Читать книгу Дебютант - Сергей Лебедев - Страница 3

Змея и чаша.

Иногда Калитину казалось, что эта неприметная, примелькавшаяся для других эмблема преследует его.

Вывески аптек. Вездесущие машины скорой помощи. Упаковки лекарств. Приемные покои больниц. Бэйджи медицинского персонала. Впрочем, он почти научился отстраняться, не обращать внимания, не считывать обращенное лично к нему значение эмблемы.

Но только не сейчас.

Подозрения врачей будили его собственные подозрения, о которых докторам не следовало знать. То, что происходило с его организмом, могло быть отложенным последствием давних опытов, всплеском позавчерашней волны. Он всегда строжайше соблюдал технику безопасности, но слишком уж непредсказуемыми, неприрученными, не понятыми до конца были его вещества. Его дети. Его наследие.

Некоторые процедуры, что проводили с ним врачи, требовали местного обезболивания.

Выбранный анестезиологом наркоз имел скрытый и безобидный побочный эффект, что-то вроде слабенькой, любительской “сыворотки правды”. Калитин ловил яркие, четкие, будто цифровые воспоминания, сентиментальные грезы о минувшем, о том, что он давным-давно не вспоминал наяву.

Он снова был мальчик, школьник, покорный сын, еще не встретивший призвания, не обретший наставника. Находящийся в той поре созревания, когда жива детская способность населять мир великими тайнами, испытывать жуть и восторг перед необъяснимым, но уже закладываются начала рациональной биографии; и в этом живом противоречии – иногда, не в каждой жизни, – рождаются притяжения, тяготения, символы, глубинные предопределения судьбы.

…Каждый год на Пасху они с родителями ходят в гости к дяде Игорю.

Собственно, мальчик не знает, что это такое – Пасха. На Масленицу пекут блины. На Пасху красят в отваре луковой шелухи яйца и пекут кулич. Праздник ли это? В отрывном календаре его нет. В школе о нем не говорят. Кажется, и сами родители толком не понимают, почему Пасху надо отмечать. Они бы, наверное, и не стали. Но раз дядя Игорь приглашает, отказываться нельзя. Он звонит по телефону и назначает день; о Пасхе в телефонном разговоре ни слова, она как бы подразумевается.

Кто он, дядя Игорь? Мальчик догадывается, что на самом деле он не родной его дядя. Или, точнее, не совсем дядя – кровная связь точно есть, но она запутанная, требующая скрупулезно, по-аптекарски, исчислять доли родства, перелистывать старые потертые альбомы, которые хранят в укромном уголке и запрещают смотреть без взрослых. Там, среди незнакомых лиц, непонятных мест, пейзажей, домов, идиллических задников провинциальных ателье вдруг мелькнет женщина в белом платье, сидящая у антрацитовой громады рояля, глядя в распахнутую тайнопись нот. Она-то и будет началом загадочной цепи телесных превращений тонкого в толстое, высокого в низкое, темного в светлое и обратно, последнее звено которой – дядя Игорь.

Мальчик уже выучил, что о некоторых людях с фотографий расспрашивать не нужно. Все равно не ответят или наплетут какую-нибудь ерунду. Однако о тех, кто рядом, о соседях, о сослуживцах отца задавать вопросы можно.

Обо всех, кроме дяди Игоря.

Они живут в новом Городе. Десять лет назад тут была безлюдная тайга. Поэтому все они – новоселы, энтузиасты; так их чествуют в торжественных речах. Город окружен Стеной – серым бетонным забором с колючей проволокой на кронштейнах. Стена построена как бы на вырост: между ней и жилыми кварталами лежат раскорчеванные пустоши. Из-за Стены нельзя позвонить им на домашний телефон. Отправить письмо по домашнему адресу. Приехать в гости. Их Города нет на картах, в справочниках и в атласах. Сюда не ходят пассажирские поезда. Не летают обычные самолеты. О Городе не пишут в газетах. Не говорят по радио. Город не показывают по телевизору. Он называется Советск-22. А для тех, кто живет в нем, – просто Город.

Мальчик никогда на своей памяти не был за Стеной. Но все-таки он знает, откуда они с родителями приехали – мать часто сожалеет о столице, – где появились на свет его родители, где они учились и встретились, где живут бабушки и тетя.

