Читать книгу Киллер и Килиманджаро - Сергей Лысенко - Страница 8

Кошеля защищала стена дождя. Ветер расплескивал серые акварельные тучи, и грязные потоки струились вниз, на площадь, посреди которой безногий Ленин на тележке искал свои утюги.

«По реке плывет утюг из города Чугуева…»37 Вот уж точно – картина Репина «Приплыли»38.

Битый час я обнимал винтовку Драгунова в бывшем корпусе уланского полка, теперь – художественной галерее, надеясь, что распогодится, что оцинкованное ведро над городом наконец-то перевернется и покатится со склона – в Ногайскую сторону. Но видимость не улучшалась. В такое ненастье даже пули не летают.

А всё начиналось неплохо. Солнце запуталось в тучах, но все равно было еще довольно светло. После посещения музея великого художника, спрятанного в одном из домов отставных, казенных казаков, после знакомства с сокровищами – жуком для снятия обуви и портретом лукавой Марианны Веревкиной39, наш автобус остановился на Александровском плацу, где когда-то проводились парады и экзекуции. На одной стороне шарообразный собор с утонченными колоннами, на другой – скромный путевый дворец царя. Совсем рядом притаился обрыв. Над пропастью я понял, почему именно Чугуев столетиями был пограничной крепостью.

По дороге к П-образному зданию военных штабов традиционный репинизм неожиданно сменился фовизмом40. Небо одичало, брызнуло ярким чистым светом, подожгло листья на деревьях. Сразу же налетел ветер и сорвал, закрутил желтые и красные огоньки. Краски смазались и смешались, но не успели мы зайти в художественный музей, как потемнело и полило сверху.

В толпе народа я плавал как рыба. Туда-сюда, мимо кассы с сувенирами. Привлекал к себе внимание, выпячивал сумку. Когда нарисовалась она, я вынырнул навстречу. Гусейнов сказал, что я её сразу узнаю, что она похожа на «анимэ». Действительно. Это была Однокозова. Наша Однокозова. Тонкая, хрупкая, зато глаза-блюдца и волосы Горгоны.

Ну а дальше по нотам:

«Вам придется оставить сумку».

«Но там ценные вещи…»

«Мы за нею присмотрим».

И отнесем наверх, в двухъярусную башню над смотровой площадкой, где когда-то занимался военный топограф Илюша Репин. Откуда вся рубаха города, чуга41, как на ладони – и Генеральская гора, и гора Гридина, и еще семьдесят семь холмов, излучины Чуговки и Северского Донца, зеленые от тропической пистии42. И ангары военного аэродрома с «Ан-Ту-Анами» и «МиГами43». И, конечно же – дом-крепость Кошеля. После обеда хозяин всегда курит кальян на балконе – невидимый снизу, неуязвимый, охраняемый бойцами с пищалями и всяким ружьем.

Пока Кошель обедал, я слонялся по залу декоративно-прикладного искусства. Всевозможная керамика, глиняные куклы Деньшиной и Кошкиной, расписные ложки и шкатулки отовсюду – Палех, Холуй, Федоскино, Мстёра. Фигурки из моржового клыка, оружие из бивня мамонта…

«А за ним плывет утюг из села Неверово…»44 Очень интересно…

Я незаметно отстал от экскурсовода и выскользнул в коридор, обвешанный современным экспрессионизмом. Однокозова ждала меня на ступеньках, провела наверх.

– Побыстрее, – она указала на сумку, – а то пропустишь всю экскурсию.

– Странно. Почему в галерее имени Репина нет картин самого Репина?

Однокозова не ответила, ускакала вниз.

Я собрал винтовку, присоединил оптику, магазин и глушитель. Ливень никак не унимался. А на том берегу Кошель, наверное, уже докуривал кальян и допивал травяной чай.

Я еще раз посмотрел в его сторону, помотал головой и вдруг увидел, как на площадь гагатовыми четками вывалились джипы. Большие танки с короткими стволами, они подползли к штабам и замерли возле памятника Ленину.

