Читать книгу БИЧ-Рыба (сборник) - Сергей Кузнечихин - Страница 9

Я уже рассказывал, как дед о чистоте молодежи пекся и батяня мой следом за ним вздумал нас оберегать. Все надеялся от дурной наследственности избавить. И получалось по его словам, что городских детей в магазинах покупают, а поселковых и деревенских – в капусте находят. Вроде складно. У Ваньки Голованова ни отца, ни огорода не было, потому, наверное, и поговаривали, что его в крапиве нашли. Только странное дело, Ваньку на улице Крапивником называли, а нас Капустниками никто не звал. Я возьми да и поинтересуйся у батьки – почему? Он глаза выпучил, затылок почесал, но так ничего и не придумал, а чтобы я лишнего не спрашивал, сунул мне в руки корзинку и отправил в лес крапиву щипать.

Крапивой кормили поросенка Борьку. В те годы многие держали свиней. Нам, пацанам, чуть ли не каждый день приходилось брать эту нежную травку. И ватагами ходили, и поодиночке – у кого какой характер. Но, кстати, о детишках – ни одного ребеночка в крапиве не нашли, а в какие только чащобы не забирались!

У меня до сих пор, только сала поем, сразу руки начинают чесаться, как от ожогов.

Борьки были каждый сезон новые, а коза Майка жила долго. Сначала мы держали корову. Февралькой звали. Но с сенокосом было тяжело. Косили по-партизански, на лесных полянах, подальше от глаз – земля-то вокруг колхозная. Частенько случалось, что засекут косарей, но не штрафуют, даже выговора не сделают, а потом, когда сухое сено уже в копешки сметано, – приезжают и увозят. И никому не пожалуешься. Устал батя от таких приключений, корову продали и завели козу – на нее все-таки легче наворовать.

И вот как-то в конце каникул подзывает меня батя и говорит: «Слушай, Ленчик, коза у нас разболелась, отведи-ка ты ее в деревню к дяде Грише, а он там с ветеринаром договорится».

Сам батя отвести не мог, с радикулитом маялся, а мне все равно делать нечего, и, главное, идти надо было в Новоселье, в деревню, где самые лучшие яблоки. Три километра – дорога не длинная, но одному топать все-таки скучновато, и я заманил с собой Крапивника, вдвоем и за яблоками лазить сподручнее.

За лечение Майки батя велел передать двадцать пять рублей: старыми, разумеется, но это все равно больше, чем теперешние два пятьдесят. Идем мы с Ванькой и мечтаем: вот найти бы нам такую бумажку, сразу бы купили по пистолету-пугачу, гору пистонов, а на остальные обязательно – халвы.

Мечтаем, фантазируем, и вдруг Майка наша как сиганет в сторону, да как припустится, да не куда-нибудь, а прямиком на конюшню Феди-бобыля. Вроде и больная, а носится как сумасшедшая, хорошо еще не в лес чесанула, попробуй там излови. Подбегаем к конюшне, а из ворот навстречу нам – Федя. Я же говорил, что он со своими лошадьми не расставался. Встал поперек пути, посмеивается: куда, мол, пострелята, намылились? А мы: как куда? Коза убежала. Нам не до смеха. А он знай похохатывает. Ничего, мол, страшного, успокоится, потом сама выйдет. Ну, если дядя Федя говорит, значит, так оно и есть, он любую животину, как себя, понимает. Я присел у тополя, жую травиночку, жду. А Ваньке будто муравей под рубаху заполз – ерзает, не сидится ему. Шепнул, чтобы я без него не уходил, а сам побежал за конюшню. Зачем – не сказал. А возвратился с такой ехидной мордочкой. И снова на месте усидеть не может. К Феде-бобылю пристает – не пора ли на Майку посмотреть, может, успокоилась уже? Конюх сердится, пугает, что бельма на глазах вырастут, и от ворот не отходит.

Смотрю на них, чую, что оба хитрят, а спросить не решаюсь, боюсь, что Крапивник потом засмеет.

