Читать книгу Дом Кошкина. Маша Бланк - Сергей Курфюрстов - Страница 2

– Не колдуйте, чародеи, стрелка всё равно быстрее не побежит, – усмехнулась бабушка Генки Свиридова, выставляя две пустые глиняные крынки на застеленный истертой клеенкой стол.

Упершись подбородком в сложенные на столе руки, я, не отрываясь, наблюдал, как равномерно, оборот за оборотом, секундная стрелка будильника двигает стрелку минутную, приближая долгожданные пять утра. Генка, не двигаясь, сидит на стуле рядом со мной, и только его глаза медленно сопровождают циферблатную странницу в её бесконечном путешествии по кругу. Десять минут, и комендантский час окончится.

– Баба Галя, а немцы точно разрешили молоко выдавать? – недоверчиво переспросил я.

– Так соседка донесла. Сказала, в городской управе секцию социального обеспечения учредили. Теперь по субботам детям и беременным женщинам полагается по литру молока. Вы – дети, – значит, вам положено, – уверенно ответила она.

– А откуда молоко? – поинтересовался Генка.

– Из сел привозят. Для столовых. Лишнее в конце недели начинает прокисать, вот его людям и отдают. Халява. Евреи так раньше говорили.

– А почему – халява? – не унимался Генка.

– Так евреи еще при царе детям молоко бесплатно раздавали. Кричали у синагоги: – «Халяв! Халяв!». А это и есть молоко. На их еврейском языке, – пояснила баба Галя и, грустно вздохнув, добавила. – А потом пришла Советская власть, церкви позакрывали, синагогу тоже, – и всё! — халява закончилась…

– А молоко, бабуль, тоже кислое было?

– Как раз нет. Евреи ж для своих привозили. А не как немцы, – что не съели, не выпили, – нам отдают, – нахмурившись, недовольно пробурчала баба Галя в ответ.

Будильник, наконец, зазвенел и, схватив со стола пустые крынки, мы понеслись к продуктовому в надежде разжиться молоком, с которым бабушка Генки обещала сделать вкуснейшие оладьи. И баба Галя оказалась права.

У магазина, заехав на тротуар почти вплотную к витрине, стоял грузовик, целиком заполненный большими сорокалитровыми бидонами. Левый борт был опущен, и двое полицаев, – первый, подавая их сверху, а второй, принимая на земле, – неторопливо разгружались. Еще один человек, забравшись в кузов, внимательно разглядывал собравшихся женщин с детьми, с нетерпением ожидавших начала раздачи. Наконец он громко кашлянул, поправил приколотую к пиджаку желто-голубую ленточку и, подняв правую руку вверх, громко заговорил.

– Дорогие женщины! Позвольте представиться! Я ваш новый городской голова. Что хочу я вам сказать? За тот месяц с небольшим, как девятого июля сего тысяча девятьсот сорок первого года победоносная германская армия освободила нас от кровавого большевистского режима, мы, истинные украинцы, учредили в нашем городе новую украинскую гражданскую администрацию. Какова ее цель? – спросите вы. А она предельно проста! Мы дадим всем украинцам национальную свободу и благополучную жизнь! Одним из последних достижений в этом направлении стало учреждение секции социального обеспечения. Выплата пенсий, помощь малоимущим, охрана материнства, – всё это уже не за горами. Благодаря усилиям налогового отдела, проводится регулярный сбор молока. Каждый честный селянин, – владелец коровы, – сдает по сорок литров в месяц. И это молоко для вас, дорогие мои гражданочки! Еще совсем немного, и мы наладим сбор и выдачу масла, а также других жизненно важных продуктов питания. Однако, администрация города и Великий Германский Рейх также вправе рассчитывать на вашу самоотдачу. Помните! Своим трудом вы приближаете победу над большевистской заразой. Будьте честными, добросовестными и послушными. И учите этому ваших детей! За ними наше будущее.

Явно радуясь тому, что речь была совсем недолгой, женщины дружно захлопали, а увидев, как новый городской голова подал знак начинать раздачу, тотчас сбились в кучу и, толкаясь, беспокойно загалдели.

– Гражданки! Прошу не толпиться и соблюдать очередь! Смотрите за детьми! Литр в руки! – кричала толстая молочница в белом фартуке и с чепчиком на голове, делавшими ее похожей на раздатчицу блюд в общественной столовой. Хотя ей она, наверное, и была. Умело орудуя полулитровым половником, она зачерпывала молоко из бидона и ловким движением переливала его в крынки и бидончики теснящихся вокруг нее горожанок, не забывая при этом следить, чтоб никто не протянул их дважды. Благодаря ее сноровке очередь продвигалась живо, и никто не скандалил.