– Бросай! – прокричала Однокозова, когда я попытался разобрать и спрятать винтовку. – Бежим. Нас. Раскрыли.

Её глаза стали еще больше, а на голове зашевелился змеиный клубок. Мы скатились по лестнице, сбили с ног охранника и побежали – по коридорам с высокими белыми потолками и голыми стенами, мимо массивных деревянных дверей, еще сырых, нелакированных – полетели на свет в конце туннеля, который слабо лился через арочное окно.

– Сюда, – выдохнула Однокозова, врезаясь в дверь плечом. – Помоги. Открыть!

Дверь не поддавалась, видимо, набухла от дождя.

– Может, она закрыта на ключ?

– Нет!

Топот, голоса погони – всё ближе, всё громче.

– Осторожно, Биембель, он вооружен и опасен…

– Зер-зев?45…

«Биембель?»

Я толкнул дверь из последних сил. И она приоткрылась. Выдавил себя на улицу, шлепнулся прямо в лужу. Однокозова ринулась следом, но было поздно – её схватили за ноги и затащили назад.

– Халун менд46!

Я обернулся – не менты и не кошелевцы. Раскосые глаза, пухлые лица. Потомки калмыцкой Орды, которая стояла на страже империи в Белгороде, а после Азовского похода Петра Великого, переселилась в городище Чугуево. Долгое время калмыки считались лучшими вояками, чем казаки, поэтому получали вдвое больше. Но позже, когда жалование уравняли, обиделись и удалились в свои улусы. Их можно понять. Крещеная часть племени осталась в Осиновке, рядом с семьей Репина47, где объезжала диких лошадей и выделывала шубы из овчины.

– Мент хэллун…

Я поднялся и почавкал замшевыми кроссовками к главному калмыку, одетому не по погоде – в дорогой мутоновый полушубок с Барабашовского рынка. В руках он держал кривую саблю, по которой давно плакал Краеведческий музей.

Сонная восковая маска ожила и выплюнула улыбку. Мурза Харин навалился медведем. Сдавил как родного, скомкал в объятиях.

И с каких пор мы такие друзья?

Харин несколько раз переходил мне дорогу. А когда его запрессинговали, пообещал нарезать гондонов из моих кишок.

– Андрей-кагэбист очень звонил, – прошипел Харин на ухо, – просил помочь зятю-свояку. И я прилетел свистун-стрелой, чтобы помочь… а потом взять твои легкие, печень и почки, сварить дотур48 и съесть!

Мурза безобразно заржал, а я задумался над его словами. По несчастью или к счастью, Андрей Вовкобой, родной брат Полины Леонтьевны, работал в Службе безопасности Украины.

– Гзи-гзи-гзэо49, – подпевала цепочка калмыков.

– Шибко бегаешь, Валера, – в дверях показалась голова половецкой бабы с ракушками вместо глаз.

Биембель – новый калмык. Конечно, он не был бабой. Не так давно мы сошлись как мужчина с мужчиной – в страшном поединке. И он взял верх, ранил, но не добил.

– Ну, Биембеля ты знаешь, – перехватил мой взгляд Харин. – Знакомься, моя десница – Бухарин. А это Немаев, Бадмаев, Харламов и Чегодаев… Непобедимый борец Джиргал, меткий стрелок Кобин и Ока Иванович, он уворачивается от пуль. Смотрел «Матрицу»50?

Я кивнул, размазал по лицу капли дождя и пота.

– Ты меня пойми. Хорошо всё, что быстро, кроме смерти. Поехали, порвем «матрицу» этому Кошелю. Уралан51!

– Ура-а-а! – раздался древний калмыцкий клич.

Меня подхватили под руки и повели к табуну лошадей одной вороной породы. Калмыки повскакивали в седла джипов, зафыркали двигателями.

– Биембель, черт нерусский, это наш джэбе52!

– Не, моя джэбе!