Однако дядя Федя не обманул. Майка вышла и спокойная, и послушная. И мне как-то спокойнее стало. Один Ванька дергается. Торопит меня. Только смотрю, что Майку он не в сторону деревни погоняет, а к магазину. Я снова ничего понять не могу. Тогда он возьми да и спроси: знаю ли я, чем коза заболела. А мне откуда знать. Заболела чем-нибудь, если к ветеринару отправили и двадцать пять рублей дали. А он: «Да не надо ей уже никакого ветеринара, ее Гоша вылечил».

А Гошей звали здоровущего черного козла, которого Федя-бобыль держал на конюшне, чтобы тот своим духом ласок и хорьков отпугивал. Они ведь не только мышей ловят и кур таскают, они лошадь до смерти могут защекотать. Смелые, ничего не боятся, кроме козлиного запаха. Говорили, что Гоша этот раньше в цирке работал. Но однажды не в духе был и наподдал под зад жене начальника милиции. Та его по брюху погладить хотела. А ему не понравилось. Начальнику милиции тоже не понравилось, что его законную супругу какой-то цирковой козел боднул. Казус-то при свидетелях получился. И пришлось Гошу увольнять, потому что милиционер грозился дело на дрессировщика завести. Тут Федя-бобыль и подвернулся, купил его за бутылку «сучка». На конюшне Гоша подобрел и никого не трогал, но кое-что от цирковой жизни в нем осталось. Сунет ему «беломорину» кто-нибудь из мужиков. А он – чмок, чмок – как заправский курильщик, дым кольцами пускает. Если водкой угощали, еще смешнее исполнял – лизнет из чашки и сразу же: ме-е-е – закусить просит.

К нему-то наша Майка и чесанула. Ванька для того и убегал, чтобы подсмотреть. Тут он и растолковал мне про капусту и крапиву, и даже про аборты.

Получилось так, что двадцать пять рублей, предназначенные для ветеринара, мы сэкономили. Оттого и спешил Ванька к магазину. Да я и сам давно уже облизывался, глядя на пугач с пистонами.

Ох, и настрелялись же мы в тот день. Зашли в лесок, привязали Майку на полянке с густой травой, а сами устроили игру в пограничников. Палили, не жалея пистонов, даже по две штуки заряжали, чтобы выстрелы гремели как настоящие.

Хватило нам и на халву.

Возвратились домой поздно вечером. Батя спросил, почему так долго ходили. Я сказал, что по дороге в деревню Майка убегала четыре раза, а ее, сумасшедшую, и вдвоем не сразу поймаешь. Дурачком прикинулся.

«А когда назад вели, не бесилась?» – лениво так спросил, якобы без особого интереса.

Спокойная, говорю, прямо шелковая.

Маленький был, а хитрый, как по нотам разыграл. Батя после таких подробностей словно забыл про Майкину болезнь. А мне только этого и надо. Через неделю я уже и пугач свой прятать перестал.

Потом, уже в сентябре, когда уроки начались, заглянул к нам дядя Гриша. И зашел, видно, разговор о Майке, тут-то все и прояснилось.

Батя подзывает меня, берет за ухо и спрашивает: «Значит, убегала, говоришь, целых четыре раза?»

Пришлось выкладывать все начистоту и по порядку.

Я хнычу, батя хмурится, а дядя Гриша хватается руками за живот и от хохота чуть не плачет. Все бы ничего, да велся этот допрос во дворе, у нас там столик стоял, за ним они как раз и выпивали. А через забор от нас, я уже говорил про свое невезенье, жила учительница, Александра Васильевна. Она в это время белье вешала. Дядя Гриша возьми да и похвали меня: вот, мол, какой орел растет, даром что сопли под носом болтаются, а уже соображает, что к чему.

Александра Васильевна ничего не ответила.

Зато через два дня собралась в школе пионерская линейка, и при всем честном народе меня из звеньевых разжаловали в рядовые.

Поставили перед строем, подошла пионервожатая с опасной бритвой и отпорола с моего рукава накрепко пришитую маманей лычку. И ведь какую формулировочку подобрали – за издевательство над животными.

Сейчас я уже не помню – в четвертом классе я учился или в пятом, но до самого окончания школы я так в рядовых и проходил, ни на одну выборную должность меня после того судилища не выдвигали.