– Не давайте ей молока! – раздался писклявый женский голос. – Она жидовка! Гоните прочь!

Толпа на секунду затихла, и отовсюду высунулись головы любопытных, жаждущих своими глазами разглядеть, к кому же относятся слова столь «бдительной» гражданки.

– Да-да! Жидовка! Точно знаю! И муж ее в Красной армии комиссаром служит, – уверенно повторила старуха-селянка, тыча пальцем в сторону молодой беременной девушки, густо покрасневшей от неожиданно пристального к ней внимания.

Девушка была довольно высокой: – в глаза бросалась издалека. Верно, она об этом знала, и потому совсем смутилась.

– Мне же совсем немного. Для ребеночка, – чуть не плача от обиды, оправдывалась она, указывая на небольшой острый животик, упиравшийся в ее узкое короткое платье, подтягивая выцветший подол вверх, отчего оно, – платье, – казалось еще короче.

Молочница спрятала черпак за спину и, обращаясь к девушке, мягко, но все же решительно произнесла:

– Простите, милочка. Не положено. Распоряжение администрации. Если узнают, что мы евреям молоко отпускаем, – паспорта заставят проверять. А так, хоть кому-нибудь из «ваших» достанется. Не повезло вам сегодня. Уходите. Прошу вас.

– Да что вы за люди такие! Она же беременная! – крикнула какая-то женщина с маленьким ребенком на руках. Еще двое детей чуть старше, обняв ноги матери, стояли рядом, вытирая зашмыганные носы об ее длинную крестьянскую юбку.

– Вот ты ей свое молоко и отдай! – огрызнулась неугомонная старуха и, ткнув девушку клюкой в живот, завизжала в сторону стоявшего в кузове машины полицая. – Полиция, куда смотрит полиция! Гоните жидовку прочь!

Ухмыльнувшись, полицай спрыгнул с машины, подошел вплотную к девушке и, ухватив за длинную косу, грубо швырнул бедняжку наземь. При падении и без того короткое платье еще выше задралось, ноги оголились совершенно, а шершавым асфальтом стертые в кровь девичьи коленки мгновенно покрылись ярко-красными ссадинами.

Упершись руками в землю и слегка приподнявшись, она обвела насильника затравленно-тоскливым взглядом, не выражавшим абсолютно никакого страха, но лишь безграничное удивление непуганого человека, которого не только ни разу в жизни не били, но и обидное слово при нем никогда не было произнесено. Удивление было настолько велико, что она даже не заплакала, – видимо, отказываясь верить своим глазам и напрочь отрицая реальность происходящего.

Придерживая левой рукой живот, девушка неуклюже попыталась встать, но вновь была опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. С размаха ударив по нему ногой и отбросив метров на двадцать по улице, предатель указал пальцем вслед и злобно зарычал:

– Фас, жидовка, фас!

Беспомощная растерянность уныньем овладела ее душой, а осознание неспособности противостоять совершаемому над ней насилию равно, как и повлиять на безразличие толпы, довели до горького отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы, и ее слабость не вызвала почти ни у кого даже обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.

Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.

– Эх, попалась бы она мне в другом месте… а то, на улице несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, бахвалился он.

Отстояв, наконец, очередь и получив положенное молоко, мы с Генкой свернули на обозванную теперь улицей Адольфа Гитлера бывшую Большую Бердичевскую и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. У палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Осторожно, чтобы не пролить, она переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.

«Хоть одна добрая женщина нашлась, – подумал я и пристыженно отвел глаза, – а ведь я тоже мог так поступить!». Но они были уже далеко, а мы вышли на центральную площадь.

Было довольно рано, около семи. Людей на площади почти нет, и только два полицая скучают неподалеку, не зная, чем себя занять и к кому придраться.

– Эй, малые. Давайте-ка сюда! – крикнул один из них, жестом подзывая к себе.

Я знал его. Молодой головотяп и халамыдник, вечно задиравший всех, кто слабее его. Околачиваясь у нашей школы, он сшибал мелочь у малышни и без разбора отвешивал тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. Презрительно поднятая вверх губа обнажала редкие, гнилые зубы. Казалось, две спички могли уместиться между них. Хотя, может, и одна.