– Слезай, кому сказано!

Харин и Бухарин попытались вытащить Биембеля из внедорожника, но тот лягнул их каблуками туфлей и захлопнул дверь. Повернул ключ зажигания, опустил стекло и высунулся из окна:

– Билдгд йов!53

Сабля мурзы прошла сквозь шею Биембеля и лязгнула о дверцу машины. Голова колобком покатилась по асфальту.

– Шакал… – сказал Бухарин, отфутболив голову и вышвырнув тело, – не мог выучить свой джэбе.

Бухарин сел за руль, Харин справа, я сзади. Развязал шнурки, снял кроссовки – носки хоть выкручивай.

– И-и-ы-ыгррр! – они снова заржали, но не с меня.

На зеркале висел чей-то скальп. Мурза раскачал его пальцем.

– Ты баран, – беззлобно сказал он Бухарину. – Это не наша машина.

– Теперь наша…

«Теперь наша машина» свернула перед арками торговых рядов и поплыла утюгом вдоль трехглазых линейных домиков военных поселян. Джипы шли по волнам, полоща зубы бамперов. В хвосте пристроился милицейский бобик.

– Сейчас начнется, – предвкушал мурза. – Матрица-Перезагрузка! Матрица-Революция! Восстание калмыков…

Увы, для него всё кончилось в самом начале. Как и для Бухарина. Пулеметы накормили их свинцом до отвала. Тут же взорвался внедорожник с Немаевым и Бадмаевым. Менты моментально включили задний ход. Откуда-то сбоку защелкал винтовкой Кобин. Из укрытия на авось выскочил Ока Иванович, крутнулся и улегся, так и не поняв, где амбразура. А Джиргал, борясь с тенью, уносил с поля боя простреленные ноги.

Джипы пылали как дрова, пахло порохом, железом и горелым мясом – кисловато, приторно. Кто-то из рядовых калмыков выл из-под обломков, кто-то отступал, отстреливаясь через плечо.

Когда стемнело и стихло, я рискнул пошевелиться. Перекантовал Бухарина и улегся за руль. Кто бы мог подумать, что это еще не всё, что ворота крепости отворятся, и на улицу выедет восьмиколесный бронированный «Охотник»54 с пулеметами и сдвоенной пушкой на макушке. Я затаил дыхание и зажмурился – только не артиллерия! И командир бэтээра сжалился, выпустил короткую пулеметную очередь и покатил к следующей цели…

Я подождал еще немного и дал по газам. Раненый автомобиль захрипел и пошел креном, припадая на пробитое колесо. Рой пуль опять облепил алюминиевый круп, но с горем пополам я добрался до спасительных зарослей шиповника. Добил лобовое стекло саблей Харина и выполз под дождь, в колючки и грязь.

Калаши тарахтели почти в спину – даже если не попадут, то засыплют гильзами. Я погреб через кусты брассом… и завис над бездной. Очередной чугуевский холм. Снизу дыхнуло болото.

Склон оказался не таким крутым. Я прыгнул солдатиком, а приземлился офицером. Калмыки покрутили пальцем у виска, будто отдавая честь, после чего нагнули лозу и выудили меня из трясины.

– Ты многих убил? – первым делом поинтересовался толстяк Харламов.

– Никого. А ваш Кобин, кажется, убил одного.

Калмыки были довольны. Передавали друг другу пять, пока на склоне не взорвалась граната.

– Идиоты… – сказал Чегодаев. На его бульдожьей щеке проступил пунцовый шрам, похожий на китайский иероглиф.

– Уходим отсюда, – сказал Харламов.

– А почему ты всегда командуешь?

– Тогда оставайся. А я ухожу.

– Сам оставайся!..

Чегодаев оттолкнулся от пуза товарища и ломанулся в камыши. Харламов устоял, сплюнул и направился в другую сторону. Я увязался за ним.

