Читать книгу Шкурка бабочки - Сергей Кузнецов - Страница 13

Вот проходит время жизни, думает Оля, вот проходит время, мне уже тридцать пять лет. Восемь лет назад я приехала в Москву из Питера, год назад купила себе квартиру. Восемь минус один будет семь, семь лет по чужим углам, из них два года – в одной квартире с Владом и всей кодлой его вечно меняющихся друзей. Значит, семь минус два – пять. Пять лет одиночества, пять лет сама себе хозяйка. Пять плюс один будет шесть. Значит, все-таки шесть лет, потому что когда в своей квартире – тоже одна, с этим числом ничего не поделать, как ни верти.

Числа – это моя специальность, думает Оля и затягивается сигаретой из длинного мундштука. Откуда у филологической девочки из интеллигентной питерской семьи такая любовь к цифрам? Может, все дело в шахматах? У меня все-таки был когда-то второй разряд. Я неплохо умела считать варианты. Черные и белые клетки, латинские буквы по горизонтали, числа по вертикали.

Числа – это моя специальность. Я начинала бухгалтером, я была IT-менеджером, вот уже три года как я – исполнительный директор, совладелица небольшой компании. Финансовые потоки мало отличаются от компьютерных сетей, цифры складываются в числа, числа строятся в колонны, колонны собираются в таблицы, единицы и нули маршируют по проводам, превращаясь на выходе в картинку, слово или другую цифру. Все это называется финансовая отчетность; все это называется Интернет. Место, где финансы встречают Интернет – это и есть та точка, где я нахожусь.

Та точка, где я нахожусь сейчас физически, называется «Ямки и поваляться». Здесь самый дешевый японский ланч в Москве, 149 рублей. Числа – это моя специальность, они не оставляют меня даже за обедом. Ксюше двадцать три года, мне – тридцать пять, значит, она моложе меня на двенадцать лет. Если бы я забеременела сразу после первой менструации, моей дочери как раз было бы столько. Мне бы хотелось, чтобы она сейчас походила на Ксюшу. Если бы это, конечно, была дочь, а не сын. Она бы называла меня «мама», а я бы гладила ее по головке и говорила что ты, Ксюшенька, все будет хорошо, ты же знаешь, я люблю тебя. Я бы гладила ее по растрепанным черным волосам, потому что это очень нужно, чтобы кто-то тебя любил.

Когда мне было двадцать три года, я этого еще не понимала. Мне казалось, в мире есть множество других, куда более важных вещей, чем любовь одной женщины к другой. Например, любовь мужчины к женщине или женщины к мужчине. Впрочем, Влад уже тогда преподал мне урок, объяснив, что любовь мужчины к мужчине тоже много чего стоит. Влад старше меня на пять лет. Двадцать три плюс пять это двадцать восемь. Он вышел из шкафа в двадцать пять, значит, уже три года я знала, что мой брат – гомосексуалист. С двадцати, значит, лет.

Мне бы хотелось, чтобы у меня была такая дочь, как Ксюша, но это невозможно. Впервые я переспала с мужчиной в двадцать два. От растерянности и любви я не предохранялась, так что, если бы я забеременела тогда, моей дочери было бы двенадцать лет. Как раз столько, сколько было мне тогда, когда родилась Ксюша.

Вот проходит время жизни, думает Оля, проходит время. Гриша и Костя не разговаривают больше, а сегодня утром мне прислали счет за рекламу, которую крутили на сайтах Гришиного холдинга, и этот счет не понравился мне. Цифры – моя специальность и мне не надо поднимать документы за прошлый месяц, чтобы заметить, что с ними что-то не так. После обеда я вернусь в офис и позвоню Грише, спрошу его, что случилось, куда пропали все внутренние скидки, разве мой магазин больше не входит в его холдинг – и буду готова услышать, что нет, что до тех пор, пока 37,5% акций принадлежит Косте, мой магазин не входит в холдинг и, значит, будет платить как все. Мы будем платить как все. То есть я буду платить как все. Я заранее знаю, что я это услышу. Цифры – моя специальность, и потому я знаю, что скажут мне люди, которые пишут эти цифры. Зная цифры, я знаю людей. Но не всех.

Я спрашивала Ксюшу на той неделе, просила узнать про Этого Человека, Большого Инвестора, но Ксюша ничего не говорит, словно забыла или не смогла узнать, и я вдруг понимаю, что мне трудно заговорить об этом снова. Я смотрю на нее, темные круги под глазами, обкусанные почти до мяса ногти. Бедная Ксюша, что с тобой происходит? Что я буду лезть к тебе со своими делами? Я уж как-нибудь справлюсь сама. Как-нибудь.