А вот дядя Игорь словно родился здесь. Возник вместе с Городом. Сразу в шестикомнатной квартире на третьем этаже дома, который все в Городе зовут просто Дом.

Когда кто-то говорит: “Мы скоро переедем в Дом”, – все с завистью понимают, какой Дом имеется в виду. Тот, на улице Революции. Самый заметный в Городе. Девять этажей. С колоннами у входа и лепниной под карнизами. С бронзовыми ручками на дверях в парадные, где входящих встречает вахтер. С высокими потолками и огромными квартирами. С двумя лифтами в каждом подъезде.

Ходят слухи, что таких Домов должны были построить несколько. Но почему-то построили только один. Жить в нем очень почетно. Отец иногда говорит, что, может быть, им однажды тоже дадут там квартиру. Мать грустно, иронично улыбается в сторону.

Никто из одноклассников мальчика никогда не был в Доме. А он – был. Однако его пока не слишком томит, занимает Дом сам по себе. Он только оболочка, раковина – именно лепные раковины поддерживают карнизы Дома, – тайны жизни дяди Игоря.

Кажется, родители это чувствуют. Отцу неприятно. Он предпочел бы не водить его туда. Чужой круг, говорит он. Но дядя Игорь приглашает всех троих. И неподатливый отец не может ослушаться – почему? Мальчик хочет это знать.

А мать… Однажды мальчик тайком увидел, как в отсутствие отца она примеряет подаренный дядей Игорем на день рождения халат. Нездешний, неземной, бордового тонкого шелка, с вышитыми птицами, цветами и драконами. Она стояла перед зеркалом, то запахивая потуже, чтобы обрисовалась фигура, то вольно распахивая длинные полы халата. Майский свет брызгал из зеркала. Трепетали желтые лепестки лотосов. Пылко извивались, облекая ее бедра, серебряный и золотой драконы с изумрудными глазами, пышущие бисерным, жемчужным дымом из широких фиолетовых ноздрей. Одетая, она была так обнажена в своем чувстве, что мальчик смутился и закрыл дверь. Но не стыд вел его руку, а уязвленная страсть; он хотел бы разделить эту ее близость с дядей Игорем, возникшую через подарок.

Замирая от двойной запретности того, что он делает, от нарушения границ и от переодевания в женское, он надел потом этот халат – и тут же сбросил, ошеломленный гадким и томительным ощущением вульгарной нарочитости преображения. Однако мальчик запомнил само действие, способ, как бы отложил в копилку, предчувствуя, что однажды это может понадобиться.

Мальчик уже разбирался, как устроена жизнь в Городе, распределил по ячейкам всех известных ему людей. Благо что Город был организован весьма удобно для этого. В его центре, за второй Стеной, был Институт, где работал отец. И все жители – охранники, уборщицы, слесаря, водители, ученые, продавщицы, учителя, врачи в больнице, как мать – прямо или косвенно служили Институту.

И только место дяди Игоря было неизвестно.

Ни военный, ни штатский; ни один из узнаваемых, выверенных типов. Отдельный. Свой собственный.

Он единственный жил так, будто не существовало Города, Института, Стены, комендатуры. Красных флагов, транспарантов, демонстраций, плакатов с призывами к бдительности, караульных вышек.

Мальчик догадывался, что он не видит, не знает самой главной правды про дядю Игоря, объясняющей его особое положение. Мальчик мог бы предположить, что работа дяди Игоря секретна, как, например, у отца. Или даже еще секретнее. Но в том-то и дело, что все допущенные к секретам взрослые имели общие привычки, шутки, словечки, которых не было у дяди Игоря. А самое главное – они жили, как отец, с сознанием заемной значимости, которую давал им допуск, и боялись его лишиться. А дядя Игорь был сам по себе. Именно такой невесомой, отдельной судьбы и хотел себе мальчик.

На Пасху у дяди Игоря на длинный стол стелили тонкую льняную скатерть, на которой красной вязью с ятями и ерами были вышиты пословицы. Ставили подсвечник на двенадцать свечей, темно-зеленые, с золотым ободком, рюмки. Дядя Игорь снимал со стены старую гитару: в зарешеченном струнами круглом оконце светилось тусклым золотом клеймо мастера.