Мы прошли через болотце по бетонному столбу и ступили на неубранный огород в заросли кукурузы и подсолнухов, уже сухих, безголовых. Не без труда нашли межу, которая вывела нас к облупленной мазанке с растрепанной соломенной крышей.

– Расскажи, как Кобин убил Кошеля.

– Я не говорил, что он убил Кошеля.

– А кого?

С Харламовым было трудно говорить. Я оставил его мокнуть на лавке, перегнулся через тын и посмотрел на дорогу.

– Расслабься, – сказал Харламов, – сейчас нас заберут.

– Кто?

– Поедем к нам, в Кочеток55. Выпьем целебной воды, подлечим раны… Во, слышишь джэбе?

Я услышал отдаленное всхрапыванье двигателя и на всякий случай спрятался за хатой. Джип уверенно остановился у двора, из него задом выпал Чегодаев. Готовый. И когда он успел?

– П-думал, дай-чегодай…

– Молодец, что подумал.

Калмыки обнялись и потерлись носами по старому обычаю. Я подкрался к ним:

– Подбросите к Однокозовой?

– Но мур-р… – занервничал Чегодаев, – за… коза…

– Все нормально, – успокоил его Харламов, беря руль в свои руки.

…Однокозова, праправнучка бомбиста, каторжанина, который сидел близ Чугуева – в Печенегах, в подземельях Новобелгородского централа – сидела перед зеркалом с бомбовой прической. Агрессивный «смоки-айс»56, динозавровый костюмчик в стиле Леди Гаги57 – всё говорило о том, что она побывала в эпицентре взрыва на чугуевской макаронной фабрике «Знаки зодиака».

– Что скажешь?

– У тебя нет носков? Калмыки переодели меня, но не переобули.

Отражение обиделось, надулось.

– Мужских нет. Больше ничего не хочешь?

– Больше ничего. Идем.

Мы перешли к «плану Бэ». День рождения крестника Однокозовой – Павлика Павлова, внебрачного ребенка Кошеля. Я спрятал пистолет среди игрушечного оружия. Однокозова надела острые шпильки.

Подозрительный таксист почему-то косился на меня, а не на макаронину. Он остановился возле занюханной кафешки с кокаиновым названием «Эскобар»58. На входе стрельцы в алых кафтанах сомкнули бердыши и обыскали нас с головы до ног.

– А что в коробке?

– Оружие, – честно признался я.

– Он шутит… – улыбнулась Однокозова. – Это игрушки.

– Ладно…

А надо было проверить.

Мы спустились по ступенькам – по плану. Скрытый дымовой завесой, я вытащил пистолет и засунул его за пояс. Помещение першило травой и сигаретами.

Откуда-то прилетела мамаша именинника.

– Коза! Вика! Ну наконец-то!

– Собака Павлова! Аня!

Подруги показушно расцеловались и прошипели комплименты.

– Выглядишь бомбезно.

– Ты тоже дружок… Мэри Кэй59?

– Ой, а это что? Павлику? Он так обрадуется!

Анна Павлова повела нас в детскую комнату, чтобы мы поздравили ее сына.

– А папа что подарил?

– Ты знаешь, пока ничего… Он задерживается, дела-дела…

Павлик – весь в отца. Посмотрел исподлобья, злобно, недоверчиво, но подарок взял. Раскрыл коробку, разложил на столе набор оружия.

– Что нужно сказать крестной?

– Спасибо…

Позже к нам подсел какой-то летчик, уже заметно поддатый.

– Мадам, – сказал он Однокозовой, – я хочу выпить с вами пятьдесят грамм – за вас.

Все пили водку, а перуанский ром «Картавио» стоял для красоты.

– За твое шестнадцатилетие, Гюзель! – то и дело поздравлял он Павлову. – По-турецки Гузель – красивая, – объяснял он. – У меня друг в Турции, поедем, нефиг делать… Ты – Гузаль, значит, красавица…

– Кушай холодец, Хитров…

– Не Хитров, а Хит-ро-у! – отвечал он с закрытыми глазами. – Как аэропорт в Лондоне. Хитроу. Пускай называют, нефиг делать… Я казак и летчик. А вы? Кто вы, что вы? Ходили по небу?