Потому что у каждой из нас бывают моменты, когда понимаешь – в мире вокруг что-то не так. И все твои силы уходят на то, чтобы не плакать на людях. И тут уже каждый держится как может.

Цифры – моя специальность, цифры успокаивают меня. Мой дочери было бы сейчас столько, сколько было мне тогда, когда родилась Ксюша – и это значит, что Ксюша каким-то хитрым образом хоть на мгновение оказывается моей дочерью.

Вот проходит время жизни, думает Оля, проходит время. Вчера Владу исполнилось сорок, был большой день рождения…

Я поехала с ним в «Ашан», говорит она, поехала, как он меня попросил, купила столько, что нам выбили чек длиной метр шестьдесят сантиметров, загрузили машину по самое не могу, отвезли все к нему домой. Я же очень хорошая сестра, Ксюша, ты знаешь. Я все приготовила, накрыла на стол, и тут стали приходить гости, его гости, ты понимаешь, богема, завсегдатаи Mix’а, театральные звезды, диджеи, виджеи, не знаю даже кто, тридцать восемь человек, даже больше, чем Влад рассчитывал. Тридцать восемь плюс два, значит сорок, как раз по числу лет, странно, правда? И все эти тридцать восемь человек смотрели сквозь меня, нет, все тридцать девять, потому что Влад меня тоже не замечал. И это при том, что с кем-то из них я жила в свое время в одной квартире! Правда, честно говоря, я уже тоже не помню – с кем. И ты не подумай, что там были одни голубые, нет, и обычные мужчины, некоторые даже с подругами, но все они смотрели сквозь меня, словно я была официанткой в дорогом ресторане. Будто меня было тоже тридцать девять человек, и я стояла у каждого столового прибора неподвижной статуей. Понимаешь, как мне было обидно?

Вчера вечером я вышла на балкон, продуваемый сквозь щели холодным декабрьским ветром, сделала вид, что хочу покурить, достала мобильный и набрала Ксюшин номер. Конечно, я помню его наизусть, цифры – это моя специальность, но он забит у меня под номером «2», потому что «1» – это телефон Олега, а телефон Влада – это «3», хотя все эти номера я помню и так, у меня хорошая память на цифры, что неудивительно, при моей-то специальности. Ты была временно недоступна, Ксюша, и поэтому я не буду сейчас рассказывать тебе о том, как стояла на холодном застекленном балконе, прижавшись лбом к раме и всхлипывая от обиды. Мне бы хотелось, чтобы кто-то положил мне руку на плечо, погладил по голове и сказал что ты, Оленька, все будет хорошо, ты же знаешь, но между нами было двенадцать лет разницы и сколько-то километров морозного воздуха, промерзшего бетона, московской почвы, напичканной, словно именинный пирог, трубами водопровода, подземными коммуникациями, телефонными кабелями и оптоволокном Интернета, по которому бегут нули и единицы, превращаясь на выходе в картинки, буквы и другие числа.

Все наши силы уходят на то, чтобы не плакать на людях. Я вытерла слезы и вернулась на кухню мыть посуду. Влад попросил меня, он с детства не любит, бывают же хозяйственные геи, а мне вот не повезло. Я вернулась на кухню мыть посуду, а сейчас, сидя за низким столиком в «Ямки и поваляться», я ничего не рассказываю Ксюше о том, как набирала ее номер на холодном декабрьском балконе, а только спрашиваю Почему Влад так со мной обращается? Может, дело в том, что он – голубой?

Ксюша смеется, отодвигает мисо, тянется палочками к суши. Послушай, Оля, говорит она, не будь хотя бы ты гомофобкой. Мы все знаем кучу пидоров, которые совершенно нормально общаются с женщинами, самым что ни на есть прекрасным образом. А твой брат, твой брат – обычный хам, ты уж меня прости. Талантливый режиссер, светский персонаж, кто угодно – но все равно: обычный хам доминантного типа, так что прекрати на пидоров тянуть, они отличные ребята. И все неправда, что они боятся женщин, это ты боишься мужчин, потому что иначе не позволяла бы им вытирать о себя ноги.