Дядя Игорь, ребячески невысокий – ему даже приходилось подкладывать подушку на стул, – худой, с длинными седыми волосами, по-женски пышными, в сером, тонкой шерсти пиджаке и белой сорочке, казался артистом, немного фокусником, умеющим оживлять вещи. Рюмки, столовые приборы в руках гостей будто чертили какой-то чертеж, воссоздавали из небытия нечто, о чем не имел представления никто из присутствующих, не осознающих, что они тут – всего лишь дублеры иного застолья.

Дядя Игорь дирижировал беседой, не прилагая к тому ни малейших усилий. Мальчик замечал, как перестает сутулиться, разгорячается замкнутый обычно отец, хорошеет мать, раскрепощаются другие гости, будто дядя Игорь наводит на них веселый лоск, волнительный румянец, учит заново ощущать вкус еды, остроту острого и соленость соленого. Ни слова о лабораториях, государственных заданиях, испытаниях, агрегатах, премиях, формулах, уравнениях, военной приемке, смежниках. Взрослые не слишком знали, о чем еще можно говорить, поэтому смешно конфузились, подливали вина или водки. Дядя Игорь пел под гитару песни, которых мальчик нигде больше не слышал, а потом включал проигрыватель, и с черной лаковой пластинки летели, кружась, танцевальные мелодии, настолько чужие, что ему казалось, он слышит не музыку, а голос самой пластинки, состоящей из иноприродного, небывалого вещества.

Когда начинались танцы, детей отсылали – поиграть. Этого момента и ждал мальчик. Играли в прятки, так повелось с младшего возраста: только в квартире у дяди Игоря было достаточно укромных мест, чтобы прятаться и искать по-настоящему, долго и без поддавков.

Теперь дети подросли, поддерживали старый обычай как бы нехотя, от скуки. Но на самом деле игра обрела новый смысл: мальчики слушали девичье дыханье, девочки прятались за шторой, иногда нарочно подыгрывая, чтобы их нашли. В обволакивающей полутьме комнат просыпались первые чувства. Одна только, дальняя, в конце коридора, комната всегда была заперта.

Мальчик любил эти часы игр. Он прятался лучше других, умел остаться незаметным на самом виду. Девичьи силуэты его не волновали; у него был иной объект вожделения.

Тот, кто прячется, видит пространство как бы с изнанки, глазами вещей, стен, фотографий. Старается слиться с местом, в пределе – стать его частью. Так и для него собственно прятки были лишь прологом к путешествию, к погружению в притягательное чужое, в жилье и житье дяди Игоря.

Он замирал, окруженный утратившими материальность, превратившимися в бархатные призраки вещами, которые, казалось, могут и заговорить в темноте, передать что-то через прикосновение. Дальняя запертая комната его не интересовала; он не думал, что у дяди Игоря могут быть буквальные тайны, скрытые за дверью. К тому же он хотел присвоить не какую-то скрытую, а повседневную жизнь дяди Игоря, его щегольскую, нескрываемую свободу поведения и суждений, его умение жить без опаски, держаться со всеми независимо – и в то же время быть всем нужным, всеми уважаемым.

В тот вечер в прятки играли долго. Азарт улетучился. Прячась в очередной раз, мальчик заметил, что та, всегда запертая, дверь – приоткрыта, из щели падает слабый лучик.

От внезапного предчувствия неслучайности происходящего перехватило дыхание.

– Я лишь загляну, – сказал себе мальчик. – Лишь загляну, и все.

В комнате горела настольная лампа. Наверное, ее оставил дядя Игорь или кто-то из домашних, забыли вернуться в спешке праздничных приготовлений. Ее свет, такой личный, сокровенный, знающий об одиночестве и мыслях дяди Игоря, манил неотвратимо.

“Мне же не запрещали сюда заходить, – подумал мальчик. – Скажу, что играли в прятки. Дверь была приоткрыта”.

Он медленно обошел комнату, внимательно рассматривая шкафы, книжные полки, рабочий стол. В углу громко тикали напольные часы с маятником, словно отмеряли то краткое время, что отпущено ему пробыть здесь незамеченным.

Он захотел уйти, сделал три шага к двери; ему стало тревожно. Он понял, что все книги тут – книги химика. Те же самые, что у отца. Только у дяди Игоря их было больше, отец знал только немецкий, а тут и английский, и французский. Мальчик снял с полки одну – да, тот же штамп закрытой библиотеки Института.

