Читать книгу Великий полдень. Роман - Сергей Магомет - Страница 2

Странно, что я заснул в такую ночь. Рыжая лисья шапка свалилась под ноги, и волосы ерошил ледяной ветер.  До Нового года оставалось каких-нибудь пару часов. Я проснулся. Да и сон мой длился не больше минуты-другой. Еще мгновение он держался в памяти, а потом отлетел Бог весть куда. Я поднял шапку и кое-как надел ее на голову.

Надо мной простиралось предельно черное небо с вкрапленными в него острыми крупинками звезд, которые поблескивали фиолетовым светом. Ночной воздух слоился студенистыми лентами, словно плавился в жарком мареве. На самом деле было страшно холодно. Стоял трескучий мороз – минус двадцать восемь градусов, или того больше. Я скользнул взглядом по округлым набережным, вдоль которых сияли дуги ртутных фонарей, и во мне окончательно восстановилось ощущение счастья. И как будто в тон этому ощущению и в подтверждение ему протяжно, весело и сладко зазвонили колокола… С какой это стати, интересно? Так, вероятно, распорядился Папа.

Санный кортеж уже составился и должен был вот-вот тронуться в путь по толстенному льду – вверх по Москва-реке, как по широкому проспекту. Я привстал и поискал глазами Папу… Тьфу ты, никак я не мог привыкнуть к этому его прозвищу, от которого меня слегка коробило, но, с другой стороны, язык уже не поворачивался называть его по имени, даже про себя. Папой его теперь называл кто ни попадя, даже какие-то маляры и паркетчики, не говоря уж о моей жене и сыне. Ну а его законная супруга, соответственно, давно была для нас просто Мамой.

Я увидел, что сани Папы и свиты еще стоят у ярко освещенного застекленного дебаркадера. Вот в них устроились две женщины. Обе в почти одинаково шикарных собольих шубах, задушевные приятельницы – Мама и моя жена Наташа. Затем взошел сам Папа в каком-то щегольском агнцевом тулупчике. Он был моложе меня на пять лет, и я все еще искренне верил, что мы с ним не только дальняя родня, но и по-прежнему друзья-товарищи. Я знал Папу как облупленного, не такая уж он, в конце концов, сложная личность. Его жену, Маму то есть, знал лет пятнадцать. Впрочем, в данном случае слово «знал» не в состоянии выразить всю историю наших взаимоотношений, бесконечно разветвленных и противоречивых.

Колокола зазвонили еще задушевнее. Теперь дело было лишь за тем, чтобы громадные сани Папы заняли свое место в голове кортежа. Вообще-то, все сани, а всего их я насчитал более пятидесяти, были громадными, сконструированными специально для этого выезда и оборудованные с комфортом, не уступающим роскоши коллекционных лимузинов. Мощные кони, античной стати и крови, запряженные тройками, подбирались особо выносливые и сильные. Нетерпеливое отрывистое ржание мешалось с колокольным звоном; пышущие серебристыми клубами пара, сытые и отдохнувшие, кони были только что выведены из стойла и рвались показать свою прыть. До выезда они были покрыты теплыми попонами.

Каждый Новый год у нас теперь встречали так, словно он был первым в человеческой истории, а до того влачились через пень колоду никчемные времена. Доброе старое прошлое хоронили с песнями, а будущее казалось прекрасным. Это, похоже, закреплялось в традицию.

Я улыбнулся и, глотнув морозного воздуха, ощутил во рту замечательный, чуть пряный привкус шампанского, бокал которого успел выпить перед самым выходом. Я снова опустился на сиденье, обнял за плечи сына Александра, а потом попытался растереть ладонями его розовые щеки.

– Мне совсем не холодно, папочка! – пробормотал мой одиннадцатилетний неженка.

Сын не сводил глаз с соседних саней, в которые набилась знакомая детвора. А главное, там находился гордец Косточка, двенадцатилетний отпрыск Папы. Еще недавно Косточка не замечал благоговевшего перед ним Александра, но вот уже месяц как вдруг приблизил его к себе и чуть не каждый день бывал у нас дома. Мальчики могли играть вместе часами.

– Какой ты хорошенький, Александр! – тут же засмеялись сидевшие напротив нас девушки и, схватив моего мальчика, принялись тормошить его и щипать за щеки.

