Читать книгу Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг. - Сергей Магид - Страница 2

[Начало утрачено]

…Трупы – за борт плодами спелыми.

Мясом слабых – акулы вскормлены.

Стали негры от соли – белыми.

Англичане от солнца – чёрными.

Бунт крадётся по нижней палубе

Согревая ножи за пазухой,

И скрипит в неумолчной жалобе

На спардеке штурвал несмазанный, —

Это смута – пальба да пагуба, —

Абордажные сабли – наголо,

И в крови цвета темно-алого

Захлебнулась верхняя палуба.

Только боцман и три помощника

Словно черти, врубились ахово, —

И ценою в два медных грошика

Стала доблесть команды баковой…

А над нашей старой посудиной

Капитановый голос реял:

«Ставлю бочку голландских гульденов, —

Затанцует мятеж на рее!

Джигу спляшет в верёвке пеньковой

Тот, кто в тропиках жаждет глетчера.

Эй, помощник, над каждой стеньгою

По мерзавцу повесить вечером!»

И команда побитой сукою

Уползла в полутёмный угол…

Я проснулся. И с прежней мукою

О двуличье своём подумал.

Ни к тому, ни к другому полюсу

Не пришел я, шагая веком.

Пистолет не рвал из-за пояса

И с людьми не стал человеком.

Что-то не так, гляжу, на этом свете.

А почему, не понимаю сам.

Зачем в песочнице играют эти дети?

Чтоб выросли, как мы, в ненужный хлам?

Когда иду я ночью, одинокий,

И дождь и ветер с силой бьют в лицо,

Весь мир, так страшно от меня далёкий,

Я вижу. Что в нем? Язва налицо!

Она же и во мне: Зачем я в этом мире?

Ведь я умру! Умрут отец и мать.

Зачем же быть,

Зачем опять в квартире

Вот это утро летнее встречать?

Что принесут мне эти утра в лете?

Чем кончатся грядущие года? —

Тебе никто на это не ответит,

Кроме тебя… Когда?..

Катитесь к чёрту, вы, педанты чёрствые,

Кончайте нас скоблить под комсомольской лупой,

Ведь мы живые люди, мы не мёртвые,

Но вы нас видите какой-то массой глупой.

А мы-то умными считали вас и клёвыми,

Мы с обожанием смотрели в ваши рты,

А вы нам душу испоганили Обломовым,

Зачем он нужен нам, скажите, вы, кроты?

Я столько был послушным и прилизанным,

В те времена, когда я был сопляк, —

Но что с тех пор на мысль мою нанизано,

Не описать! Нет, это не пустяк.

Ужасно быстро пролетели годы детские

И вот сейчас – одиннадцатый класс.

В семнадцать лет я знаю эти мерзкие

Попытки влезть мне в ухо, мозг и глаз.

Ах вы считаете, что мы щенки наивные?

Нет, всё нам ясно! Всё, – на этот раз!

Давайте разойдёмся лучше мирно мы.

Мы вас не поняли и не понять вам нас.

Что надо мне в моей житухе рыжей?

Чего хочу, о чём мечтаю я?

Вот если б бог со мною встал на лыжи,

Наверняка бы понял он меня.

Хочу немного я. Лишь то, что может сбыться.

То, что мы видим в книгах и в кино.

Хочу любви. Хотя б её крупицу,

А больше мне не надо ничего.

Последний год остался в этой жизни.

Последняя зима, а там, как знать…

Там, впереди, на лыжах прёт всевышний.

А я за ним, – догнать его, догнать…

Четыре стены,

Пол, потолок.

Окна и двери

Запертые.

И ты тут сидишь,

Как загнанный волк

И учителя ешь глазами.

И так каждый день

За годом год.

И десять лет

Пролетели мимо.

Какого же чёрта

Тяну я рот

В личине

Обманного грима?

Ведь я не Пиноккио

Не Арлекин

С картонной игрушечной пикой.