Отец, если работал дома, потом убирал со стола все бумаги. Если мальчику нужно было войти в его комнату, он сначала стучал, и отец переворачивал рабочие листы. Дядя Игорь оставил свой стол так, будто вышел всего на минуту: чай в стакане, остро, зло отточенный карандаш поверх листов. Печатные страницы, громоздкие соты формул, испещренные правками.

Мальчик отвернулся. В нем смешались разочарование и смутное упование. Дядя Игорь не мог быть коллегой отца. И он им был. Книги свидетельствовали, что он всего лишь штатский ученый, один из сотен в Городе.

Вдруг мальчик заметил, что из-за дверец платяного шкафа торчит, как уголок закладки в книге, небольшой треугольный краешек одежды. Военного зеленого цвета. С золотыми вышитыми листьями. Рукав, наверное.

Мальчик потянул за этот кончик, но дверцы были захлопнуты плотно.

“Скажу, что хотел спрятаться в шкафу, – решился он. – Мне же не запрещали”.

Мальчик медленно открыл дверцы.

От света лампы внутри шкафа, как внутри пещеры, куда спустился с факелом охотник за сокровищами, разгоралось сияние.

Огнем блистали орнаменты золотого шитья. Золотом вспыхивали пуговицы. Золотом, багрецом, сталью и серебром – узоры орденов: сделанные из кроваво-красной эмали знамена и звезды, серо-стальные серпы и молоты, плуги и штыки, солдат с винтовкой; золотые колосья и листья, золотые буквы ленин.

В шкафу висел мундир. Весь в тяжелой круглой чешуе орденов и медалей от груди до пупа. На погонах сверкали одинокие большие звезды генерал-майора.

Мундир был маленький, почти детский, как раз для дяди Игоря. Без наград он смотрелся бы, наверное, даже комично. Но золотые, рубиновые, сапфировые отсветы наделяли его мощью чего-то сверхъестественного. Мальчик не мог себе представить, что должен был сделать человек, чтобы заслужить столько наград. И человек ли он? Герой? Высшее существо?

Фуражка на полке. Ремень. Пара сапог.

Другой дядя Игорь. Истинный. Имеющий право на особую жизнь.

Мальчик никогда не видел такие драгоценные вещи вблизи. Он провел пальцами по золотым, серебряным, рубиновым чешуйкам, холодным и тяжелым. В зеркале, прикрепленном изнутри к дверце, отражалось смятенное, ставшее от растерянности чужим лицо.

От мундира, увешанного орденами, слившегося с ними в одно целое, исходила чистая, абсолютная сила. И мальчик не смог удержаться. Он уже не думал о том, что могут поймать, наказать, запретить ходить к дяде Игорю. Ему так хотелось причаститься этой силы, почувствовать себя в ней, что он снял мундир с вешалки и неожиданно ловким, будто украденным у хозяина, движением всунул руки в рукава.

Плечи согнула тяжесть. Под мундиром нужно было стоять, как под штангой в спортивном зале. Но тяжесть эта была несказанно приятна, она и обременяла, и защищала, облекала шелковой тонкой подкладкой.

Мальчик стоял и не узнавал себя, будто надел не чужую одежду, а чужие черты, характер. Знакомые с детства, затверженные символы, выбитые на орденах, словно сделали его частью чего-то неизмеримо большего, обширного, как звездное небо.

Он сделал шаг к зеркалу. И, ослепленный драгоценным сверканием, почти случайно приметил воинские эмблемы на отворотах мундира.

Не танки.

Не пропеллеры.

Не перекрещенные артиллерийские стволы.

Змея и чаша.

Золотая чаша, вокруг которой обвилась, подняв голову, змея, будто хочет отпить – или охраняет запретный сосуд.

Он никогда не видел такой эмблемы. Не знал, что она означает.

Среди звезд, серпов, молотов и штыков, орудий войны и орудий труда, спаянных воедино, как ему казалось, самой историей его страны и потому вычеканенных в орденах, змея и чаша были как бы из иного, древнейшего мира, когда человек еще только давал имена созвездиям. И мальчик догадался вдруг, что именно этот незаметный, непонятный символ – ключевой; он – закрытый, тайный – и объясняет ордена, генеральское звание, научную стезю дяди Игоря, связует все это в секрет исключительности, власти и силы.

