Читать книгу Где наша не пропадала - Сергей Кузнечихин - Страница 19

Я говорил, что целыми днями на стадионе крутились – если бы только днями – частенько и от ночи прихватывали. Сбоку от футбольного поля танцплощадка стояла, как раз напротив центрального круга. Пока светло – мяч гоняли, а к темноте окружали пятачок.

Первым туда приходил баянист Генка Лысухин. У него собственная скамейка была. Садился и начинал наигрывать какую-то непонятную музыку. Может, классику, может, сам сочинял – мы не больно-то разбирались, знали только, что для танцев она непригодна и на песни не похожа. Сидит, пиликает сам для себя. Потом появлялась бабушка Митрохова. Она рядом со стадионом жила, музыку услышит, думку под мышку – и поковыляла.

Не знаете, что такое думка?

Не та думка, которую думают, а та, которую под голову кладут, маленькая подушка с вышивкой.

Думку эту она для Генки приносила, чтобы ему сидеть мягче. Заботилась. Он не сказать, что калека был, но в детстве чем-то переболел, и после осложнения фигура у него не совсем складная получилась. Ноги длиннущие, а туловище короче баяна, голова еле из-за мехов выглядывала, получалось, будто он прячется за свой баян. И прятался, и держался за него двумя руками, а за что же еще… Но играл, как дьявол. А девчонки все равно не любили. Зато старухи обожали. Еще до начала танцев все места возле него занимали бабки. Он для них и «Каким ты был, таким ты и остался…», и «Ревела дура, муж побил» – все, что попросят. Потом, когда танцы начинались, он на моднячую музыку переключался, но старухи не расползались. У них появлялись другие интересы – кто с кем пришел, кто в чем пришел, кто с кем танцует и кто как танцует…

А мы, пацаны, шныряли в надежде увидеть хорошую драку, ну и сами пошкодить были не прочь. Особой изобретательностью, правда, не отличались, шутили, насколько позволяли подручные средства, даже и бесполезной бузине нашли применение. Наберешь полные карманы зеленых ягод, дудку в лесу срежешь и – очередями по девичьим ногам. Бузины в займище заросли, забава, доступная для каждого, мы с Ванькой до нее почти не опускались.

Мы находили игры порискованнее. Рядом с Заборьем, в болоте, есть низкорослый соснячок. Грачей там черным-черно. Деревенские мужики даже караулили эту колонию, чтобы мы за яйцами не лазили. Постов, конечно, не выставляли, да и нужды в них не было. Стоило кому-нибудь в грачевник войти, эта черная армия такой хай поднимала, за три версты слышно. Мужики на этот сигнал выходили к дороге и поджидали юных натуралистов. А вот когда птенцы разлетались и птицы становились не слишком нервными, тогда можно было идти и спокойненько собирать болтуны. Болотные сосны разлапистые, гнезда там, как комнаты в рабочей общаге, одно над другим и по бокам в обе стороны. На три дерева залезешь – и полная кепка болтунов. Но обращение с ними должно быть самое осторожное: скорлупа слабенькая – одно неловкое движение… и за неделю тухлятина не выветрится. Принесешь сокровище из леса, спрячешь где-нибудь на стадионе, а в нужный момент достаешь сколько надо и – к пятачку. Особый смак подсунуть сюрприз в чей-нибудь карман. А поскольку на платьях карманов почти не бывает, огорчать приходилось парней. Лезет щеголь за платочком, пот вытереть, а его поджидает яичница, да еще и с душком… Шум, гам, а нам, дуракам, смешно. Подложить такой подарок заезжему гастролеру считалось чуть ли не обязанностью, патриотическим долгом, можно сказать, чтобы не зарились на чужое, не отбивали подруг у наших ротозеев. Но и местных не щадили. Я даже братца родного не раз учил. Он мне дома подзатыльник, а я ему на танцах – яйцо в карман, вот и квиты.

