотя другие и воду упускали, и клапаны у них выбивало, и даже кое-кто хлопок допустил. Знаем, про всех знаем! А Валера работник отличный, что бы про него не говорили. И катить сейчас на него бочку – чистая подлость. Она-то пошутила про сон, рассмешить хотела. И все это знали. А Михалыч сказал всерьез, не по-хорошему. Как будто и сам в это верил.

«Все Валере расскажу, – мстительно думала Римма, пытаясь растворить в этой будущей мести снедающую ее ярость. – Пускай с этим старым козлом разберется. А то все шуры-муры с ним, а он – вон как про него. Друг, называется. Все они друзья. А как отвернешься, он тебе нож в спину».

Михалыч с Валерой вовсе не были друзьями, и даже не приятелями. Так, болтали в смену, обсуждали разное, выпивали – до Михалычевой завязки. Но друзьями не были. Однако же Римме так думалось легче. Все мужики, если послушать их треп, против баб, и в этом все они друзья. Чуть не братья! А как прижмет, к кому бегут? К дружкам? Нет, к бабам. Слабаки несчастные. Только языками молоть умеют.

Римма, чтобы не рявкнуть на Михалыча, угрюмо сжала зубы. И с непривычной тоской вслушалась в звуки ветра снаружи. Не идет?

Не шел. Шумел ветер, монотонно, как насос в котельной. Но никто не шел.

– Я схожу? – спросил у Риммы Костик, отставляя кирку.

Знал, что она согласится. Ждать дальше бессмысленно, что-то случилось. И надо кому-то идти за Валерой. А кому, как не Костику, его напарнику? Он же его и сменит, для того и идет.

Именно так невинно с виду все и выглядело.

А на самом деле: все, утрись, не дождешься своего, кинул тебя! Получила? А ты думала, все вокруг тебя плясать будут? Как же, жди.

Римма хотела бы задержать Костика, потянуть время. Вдруг все-таки придет? Покажет без напоминания, что помнит о ней, что рядом, что никогда не бросит, не оставит на позор и тяжелую эту работу.

Но как удержишь? Что еще сказать? Не молить же в самом деле: подождите еще немного, он придет, он обязательно придет, не может не прийти! Такого не может быть, чтобы не пришел!

– Иди, Костик, – распорядился Михалыч.

В Риммином согласии никто не нуждался. Власть ее падала стремительно, не остановить. И чтобы удержать хотя бы каплю ее, хотя бы слабую видимость – уже больше для себя, чем для остальных, – Римма тоже согласно кивнула.

– Иди, сменишь его, погреешься. А то совсем замерз.

Прозвучало почти убедительно. Для посторонних. Но своих-то не обманешь, как же.

Впрочем, Римма и в самом деле начала волноваться. А что, если и правда спит. Кто его знает? Стареет все-таки, сорок уже. Пьет. Организм слабеет, не тот, что раньше. Причем, во всех смыслах.

Тут Риммины мысли пошли в таком направлении, что она и уход Костика не заметила. Да, в самом деле… Стареет, а она как-то не подумала. Все молодым привыкла считать. И разница в десять лет, и вообще, какие его годы? А мужики изнашиваются быстро, да еще такие, как Валера, – недосмотренные. Она, конечно, старается, как может, но живет-то он сам по себе. Мать почти лежачая, от нее толку никакого, это Валера ее смотрит. А после того как Андрей, старший сын, повесился, она совсем ходить перестала. До туалета от силы. И все на Валеру. Он и готовит, и стирает, и убирает. Пьет, да, но дело делает. И тяжело ему, понятно, вот и сдал. А чрезмерной пылкостью в любви он никогда не отличался, тут больше Римма инициативничала. Нет, пока все шло нормально. Но были уже сигналы, были…

Она пожалела, что сама не пошла. Отправила этого недотепу, Костика. А все Михалыч! Неймется ему.

Римма с ненавистью глянула на старого болтуна. Скажи он сейчас хоть слово – растерзала бы!

Но Михалыч как раз взялся за лом и начал бить им соль. И Римма сдержалась. Нет, нельзя. Пока Валеры нет, надо молчать. Работать.

И тоже начала тереть соль, и все прислушивалась.

Идет?

Должен бы уже. Сколько тут идти-то?

Отчетливо лязгнула дверь. Римма и Михалыч, замерев, одновременно глянули друг на друга. Отвернулись.

Михалыч снова принялся колотить соль. Только хакать перестал – прислушивался.