Мальчик осторожно снял мундир и повесил обратно в шкаф, оставив уголок рукава торчать между дверцами. Наваждение не уходило. Блаженная тяжесть. Совершенная защищенность.

Он нашел свой кумир. Свой путь к тому, чтобы стать таким, как дядя Игорь.

Змея и чаша.

Через четыре года мальчик был первым учеником по химии. Начинались занятия в выпускном классе. И вот отец сказал, что накануне они пойдут к дяде Игорю – поговорить о будущем. Мальчик догадывался, что отец, добрый отец, тюря, как звала его в сердцах мать, не желает ему повторить свою судьбу вечного второго, запасного. И мать совсем не хочет, чтобы сын стал лишь копией мужа. Они готовы отдать его – тому, кто умеет сотворять судьбы, менять их к лучшему, высшему, недоступному. Мальчик чувствовал и отвержение, и радость. Их жертва была ему сладка. Он уже понимал, что змея и чаша, эмблема военных медиков на мундире дяди Игоря, – лишь маскировка. Он не врач. Он не изобретает лекарства. В их Городе многое было не тем, чем казалось, и мальчик, взрослея, принял это без смущения, с удивлявшей родителей готовностью.

Он ждал подробнейшего опроса, тщательно приготовился отвечать, рассчитывая показать свои знания. Но дядя Игорь задал десяток довольно простых вопросов, кивнул и сказал:

– Ладно, хорошо.

Мальчику казалось, что дядя Игорь изучает его. Смотрит чуть рассеянно, безразлично, взвешивая его на весах, чьих мер мальчик не знал и не мог представить.

Прощаясь в коридоре, дядя Игорь сказал как бы между делом:

– Рекомендацию на спецфакультет я напишу. Но при одном условии. Пусть приходит завтра утром к Третьей проходной. Я выпишу пропуск.

И родители, и мальчик остолбенели.

Третья проходная Института!

Их и было всего три. Каждый в Городе знал их.

Первая – где широкие ворота для машин и поцарапанные турникеты для рабочих. В бюро пропусков очередь, кто-нибудь пытается дозвониться по тугоухому внутреннему телефону. Документы проверяют пузатые вохровцы с револьверами в облезлых кобурах, пахнет скукой, пóтом, столовскими кислыми щами.

Через Вторую проходную ходил на работу сам отец. Застекленный вестибюль Института был занавешен плотными волнистыми шторами, и только когда на мгновение открывались двери, можно было увидеть серый мраморный холл, охрану в серых пиджаках. Картонные пропуска, годные для Первой, тут не годились. Только такие, как у отца: с фотографией, в темной дерматиновой книжице.

А Третья… Третья была просто железной дверью со звонком. Дверью в кирпичном торце дома без окон. Откуда-то все знали, что она ведет туда же, куда и другие две: во внутренний периметр Института, город в Городе. Напротив Третьей было запрещено останавливаться машинам, сразу подходил регулировщик. Рядом не строили ничего выше двух этажей.

Но кому принадлежала Третья, кто встречал пришедших за дверью – этого никто не знал. А кто знал, молчали.

– Ко Второй, – то ли переспросил, то ли поправил отец.

– Нет. К Третьей, – ответил дядя Игорь, мягко улыбнувшись. – В одиннадцать.

Мальчик почуял, что этот ответ по-живому режет нити, связывающие его с родителями. Отец не был за дверью Третьей. Не мог и надеяться там побывать. А он – будет.

Завтра.

В одиннадцать.

Утром отец дал ему свои наручные часы. Мальчику хотелось, чтобы весь мир знал, куда он идет. Но, как назло, прохожих попадалось мало, а возле Третьей улица и вовсе была пустынна. Хоть бы взгляд из окна, из проезжающего автобуса!

Секундная стрелка торопила. Мальчик поднес палец к звонку. Нажал. Кнопка оказалась очень тугой. Тишина. Вдруг ему показалось, что он может еще развернуться, уйти – к отцу и матери, в прежнюю жизнь. Он оглянулся. Пыльная улица. Какой-то высокий оборванец в черном, грязном ватнике остановился на углу, смотрит; откуда он тут взялся, это же Город, здесь нет бродяг! Мальчик вдавил кнопку что было сил. Внутри раздался резкий, похожий на сигнал тревоги звон.