Учиться капустный

Гибрид получать

По вашей таблице безликой, —

Зачем это мне?

Да мне б не во сне

Жить наконец начать.

Да мне б сейчас в джунгли

Рубить каучук,

Резать на Кубе

Тростник сахарный,

Мне б на Аляску сейчас,

Где Чук

И Гек не бывали…

А тут вот – каторга…

Сижу за партой, —

Судьба надтреснута.

Весь понедельник

Зубрю Достоевского.

По четвергам логарифмы терплю.

И мне тыкают в морду,

Что я бездельник

Что жизнь меня съест

Как дезинфекция тлю.

А я и хочу

Этой жизни чёртовой,

Чтоб на палубе

Вертеться как белка,

Чтоб увидеть Везувия

Облик чётко

И чтоб в Африке жить

Как в своей тарелке.

Так какого же беса

Торчу я здесь?!

Пусть я мал,

Пусть сопляк,

Как думают многие.

Но ведь где-то жизнь

Настоящая есть.

И туда вот

Бегут мои ноги.

По набережной озера в Чикаго

Гуляли каждый вечер

Вы вдвоем

С Мэри О'Хиггинс.

Перед тем – в Айдахо

Ты странствовал

Под солнцем и дождем.

Ты, в общем, был

Совсем обычным парнем,

Знать не хотел

Политики бедлам, —

Не пачкал руки в ней,

В её труде ударном.

Таких парней

Полно и здесь и там.

Любил шататься ты

По разным штатам,

Ещё любил

Армстронга и вино,

А если гибли вдалеке солдаты,

Ты говорил:

«I fuck it! Всё равно».

Ты в это время,

С обществом не споря,

Желанья Мэри

С губ читал, а сам

Знать не хотел,

Что есть на свете горе,

Напалм и смерть

И, как его… Вьетнам?

Да ты плевал

На всякие там страны,

Пока с тобою Мэри, —

Всё – о'кэй!

Когда твой кореш

Умирал от раны,

Еще ты нежно

Гладил руку ей.

Но срок пришел

И с тысячью другими

Ты форму получил,

К плечу – приклад,

Десятками смертей

Подсумок твой набили

И в бой пошел ты,

Сам тому не рад.

А через месяц

Та О'Хиггинс Мэри, —

Она была тебе

Милей всех жён, —

Прочла, что на десятой параллели

Ты пулей партизана

Был сражён.

Упал ты в воду рисового поля,

И соскользнул с плеча

Ничей приклад.

За что погиб ты

И в какой ты роли

Шел в этот бой,

Сам этому не рад?

На суд суровым северным богам,

Короткий, верный,

Я отдаю судьбу и к их ногам

Слагаю нервы.

Весь нажитый сознаньем здешний мир

Я им дарю. Лишь не дарю свободы.

Свои сомненья, близнецы-уроды,

Тащу с собой на их кровавый пир.

Пусть рвут они, блаженно матерясь,

Мое, еще сознательное, мясо,

Я буду честен, трепеща, боясь,

Но мысль не пряча под защиту масок.

Пусть лучше Вотан или Тор, иль Один

Меня угробят. Смерти чистый дар

Достать честней, чем в общем хороводе

Овцой влачиться под удар

Родных бояр. Вливанье в ухо яда, —

Дней и собраний пошлый звукоряд.

Во имя утопического сада —

Выкорчевание, почти святой обряд.

Я принимаю и не принимаю

Их вызов. С проспиртованных мужей

Что взять-то? А иных не знаю, —

То псы вокруг, то ползанье ужей…

Но я, я подчиняюсь Высшей Воле.

Кто может здесь понять мой дух и нрав?

Вот только сердце корчится от боли,

Совсем пропав.

Набухают дожди под широтами норда

И в Силезии льют с желобов.

Я стараюсь казаться неприступнейшим лордом,

Но забыть не могу твоих слов.