Кто-то шел.

Кто? Валера?

Конечно, Валера, кто же еще?

Римма скрести не перестала, чтобы не выдать свое напряжение. Внутренне готовилась ко всякому. Но когда в щель между стеной и ширмой втянулась хилая фигурка Костика, едва поверила своим глазам. Еще подождала, не появятся ли следом плечища Валеры.

Не появились.

– Не пошел? – спросил Михалыч.

– Не-а, – покрутил птичьей головкой Костик.

– Что сказал?

– Послал меня, – ухмыльнулся Кости почти счастливо.

Он посмотрел на Римму. Она озадаченно смотрела на него.

Такого еще не было, и она, честно, растерялась. Просто не знала, что думать. Как-то опустело в голове, как в коробке из-под обуви. Ничего, одна жухлая бумага и все. И во рту стало сухо почему-то.

Внезапно она заметила, что в сарае уже совсем темно. Ширму широко не открывали, чтобы ветер не задувал, не наносил снега. Снаружи еще стоял день, но небо из блекло-белого как-то незаметно превратилось в свинцово-желтое. Даже желтушное какое-то, совсем на вид больное. Солнце ушло бесследно за эту желтизну, превратив подобие дня в начало вечера. Они работали как в шахте. Только холодно было до жути. Хоть работа и грела – проклятая эта работа.

Римма, опасаясь взрыва лампочки, щелкнула включателем. Удивительно, но лампочка зажглась, не лопнула. Она вспомнила, что электрики ввернули какую-то специальную лампу, против таких вот морозов. Еще подумала, что долбать им без Валеры до темноты. Больше ни о чем пока не думалось. Обычно она успевала за секунду прокрутить сотню мыслей. А тут – ничего. Пусто.

Михалыч снова закурил, облокотившись на лом, как Геракл на палицу.

И, видно, думал. Крепко думал.

– И что, совсем не пойдет? – спросил он Костика.

– Не знаю, – с охотой отозвался тот, опуская поднятую было кирку. – Ничего не сказал.

– А ты бы спросил! – с раздражением заметил Михалыч.

– Ага! – ухмыльнулся Костик. – Спросишь у него.

– Хоть не спал?

Костик бросил быстрый взгляд на Римму.

– Нет, не спал, – потряс он головой. – Так сидит.

– Сидит! – с еще большим раздражением повторил Михалыч. – Репу растит. А я тут за него долби!

Он посмотрел на Римму.

– Что-то твой совсем оборзел!

В своем новом состоянии Римма даже не сообразила, что Михалыч в открытую назвал Валеру этим словом: «твой». То есть явно и умышленно намекал на их связь. Понятно, что про эту связь знали все, кроме ее мужа. Но говорить-то об этом – не говорили! Это не принято, и вообще, прямое оскорбление. Понятно, зол. Но сказал бы просто: «Валера», или там «он», или как-то еще. Нет, вот так взял и ляпнул: «Твой». Не считая вызова, прозвучавшего в самой фразе. И в глаза смотрит, не отводит взгляда. Словно бросил перчатку и ждет ответных действий. Аналогичных.

– Я сама за ним схожу, – сказала Римма, никак не показав, что заметила выпад Михалыча.

А она не заметила! Так была поражена поступком Валеры, что и не заметила. Вернее, не придала значения. Теперь слова на фоне произошедшего были только словами, и никак ее не задевали. Что-то прошелестело в воздухе, и все. Словно галка пролетела. Темная, унесшаяся вдаль точка.

А осталось другое. Немыслимое. Что-то до того непонятное и враждебное, вставшее вдруг перед ней стеной, что она остальное и видеть перестала.

И как теперь с этим быть?

Надо было срочно разобраться. Срочно! Это все, что пришло в голову Римме.

И больше она ни о чем в эту минуту не могла думать. Какой там Михалыч с его глупым словом? Разобраться с Валерой, немедленно! Это что такое? Как он смел? Он же знал, что это не Костик – она его зовет! И послал?!

«Ну, все, сейчас ты получишь. Я тебя так пошлю – до конца жизни помнить будешь!»

Накаляясь яростью, Римма понеслась к котельной. Ни мороза, ни ветра не заметила – мелочь. Грохнула железной дверцей в воротах так, что гул котла заглушила.

Пусть слышит: она идет! Это-то он сразу поймет. Поди, и ждет даже.

Ну, сейчас дождешься.