– Ходили…

– Во сне… Во. Сне. Не спите! Почему бокалы пусты? Я хочу поднять тост… Загузель!

Зазвенели рюмки, кто-то чокнулся бульбулятором.

– У тебя совесть есть? Дети смотрят.

– Я же не пью…

В дремучем тумане висели топоры войны. Напряжение нарастало. Клубы дыма разматывались снизу вверх, от рва к валу, принимая очертания казацкой крепости. Башни, рогатки, частокол. Наугольная, Тайницкая, Пятницкая, еще одна Наугольная. Пречистенская с воротами60. Кстати, уже открытыми…

– Вот это накурили! – сказал Кошель.

Его заслонял мачтовый бор – казаки, стрельцы, пушкари. Но я все равно пальнул…

Вместо Кошеля рухнул Воин Селифонтов. Кто-то подбил мне руку, а затем попытался вырвать пистолет. Я ударил вилкой не глядя и съехал под стол, увлекая за собой тарелки с угощениями – салаты «О-ля-ля», «Полянка», «Золотое сердце», селедку под шубой, картошку под грибами.

Тем временем стрельцы разрядили ружья. Гости даже не кричали – их рты были заняты едой, да и выпивка обезболивала.

– Не стреляйте! – кричал Кошель. – Он мне нужен живым!

Я выплюнул «тещин язык» и укрылся скатертью. Под рукой оказался куриный окорочок, дальше – ножка, костлявая, женская… Так, это Однокозова. Её шпилька. А где пистолет, где? Я пошарил еще, наткнулся на Хитрова.

– Ну, щас я тебе вставлю турунду, – сказал он. – Нефиг делать!

Он выдернул вилку из груди и снова напал на меня. Пока мы боролись, очереди увеличились. В «Эскобар» ввалились еще какие-то автоматчики.

– Ура-лан!

Слава богу, нас больше не обстреливали. Я мог заняться Хитровым.

Он был здоровым, но неловким. Я освободился от удушающего захвата, врезав ему по ушам, и вогнал во всю глубь глазницы длинный стальной каблук Однокозовой.

Не успел я выдохнуть, как рядом бурно пронесся Кошель. Багровый, взъерошенный. Подергал дверь, за которой пряталась Павлова с детьми, побился, поизвивался.

– Открой! С-сука…

– Не ругайся, – сказал Кобин, прицеливаясь из винтовки, – там же дети…

Пламя Кошеля угасало, языки больше не жалили, поэтому я подошел вплотную.

– Дурманов, ты? – наигранно удивился он. – Что ты здесь делаешь?

– Я люблю калмыков, – сказал я. – И калмыки любят меня.

– И-ыгр-р! – подтвердили калмыки.

Верность – их главное достоинство. Они не бросили меня в трудную минуту.

– Может, я тебе мало заплатил? – сказал Кошель. – Так не проблема. Договоримся. Деньги есть – хоть жопой. Только ты им скажи, чтобы не стреляли.

Я ткнул его пистолетом.

– Ты выбрал не ту сторону, – сказал мне Кошель, – и теперь по ноздри в дерьме. Но я тебя вытащу. Поговорю с кем надо, отмажу. Всё будет как раньше: ты – меч Родины-Мамы, а я – щит. И над нашей Черной горой61 не пролетит ни одной птицы.

– Не разводи бодягу.

– Кончай с ним, Валера, – сказал Кобин.

– Предупреждаю! Если тронешь меня, ты покойник. Они с того света достанут. И тебя. И твою училку… Ты знаешь Мажару?

Нет, я ещё не знал Мажару. Я выстрелил Кошелю в грудь. Не забыл о контрольном в голову. За дверью зарыдала Собака Павлова. Своим воем она разогнала тучи, и над Чугуевом засветилась луна.