Интересно, если бы у меня родился сын, он был бы геем? Я знаю, что это не передается по наследству, особенно через дядю по материнской линии, но, может быть, дурной пример заразителен. Ой, что я сказала, почему дурной? Ксюша права, как стыдно. Просто – другой. Другой пример заразителен. Вот так политкорректней, это точно.

Словно прочитав мои мысли, Ксюша смеется и говорит, что политкорректность тут ни при чем – она узнала о существовании гомосексуалистов примерно в том же возрасте, когда узнала, как трахаются мужчины и женщины, и примерно из того же источника.

Если бы она была моей дочерью, она бы не провела свое детство, читая «СПИД-инфо»: ведь и расставшись с девственностью, я по-прежнему считала эту газету чудовищной пошлостью и гадостью, да, честно говоря, и сейчас так считаю. Если бы Ксюша была моей дочерью, я бы не давала ей читать всякую мерзость, зато научила бы любить стихи.

Мама всегда любила стихи, да и сейчас любит. Интеллигентная ленинградская семья, папа – бывший военный, мама – преподаватель немецкого. Папа всегда посмеивался над ней, говорил, что лучше бы научилась готовить, чем спрягать немецкие глаголы. Папа умер три года назад, а мама… мама в Питере, и стихи, которые она любит, почему-то уже не нравятся мне, как когда-то. Я редко звоню ей. Хорошо, что Влад не забывает звонить. Наверное, он все-таки лучший сын, чем я дочь – несмотря на его беспорядочную жизнь и бесконечно меняющихся партнеров.

Понимаешь, говорит Оля, он же единственная семья, которая у меня есть. Папа умер, мама в Питере, и, честно говоря, я не знаю, о чем с ней разговаривать. Она все выспрашивает меня, не собираюсь ли я завести ребеночка, тем более теперь, когда у меня есть квартира в Москве. Будто я могу завести ребеночка от квартиры. Скажем, от электрического провода или телефонного шнура.

Оля видит, как при этих словах Ксюша улыбается и ее темные глаза становятся еще темнее, будто внутри открывается тоннель, куда проваливаются Олины слова, чтобы превратиться в образы или воспоминания, так же, как нули и единицы превращаются в картинки или буквы. Оля предпочитает не знать, что лежит на дне этих колодцев, какие еще применения для телефонного шнура или электрического провода знает ее подруга, и поэтому еще раз повторяет: «Понимаешь, он – моя единственная семья».

Ксюша дрожащей рукой наливает себе зеленый чай, делает торопливый глоток, словно у нее пересохло в горле, и голосом гулким, словно кричишь в колодец, говорит:

– Просто не надо позволять с собой так обращаться.

– Он мой брат, – говорит Оля, – он всегда обращался со мной так, ты же знаешь, с самого детства.

– Это потому, что ты не мазохистка, – говорит Ксюша. – Если бы раз в неделю ты позволила себя связать и выпороть тем же самым телефонным шнуром, то оставшиеся шесть дней ты бы никому не давала вытирать о себя ноги.

Интересно, думает Оля, когда она говорит вытирать о себя ноги, она в самом деле имеет это в виду? На секунду она представляет обнаженную Ксюшу, лежащую на спине, и чей-то ботинок, вытирающий подметку о напряженные соски. Вот же мерзость, прости господи, содрогается Оля и тоже отпивает зеленого чая, словно у нее пересохло в горле. Она боится боли, она любит Ксюшу, и ей неприятно думать, что кто-то может сделать Ксюше больно.

Шесть дней, говорит Ксюша, но Оля тут же пересчитывает в часы, потому что порка, пусть даже самая долгая и разнообразная, это всего несколько часов, три, пускай пять. И, значит, мы должны вычесть эти пять часов из 24 на 7.

Двадцать четыре на семь, объясняла мне Ксюша когда-то, это тип контракта. Когда субмиссивный партнер, условно говоря – «саб», «раб», предоставляет себя в распоряжение доминантного партнера (условно говоря, «хозяина», «Господина») на 24 часа в день 7 дней в неделю. Таких контрактов мне не приходилось составлять, потому что моя специальность, хоть и связана с цифрами, находится там, где финансы встречают Интернет, а вовсе не там, где боль встречает наслаждение. И из той точки, где нахожусь я, эту вторую точку, где время от времени оказывается Ксюша, мне совсем не видно, да, честно говоря, мне страшно смотреть в ту сторону, страшно и неприятно.