Хмурый и удивленный прапорщик взял его новенький паспорт, переписал имя и фамилию. Пододвинул желтую тетрадь с закурчавившимися уголками: распишись. Позвонил по телефону, прокрутив две цифры на диске: 2–8.

Пришел другой прапорщик, сказал: следуйте за мной. В петлицах у него были те же змея и чаша. Сердце ушло в пятки от неброской близости тайны. Коридор. Обитая дерматином дверь. Узкий проход по двору, отгороженный кирпичной стеной; за ней кто-то скулит. Собаки, что ли? Следующая дверь. Вытертый линолеум на полу. Запах неубранного класса после каникул. Окна, в которые видно только высокие кирпичные стены. Лабиринт. Ему стало зябко. Он уже потерялся в пространстве, перестал ориентироваться относительно улицы.

Сейфовая дверь. Большая пустая комната. Следы на обоях – тут раньше были стеллажи. Мальчик был растерян и огорчен. Где приборы, где лаборатория, где, наконец, тайна?

Из двери напротив вышел дядя Игорь в простом синем халате. Еще один, другой дядя Игорь. Поманил двумя пальцами: иди за мной. Темным, пыльным коридором они попали в раздевалку, где стояли необычные, широкие металлические шкафы для одежды, сбоку – душевая, ситечки душей размером с головку подсолнуха.

– Когда-то мы тут переодевались, – сказал дядя Игорь. – Дальше начинается чистая зона. Теперь этого места нет. На бумаге этот корпус давно снесен, чтобы построить новый. Да вот строители припозднились. Этого места нет, понимаешь? Поэтому я могу привести тебя сюда.

Мальчик стоял, слушая каждое слово.

– Твой отец хороший химик, – сказал дядя Игорь. – Но он боится того, что исследует. Боится. Поэтому я никогда не возьму его в свою лабораторию. А ты боишься?

– Нет, – ответил он, не успев даже подумать.

– Открывай крайний, – дядя Игорь указал на шкафчики.

Мальчик открыл. Внутри, стиснутое стенками, было нечто: зеленая резиновая шкура, сращенная с противогазной маской. Он выволок ее, тяжеленную, скользкую от тальковой присыпки, похожей, как ему казалось, на чешуйки прошлогодней змеиной кожи.

– Надевай, – сказал дядя Игорь.

Он кое-как вставил ноги в резиновые штанины, набросил скафандр на себя. Горло сжал тугой и жесткий воротник. Запястья перетянули манжеты. Дышалось с трудом, перед глазами поплыла дымка. Руки дяди Игоря выпрямили ему спину, застегнули, завязали нахлестом ремешки на руках и ногах – и он остался внутри, в резиновой утробе, будто живой детеныш в туше издохшей рептилии.

– Повернись. Посмотри в зеркало, – донесся будто издалека голос дяди Игоря.

Он неловко шагнул, будто лишь учился ходить, переставил громоздкие сапоги. Он отчаянно хотел прочь из резинового чрева, из скользких его, мертвящих объятий.

– Посмотри на себя, – повторил из глубины дядя Игорь.

Сквозь запотевшие окуляры маски он едва нашел зеркало.

На него смотрело чудовище. Жуткий болотный урод с тупыми кругляшками глаз, безротый, безликий, чужеродный всему живому, не знающий схожести и родства.

Он. Другой он. Особый. Неузнаваемый.

И вдруг мальчик почувствовал несказанный покой, высшую защиту, которые дарил этот скафандр.

Резиновые складки больше не давили. Горло привыкло к хватке воротника. Мальчик стоял, не ощущая веса многих килограммов резины, будто парил. Оно в зеркале – было им, и он хотел, чтобы слияние не кончалось. Это было восхитительнее увешанного орденами мундира дяди Игоря, острее всего, что он чувствовал в жизни.

В этом обличье он ничего не боялся. Как дядя Игорь.

Когда мальчик вылез наружу, потный, раскрасневшийся, перемазанный тальком и какой-то скользкой пастой, совершенно счастливый, дядя Игорь широко улыбнулся и похлопал его по плечу.

– Это наш старый костюм. Мы начинали с таких. Иди, тебя проводят. Рекомендацию я напишу. Закончишь с отличием – возьму к себе.

Он замер, не верил. Дядя Игорь мягко подтолкнул его в мокрую спину: иди, иди.