Второму лет за сорок. Маленький и щуплый, с усеянным мелкими морщинами невыразительным лицом крепко алкающего человека. Если бы не тоненькие ухоженные усики, при повторной встрече я бы вряд ли его узнал.

– Что там у тебя? – грубо рявкнул молодой и, не дожидаясь ответа, выхватил крынку из рук Генки. – Ого! Молочко? Сейчас попробуем.

После нескольких жадных глотков, последний из которых он так и не смог завершить, полицай замер, и его лицо приняло выражение человека, только что усевшегося на новенький, специально заточенный для такой пакости острый гвоздь. Молоко, сбрызгиваясь во все стороны, выплеснулось изо рта, и он рассержено завопил:

– Оно прокисшее! Ты почему не сказал?

– А нечего чужое молоко пробовать, – поучительным тоном заметил Генка и, хотя его глаза были спрятаны за очками, я все же сумел разглядеть сотню сверкающих наглостью смешинок.

Полицай брезгливо швырнул глиняную крынку наземь, та разбилась, и молоком жирно залило его недавно начищенные сапоги. Совершенно от этого рассвирепев, матерясь и размахивая кулаками, он в ярости бросился на нас.

Присев, Генка ловко увернулся и отскочил. Второй удар пришелся по мне. Теряя равновесие и все же крепко прижимая крынку к груди, я отшатнулся, но устоял. Губа, лопнув изнутри, мгновенно распухла и уперлась в зубы. Пинок в живот опрокинул меня на асфальт, и выплеснувшееся молоко, заливая лицо и глаза, потекло в рот, где, смешавшись с кровью из разбитой губы, приобрело муторный кисло-кровавый привкус; крынка выкатилась из рук. Я лежал на земле, ничего не видел и только чувствовал телом, как удар за ударом тупая боль проникает мне в ребра.

«За что? Черт, за что? Я лежу сейчас здесь, на земле, посреди огромной площади. Меня бьют ногами два полицая, также как двое других чуть раньше избивали молодую еврейку. Никто за нее не вступился. Никто не спасет и меня. Значит, я такой же, как она? Случайно выбранная жертва. Причина не важна? Важно лишь показать свою силу и власть. Унизить всех, и пусть боятся. Если ты слаб – умри! Сопротивляешься? Погибни!».

Удары неожиданно прекратились одновременно с раздавшимся глухим звуком похожим на треск расколовшейся глиняной кружки. Я сумел разомкнуть слипшиеся ресницы и сквозь молочную пелену увидал, как молодой полицай прижимает к разбитой голове руку, сквозь пальцы которой тонкими струйками просачивалась кровь.

Генка подскочил ко мне, рывком за шиворот помог подняться и коротко скомандовал:

– Бежим!

– Давай вниз, к Каменке! Через Малёванку уйдем! – крикнул я на бегу.

«Почему у них нет оружия? – вертелось в голове. – Еще не выдали? Не положено? Как же повезло, что у них нечем стрелять! Да какая разница! Главное добежать до спуска с Замковой горы, а оттуда вниз, к реке. Дальше они не пойдут».

Мы неслись, перепрыгивая через сваленные на земле деревянные столбы и обегая аккуратно свернутую в бухты колючую проволоку. Столбы и колючка равномерно лежали по всей длине Кафедральной улицы, и было очевидно, что привезли их сюда неспроста.

«Но зачем? – думал я, преодолевая очередной барьер. – Что немцы собираются строить? Для чего эти столбы и проволока? Кого хотят запереть? Ладно. Потом. Первым делом – удрать».

Ну вот, наконец-то, Еврейский базар, и сразу за ним спуск. Крут и извилист. Сходу сбежать – вряд ли удастся. Были смельчаки, но зачастую это заканчивалось сломанными руками или ногами, а то и разбитой головой. Присев на краю обрыва и за спиной упершись ладонями в землю, мы вытянули ноги вперед и, быстро ими перебирая, начали свой сорокаметровый спуск.

Мелкие камешки больно врезались в ладони; поднятая шарканьем ног сухая пыль заполняла глаза, нос и, вызывая нервное подергивание, скрипела на зубах; пропитавшаяся молоком сорочка накрепко прилипла к груди. Теперь главное не сорваться и не покатиться кувырком вниз. Главное не сорваться… Ещё десять метров… пять… ну, наконец-то! Я оглянулся и посмотрел вверх. Никто нас больше не преследовал. Сняв обувь и запрыгнув на выложенные поперек реки камни, перескакивая с одного на другой, мы перебрались на правый берег, и оттуда, босыми пятками по мокрой траве, добежали до моста на Подол. Только там можно было остановиться и перевести дух.