Александр молча выдирался. Я с трудом сдерживал улыбку. Двадцатилетние девушки Майя и Ольга были на редкость хороши собой. Обе в длинных пышных шубах, наброшенных на плечи, в переливающихся вечерних платьях из тончайшей натуральной парчи и радужных, словно чешуя, туфельках на шпильках. Девушки придвинулись к нам из глубины полузакрытого салона, где вовсю работали калориферы и было довольно тепло. Кстати, застеленный пушистым ковром пол саней также был с сильным подогревом. Шалуньи радостно хохотали. Я не выдержал и тоже рассмеялся, рискуя навлечь на себя гнев разрумянившегося сына. Но тут Александр увидел, что Косточка наконец заметил его и дружески кивнул, приглашая присоединиться к их компании. Александр просительно посмотрел на меня, и я пожал плечами:

– Как хочешь…

Сын тут же вырвался от девушек и, перемахнув через борт, перебрался в соседние сани. Косточка дружески хлопнул его по плечу, и уже через секунду дети забыли о нашем существовании.

Я посмотрел на девушек и, улыбаясь, развел руками. Похоже, упустив мальчишку, они испытывали сильное желание приняться за меня, но, поборов искушение, только звонче захохотали и затеяли возню друг с другом. Я полез во внутренний карман куртки и, выудив оттуда маленькую вишневую табакерку с нюхательным табаком, привычным движением насыпал в ямочку между большим и указательным пальцем две добрые понюшки, а затем втянул их попеременно каждой ноздрей. Я обожал запахи. Самые разные: мускатного шампанского, хорошо зажаренной отбивной, женских духов, но всего больше – прекрасный аромат отборного табака. В конечном счете запахи шампанского, отбивной и даже чувственного парфюма не представляли собой ничего самодостаточного и так или иначе навевали вполне прозаические, земные желания, но вот табачные аромат – это был пример чистой и высокой поэзии… В общем, я с удовольствием любовался молоденькими девушками, а те явно потешались надо мной, дурачась и демонстрируя мне свои прелестные стройные ножки, обтянутые чулками оливкового цвета.

Майя приходилась Папе падчерицей, но была его любимицей, «доченькой», и баловал ее Папа сверх всякой меры. К собственным чадам – Косточке и девятилетней Зизи относился куда сдержаннее. Я всей душой любил это семейство. В моем, как правило, пустом, бумажнике, кроме фотокарточки жены и сына всегда хранился чудесный снимок, который я несколько лет назад изготовил собственноручно, стилизовав под старинный дагерротип или архивную фотографию. Семейство Папы уютно сгруппировалось на плетеной скамье на фоне зимнего сада и смотрелось до того живописно, что так и подмывало заглянуть на оборот фотографии: нет ли там выцветшей от времени надписи вроде «Бердичевъ, 1913 годъ».

Девушка Ольга была подругой Майи. Недавней, но очень близкой. Я не знал точно, что произошло раньше: ее знакомство с Майей или помешательство Папы на красивой шатенке с чуть раскосыми, ничего не обещающими зелеными, а точнее, изумрудными глазами. Скорее всего, сам Папа и устроил это знакомство, чтобы иметь изумрудноглазую Ольгу в непосредственной близости. Его отношения с ней не только не подпадали под привычную схему его прежних бесчисленных связей, но вообще ни под какую схему. Ольга немного пробовала себя в балете, литературе, интересовалась, кстати, архитектурой, но, судя по всему, была равнодушна к перспективе быть принятой в высшем свете, и, возможно, до сих пор оставалась «девушкой без прошлого» и вообще совершенной девственницей. Не давала Папе ни повода, ни надежды тем или иным образом полакомиться на свой счет. Любопытно, что сынок Папы Косточка с самого начала как-то косо смотрел на девушку и называл ее с легким оттенком пренебрежения не Ольгой, а Альгой, с ударением на последний слог. Так и мы стали звать ее: Ольга-Альга.

– Ну что там, скоро? – нетерпеливо проговорила Майя, кое-как высвободившись из объятий подруги, и выглянула в окно. В этот момент сани рывком тронулись с места и быстро покатили. Обе девушки, ухватившись друг за дружку, с хохотом повалились с сиденья на пушистый ковер. Я был ужасно рад, что к нам больше никого не подсадили.

– Самое интересное пропустите, безобразницы! – закричал я и, сунув в карман табакерку, привстал.

Выезд был устроен поистине с царским великолепием. Поперек Москва-реки соорудили несколько ледяных триумфальных арок. Ажурные, украшенные гирляндами живых цветов, со всех сторон подсвеченные интенсивными прожекторами, они сверкали и словно парили в воздухе посреди огромных неподвижных облаков сизого пара. По бокам первой арки на ступенчатых помостах, застеленных красными коврами, выстроилось в расшитых золотом праздничных облачениях все архииерейство с зажженными праздничными свечами, с кадилами и хоругвями, а за ним – хоры нарядных певчих, грянувших радостный и хвалебный псалом. Сам владыко с животиком, как добрая тыква, в окружении многих иерархов, одной рукой поглаживал седенькую бородку, а другой медленно крестил проезжающие мимо сани. Время от времени он брал из подставляемого помощником ведерка кропило и широким жестом, наотмашь рассыпал в морозном воздухе водяную пыль, которая мгновенно превращалась в сверкающие кристаллики. Публика кланялась и крестилась. Я бросил взгляд вперед и увидел, что Папа, повернувшись к владыке, стоит в своих санях в полный рост и с очень серьезным лицом осеняет себя крестным знамением. Спохватившись, я тоже снял шапку и с удовольствием перекрестился, а потом обернулся и шутливо погрозил пальцем девушкам, которые, кажется, и тут меня передразнивали.