Мы пакостим, танцоры скачут, старухи судачат… А Генка знай себе наяривает, уткнется носом в меха, и кажется, никакого дела ему до чужих страстишек, лишь бы класс показать. И показывал, на любой вкус, на любую заявку. Иной хлюст, из питерских или московских гостей, захочет осадить, закажет что-нибудь позаковыристей, о чем никто в поселке не слыхивал, а Генка – пожалуйста: и то могу, и это запросто. Хочу, раззадорю, хочу – в слезу вгоню.

Любили его поселковые, да, видать, не такой любви парень ждал. Сначала, до его приезда, на танцах играл Васька Жупиков. Неказистая фамильица от папочки досталась, зато выходкой фартовой наградил. Видный парень, ничего не скажешь. Стригся исключительно под польку, другие прически не признавал. А как с баяном сидел – на быстрой музыке ботинок, надраенный бархоткой, такое выписывает, отбивая такт, – засмотришься; а медленную заиграет, голову на меха уронит, волосы на глаза упадут, он их вроде как и не замечает, потом будто опомнится, тряхнет головой, отбросит гриву с лица и глаза прикроет. Артист, и смотреть на него приятнее было, чем слушать. И капризен был, играл не то, что просили, а то, что считал нужным, потому что умел не много. Пара вальсов, пяток песен – вот и весь репертуар. А толпе много и не надо: «Мы идем по Уругваю, ночь, хоть выколи глаза…» знает – и уже довольны. А если добавить на бис «Мы Америку догоним по надою молока, а по мясу не догоним – рог сломался у быка», вообще на руках носить будут. Потом приехал Генка и пришел на пятачок со своим баяном. Васька место чуть ли не с радостью уступил, даже игру новенького похвалил: неплохо, мол, толк выйдет, если хорошо тренироваться. Но играть попеременно отказался, затолкал свой инструмент в футляр и в чулан спрятал, девицы уговаривать пробовали, отнекивался, хватит, мол, я свое отработал, пусть другой отдувается, а намеками давал понять, будто бы не хочет перебегать дорогу и без того обиженному жизнью парню. Да и жениться собрался на Гальке Чесноковой. Первая красавица была. Ну, самое малое – вторая… или третья… какая разница, если вздыхателей чуть ли не полпоселка? И новый баянист в этом же хоре оказался, его вздохи, пожалуй, самые тяжелые были. Красавица с женихом танцует, а Генкин баян чуть ли не человеческим голосом плачет, наизнанку выворачивается. Только бесполезно все это. Ноги у принцессы стройные, а слух прихрамывает. Не слышит, веселая, как о ней страдают. Да и зачем ей такой воздыхатель, если от Васьки глаз не отводит, у нее своя музыка. И попробуй докажи ей, что другой играет намного лучше – напрасные хлопоты, суженое – ряженому.

Несчастливая любовь получилась, но кто от нее застрахован, поэтому виноватых в его отъезде искать не стоит – не до песен, когда кадык тесен. А может, он и правда в музыкальное училище поступать уехал. Однако трон освободился, и снова пришли к Ваське Жупикову. Он вроде и не отказывается. А как тут откажешься, если не один и не пять человек слышали, как он проговаривался, мол, были когда-то и мы рысаками и не слабее Генки наигрывали. Иные и верили – рядышком-то не посадишь и не сравнишь. А коли так, два шага вперед – и сыпь гармоника, сыпь, моя частая…

Сговорились на субботу. Обещал поиграть, а на танцы пришел без баяна и с забинтованной рукой. Чирей у бедняги вскочил: ни охнуть, ни вздохнуть, ни сна, ни аппетита – болит и не проходит. Чирей не новость, с каждым может случиться. Только странное дело – на перевязки не ходит, а бинты всегда свежие.

А потом вдруг среди ночи пятачок загорелся.