Интересно, думает Оля, затягиваясь сигаретой из длинного мундштука, если бы Ксюша была моей дочерью, она могла бы учить меня жизни так, как она это делает сейчас? Уговаривать меня ходить с ней вместе танцевать буги-вуги в клуб на Кропоткинской? Могла бы объяснять мне какие-то вещи про секс, которые я не понимаю до сих пор, хотя старше на двенадцать лет? Но если перевести прожитые годы в мужчин, которые были у нас, боюсь, мое число окажется меньше. Так что, выходит, скорее я – Ксюшина дочь, если считать возраст по прожитым мужчинам, хотя мы никогда не проводили таких подсчетов. Чего считать, и так известно: Оля – невинная овечка, едва-едва лишившаяся девственности, а Ксюша – опытная женщина, кладезь премудрости, колодец порока.

Так что, выходит, хорошо, что Ксюша не ее дочь, хотя и не ясно, откуда бы у нее взяться другой дочери, ведь нельзя завести ребенка от собственной квартиры, даже если это квартира на метро «Университет», кредит за которую надо будет отдавать еще восемь лет. Восемь лет, вот так проходит время жизни, проходит время.

Через восемь лет у Ксюши тоже будет своя квартира, будет свой бизнес или просто хорошая работа. Маленькая взлохмаченная черная пешка, которая станет королевой на восьмой горизонтали.

Приносят счет, который Оля автоматически проверяет, хотя знает, что здесь не ошибаются. И только тогда Ксюша говорит:

– Знаешь, я хотела тебя попросить посчитать одну штуку. – Вынимает из сумки прозрачную папочку, протягивает Оле.

– Посчитать – это с радостью, – говорит Оля, – цифры – моя специальность, ты же знаешь. А что это такое, Ксюша? Информационный сайт?

– Спецпроект, – говорит Ксюша, – дополнение к нашему «Вечеру».

Вот и хорошо, говорит себе Оля, вот теперь можно и напомнить. Но только не сразу, возьми сначала папочку, посмотри, что там внутри.

– Политика? – спрашивает она. – Выборы?

Мы делаем мнимый мир, говорит себе Оля, мнимый мир из чисел, проводов и люминофора мониторов. Политика, выборы, русский Интернет, баннеропоказы, клики и траффик. Мнимый мир, ненастоящая жизнь.

– Нет, – отвечает Ксюша и качает головой так, что пряди волос колышутся у висков. – Нет, – отвечает она, – не политика, скорее, криминал. Я хочу сделать спецпроект про московского маньяка – мне кажется, это куда важнее, чем любые выборы.

Куда важнее, чем любые выборы, да, Ксюша так в самом деле думает, Оля об этом знает. Не жалуйся на мнимость твоего мира, сказала ей Ксюша когда-то, ты уверена, что хочешь увидеть настоящий? Я знаю способ, много раз тебе советовала. Боль не знает лжи.

Прозрачная папка лежит между ними на низком столике.

– Я завтра сделаю, хорошо? – говорит Оля, но не протягивает руки.

Ксюша кивает, и тогда Оля говорит:

– Послушай, помнишь, я просила узнать про одного человека…

– Конечно, – отвечает Ксюша, – конечно. Я смотрела в Сети, Гуглем поискала – про него ничего нет.

Гуглем, думает Оля, я и сама поискала. Цифры – моя специальность, а Гугль – лучшая поисковая машина в Сети, но все равно – он может найти только то, что есть в Интернете. А Тот Человек – он конспирируется, фамилия его не попадает в газеты и не упоминается на «Компромат.ру».

– Я искала Гуглем, – говорит Оля, – я думала, ты по своим каналам поищешь…

– Конечно, – отвечает Ксюша, – извини. У меня какой-то тяжелый период сейчас, я как-то замоталась. Я спрашивала, никто ничего не знает. Но я еще Пашу спрошу, когда буду с ним говорить.

– Спасибо, – отвечает Оля, – спасибо, и извини, что я тебя дергаю. Просто очень нужно – и поскорее.

Если бы она была моей дочерью, думает Оля, я бы тоже стеснялась давить на нее. Я бы тоже говорила спасибо, извини, что я тебя дергаю, но все равно я бы не позволила ей делать проект про убийцу, отрезающего девушкам груди и выкалывающего глаза. Но она – не моя дочь, поэтому все, что мне остается, это взять папочку и убрать в сумку.

– Это тебе спасибо, – отвечает Ксюша и поднимается.

За окном идет снег, как в японском кино.