За бортом транспортёра тонут мутные липы,

Мокнут тени славянских берёз,

Этот дождь – наказанье, эти капли как всхлипы

На стекле, как дорожки от слёз.

Этот дождь бесконечный, он измучил мне душу,

Как «Титаник» в нём тонет мой мозг,

Только память голубкой бросаю наружу

Чтоб искала к спасению мост.

А потом, отрешённый от людей и от мира,

Уношусь бестелесен в иные края,

Хоть всегда бесполезно творю я кумиров,

Хоть меня не оставит обречённость моя.

Только всё же прошу, не забудь, подожди,

Точно Симонов, видишь, рифмую: «дожди!…»

Пусть в Силезии ад, пусть для местных я гад,

Наплевать, впереди – Ленинград…

Взрыв в пустыне – солнце Иудеи.

Рёв песков. Удар гамма-лучей.

А внизу – паломники идеи

В Ершалайм бредут, уже ничей.

Вой шакалов. В одиноком стане

Пастуха – проклятие и стон.

Сердце иудея камнем станет,

Камнетёсом – Пятый легион.

Беспощаден строй легионеров.

Их орлы впиваются в штандарт.

Им чужды ораторов манеры.

Смерть им равно и сестра и брат.

Пробиваясь к Триумфальным аркам,

Перейдя навеки Рубикон,

Свой удел доверив только Паркам,

Иудею топчет легион.

Над землей вставал рассвет хрустальный.

Редкий зеленел ковёр долин.

Билось гулко в синеве кристальной

Сердце мира – Иерусалим.

Осенённый Божеским знаменьем,

Слово Бога превратив в Закон,

Он смотрел без страха и с презреньем

На внизу шумящий легион.

Храм гремел и падали левиты

На колени, талесом накрывшись,

Слали Ягве страстные молитвы

И на бой шли, вдосталь помолившись.

Было всё – и гордость и смиренье,

Плач мольбы и яростный отпор.

Видно, проклял Бог Свое творенье,

Свой народ обрёк он на позор.

Пятый легион ворвался в город,

Разметав по камням цитадели.

Всех, кто был там, стар он или молод,

Легион распял, прорвавшись к цели.

Но в конце неравной подлой битвы

Пред глазами яростных когорт

Храм восстал, – как будто бы молитвой

Принесен от Эдемских ворот.

Золото, сапфиры и агаты,

Изумруд, смарагд и сердолик.

И стояли римляне, объяты

Ужасом, что в сердце им проник,

Перед силой и умом народа,

Чью столицу Рим завоевал.

И подумал каждый, что свободу

Вряд ли Риму этот край отдал.

Ненависть лишь ненависти снится.

Бедняку завидует бедняк.

Дурака преследует тупица.

Свет со светом борется за мрак.

Не понять художникам – искусства.

Мастеров – пугает мастерство.

Там, где храмы были, ныне – пусто.

Лишь кустарник шелестит листвой.

И центурион смеется криво.

Что ему до иудейских слёз.

Видел он афинские оливы,

Аромат вдыхал дакийских роз,

Он прошел Иберию и Спарту,

Гордость галлов растоптал в грязи,

В пыль поверг сирийскую Астарту,

Покорил и бриттов и грузин.

Что там храм, красивая безделка.

Бог врагов не должен больше жить,

Раз не может быть он с Римом в сделке,

Раз не может цезарю служить.

Факел чёрно-алый, просмолённый

Римлянин швырнул на алтари

И воскликнул, боем ослеплённый:

«Сгинь, гнездо обрезанных, сгори!»

Старый Шолом-Бер из Галилеи,

Для того ль ты строил этот храм,

Чтоб пошли бездомные евреи

По чужим неведомым краям?

С тех веков далеких и поныне

Слышу в сердце обречённых стон.

Мой народ и древние святыни

Вечно топчет Пятый легион.

Так же светит солнце Иудеи.

А вокруг – нет спасу от зверей.

Но бредут паломники идеи

В Ершалайм, – там снова жив еврей.