Пожарники пока расчухались, остались от него одни обгоревшие сваи, черные, как пеньки зубов у старика. Доски сухие, чего бы им не пылать, но сам по себе пожар не случается. Молнии в ту ночь не было. Значит, кто-то поджег. А кто? Пошел слушок, будто Галька Чеснокова испугалась, что уведут мужика, если он с баяном выйдет. А как же, такой красавец, да еще и баянист. И какой! Лучше знаменитого Генки Лысухина, который в консерваторию уехал поступать. Генке консерваторию приписывают, а Ваське слава прибавляется. Кто пустил пулю – неизвестно, только Жупиков с чего-то запричитал, что подруга его с ума от ревности сходить начала. И к месту, и не к месту долдонил. А сама красавица в поджоге пусть и не сознавалась, но не отрицала, что не собирается позволять кому попало вешаться на ее баяниста. Короче, потешили честной народ горячей любовью, повеселили.

Дядя Вася Кирпичев сплетню, разумеется, слышал, но пропустил мимо ушей. По его разумению, поселок мог обойтись и без танцплощадки. Меньше музыки – меньше безобразия. Но вмешалась бабушка Митрохова. Она в общем-то во все вмешивалась, ни одного общественного мероприятия не пропускала.

Очередного парторга выбирали, событие, сами понимаете, значительное, даже из райкома секретарь пожаловал. Ну и бабушка туда же. Пришла, когда секретарь вступительное слово толкал, поздоровалась и села с краешку. Райкомовец на нее уставился, а она кивает ему – говори, мол, у тебя складно получается. Наши при начальстве выставлять старуху не осмелились, а тот принял ее за большевичку с дореволюционным стажем. Она в конце собрания даже слово попросила, вернее, взяла без спросу и, не вставая с места, заклеймила прежнего парторга как лентяя и пожелала новому не пить и внимательнее относиться к простым жителям. Райкомовец к ее напутствиям, конечно же, присоединился, а куда ему деваться было. Бабушку и до этого побаивались, а когда вышестоящий товарищ признал, не сказать что зауважали, но перечить ей не отваживались. И она критиковала всех подряд, от слесаря до директора. И всех работать учила.

Если уж ее производственный план беспокоил, то мимо сгоревший танцплощадки она и подавно пройти не могла. Заинтересованность самая кровная – любимого развлечения лишили. Разговоры о поджигателях она тоже слышала, но, в отличие от властей, отнеслась к ним с полной серьезностью. Сначала, как заправский следователь, все проверила, а потом уже заявилась в поссовет к Никодимовой. Так, мол, и так, но что за безобразие – государственное имущество сгорело, а виновных не ищут и не привлекают, в добрые времена, перед войной, за такие вредительства можно было накрутить хвоста лет на десять… И так далее. Никодимова сразу юлить, где, мол, виноватых искать. А бабушка ей – готовую версию с доказательствами. Кто больше всех об этом болтает? – недоделанный баянист Васька Жупиков. Кто на пятачке опозориться боится? – опять же он. Почему на собственную невесту наговаривает? – потому что похвастаться хочет, как его девки любят – это во-первых, а во-вторых – рассчитывает, что Гальке за глупость ее ничего не сделают. А ей и делать ничего не надо, потому что не поджигала и не могла поджечь. Не было ее в ту ночь. За товаром в город ездила. Кто остается? Васька Жупиков остается, его и привлекать следует.

Никодимова сказала, что сплетни собирать не намерена, но пообещала разобраться. И разобралась, Ваську отправили в город учиться на связиста, а поджог списали на пацанов. Не на кого-то конкретно, а вообще. Повесили на клубе громадный плакат: «Детям спички не игрушка!» – и дело прикрыли.

Но самое интересное, что Никодимова оказалась права. Ткнула пальцем в небо и попала в цель. Когда Витьку Бруснецова все-таки отправили в колонию, один из его шестерок проболтался. Соседский пес чем-то досадил главарю шпаны, и тот решил его повесить. Пес вырвался и спрятался под пятачком. Брусок по настилу сверху дубасил, хлебом выманить пробовал, но животные чувствуют опасность, их не проведешь. Тогда он разозлился, заделал лазейку досками от забора, сбегал в мастерскую за соляркой и подпалил.

То-то Прасковья Игнатьевна возрадовалась, уговаривала Ваську Жупикова в суд подать на бабушку Митрохову.

Но он отказался – если человек плохо играет на баяне, это еще не значит, что он круглый дурак.