Скинув уже задубевшую от молока сорочку и простирнув ее в реке, я лег на мягкую, влажную от росы траву и уставился в утреннее, еще не жаркое небо. Генка, жуя соломинку, присел рядом и о чем-то задумался.

– Что у него с головой стряслось? Откуда кровь? – повернувшись к Генке, спросил я.

– Ты ничего не видел? – удивленно спросил он.

– Нет. Глаза открыть не мог. Молоком залило.

– Ну вот, – вздохнул Генка, – такое пропустил! Видел бы ты его харю, когда я его по башке крынкой долбанул. Будто черствый пончик в одно место запихнули.

– А-а-а… так это ты его…

– А кто еще? – Генка обиженно отвернулся и сплюнул на траву, – тебя ногами топтали. Что оставалось? Убежать?

– Спасибо, Генка, – благодарно улыбнувшись, я слегка пожал его плечо.

«Хорошо, что есть такой друг, как Генка. Поддержит. Заступится. А у девушки из очереди такого наверняка нет. Муж, как сказала старая ведьма, на фронте, и защитить ее некому».

Мысли о ней не покидали меня. Неожиданно возникшее чувство солидарности не позволяло дольше оставаться равнодушным к ее судьбе, поскольку и моя собственная вдруг оказалась сопричастной. Сегодня и с ней, и со мной обошлись несправедливо. Сегодня ее и меня избили, унизив ни за что. Кто-то решил воспользоваться безнаказанностью, в поисках жертвы ткнул пальцем в небо, – и жребий пал на нас. Так нас с Генкой еще и ограбили, уничтожив молоко и лишив еды! Хотя ее, конечно, тоже. Не важно, что по другой причине. Результат один. Как же хочется отомстить! Насолить, напакостить, сделать что-нибудь эдакое гадкое, чтобы всё, что они творят, возвернулось с лихвой. Представился бы такой случай, – было бы здорово…

– Искупаемся? – предложил я.

– Не знаю, – ответил он, – честно говоря, мне не очень хорошо.

Я прикоснулся ко лбу Генки и точно: он совсем был горячим.

– Да ты, брат, заболел, – сочувствуя, произнес я, – давай-ка домой, а то твоя бабушка, верно, испереживалась.

Баба Галя, услышав о нашем неудачном походе за молоком, еще долгое время, ругаясь, посылала всевозможные проклятья на головы бессердечных полицаев, а под конец пообещала сходить к знакомой гадалке, – якобы настоящих цыганских кровей, – и попросить, чтоб та на них порчу навела. Затем, подуставши, махнула рукой, сказала: «Бесы они. Черт им судья» и пошла на кухню валерьяны в стакан накапать. Генка лежал в постели и, прижав мокрое полотенце ко лбу, изредка постанывал в такт бабушкиному праведному возмущению.

Что ж… молоко не донесли, оладий не поели, придется домой голодным топать. Распрощавшись с Генкой и его бабушкой, я пообещал назавтра взять у матери горчичники и отправился домой, размышляя о том, что будет, если мы снова нарвемся на этих двух полицаев. Думаю, не поздоровится. Теперь придется площадь аккуратно обходить. Хотя, не вечно же им там торчать. А вдруг это именно их патрульный пост? И если все-таки поймают? Не убьют же! Но изобьют – это точно. А может, в полицейский участок заберут да там добавят. И не пожалуешься никому. Все сами боятся. Эх, скорее бы Красная Армия разбила этих проклятых немцев. Под Киевом, говорят, наши крепко их бьют. Ничего, добьют. Обязательно добьют. Немцам Киев никогда не взять! А оттуда прямая дорога к нам. Сто километров с небольшим. А что такое сто километров для Красной Армии? Пустяк! Вот тогда-то мы всем этим гадам и предъявим. За все ответят! Когда наши вернутся, я даже участковому Кошкину буду рад, – хоть он и сволочь! Но если он нас от немцев и полицаев избавит, я все ему прощу. Так и скажу: «За освобождение нашего города заслужили вы, товарищ Кошкин, низкий поклон и мое личное прощение». Да. Именно так я ему и скажу.