– Вы только посмотрите! – воскликнул я, кивая на реку.

Мы проносились мимо военного оркестра. Дирижер, косясь одним глазом на Папины сани, взмахнул жезлом с кистями, и румяные музыканты в овчинных шапках-ушанках и белых шерстяных перчатках, вздернув повыше медные, начищенные докрасна инструменты, с поразительной слаженностью заиграли задушевный русский марш. От этого глубокого двудольного ритма сердце сладко заекало. Мне показалось, что сами звуки старинной мелодии, то звонкие и прозрачные до хрустальности, то приглушенные и мягкие, словно бархатные, обладают волшебной силой, которая приподняла нас над землей. Кони уже не достают титановыми подковами льда, а стальные полозья саней скользят по воздуху.

Я перегнулся через задний борт и восхитился льдом Москва-реки, идеально отшлифованным накануне. Зеркально-черная полоса, служившая дорогой для кортежа и ограниченная с обеих сторон аккуратными сугробами, плавно, как будто вычерченная по лекалу, тянулась точно по середине реки и была похожа на свеже промытую темную полынью. В полутораметровой зеленоватой толще льда, подсвечиваемого изнутри подводными прожекторами, отчетливо сверкали каждый воздушный пузырек или травинка, каждая вмерзшая плотвица или ершик, а подо льдом перемещались едва заметные черные тени. Рыб такой величины в реке конечно не водилось, а стало быть, как подсказывала логика, то были аквалангисты из службы безопасности.

Когда кортеж, в котором сани были выстроены попарно, миновал праздничные ледяные арки, и звуки духового оркестра вкупе с колокольным звоном стали удаляться и слабеть, раздался оглушительный, раскатистый треск, и уши слегка заложило от ударной волны. Окружающее пространство озарилось сильнейшей вспышкой. Как будто в небе лопнула огромная лампочка или мгновенно засветили гигантский негатив. Это ударил первый залп праздничного предновогоднего салюта. Черные дома вдоль набережных стали ярко-белыми, а освещенные окна и уличные фонари мгновенно померкли. Высоко в небе повисли сверкающие гроздья, но за пределами светового конуса по-прежнему стояла непроглядная ночная тьма.

Гремели-переливались бубенцы. Ноздря в ноздрю с нами летел а тройка с ребятишками. Держась друг за друга и за края саней, дети, как завороженные, смотрели назад. Кортеж уже отъехал на достаточное расстояние, чтобы в полном своем блеске, в обрамлении огненных цветов фейерверка, явилось взору главное чудо – чудо из чудес, чистый перл градостроительства, словно воплощенное апостольское видение – моя сокровенная мечта и дерзновенный проект и, конечно, любимейшее мое творение.

Девушки перестали хихикать и, разгоряченные, прижались ко мне с обеих сторон. Кажется, я чувствовал, как колотятся их сердца. По тонким, словно отчеканенным на монетах, профилям гуляли отсветы зарниц. Распущенные невесомые волосы развевались и задевали мое лицо.

– Какой ты все-таки молодец, Серж! – воскликнула Майя. – До сих пор не налюбуюсь этой красотой.

– Я и сам не налюбуюсь, – признался я.

– Вы такой счастливый! – тихо сказала Ольга-Альга, которая до сих пор упорно говорила мне «вы». Как, впрочем, и Папе.

– Да, да, он очень, очень счастливый наш Серж! – с жаром подхватила Майя.

Сани пролетели под большим мостом. Теперь кортеж перестроился, растянулся длинной цепью вдоль речной излучины, и пейзаж предстал перед нами в новом, так сказать, широкоформатном ракурсе.

А ведь каких‑нибудь пять лет тому назад такой же поздней морозной ночью я проезжал по набережной Москва-реки, и мне вдруг представилось, вернее, пригрезилось нечто подобное – удивительный город, сказочно обновленная Москва… Новый город с висячими садами и искристыми водопадами среди трескучей русской зимы и в самом деле как бы нисходил с неба на ночные берега Москва-реки. Его многие ярусы, стены и основания сияли, словно чистое золото, а сам он был подобен прозрачному стеклу. В нем было все что и прежде – Кремль, Арбат, бульвары, переулки, но только в абсолютно новом качестве.

Прекрасное видение во всех мелочах запечатлелось у меня в памяти. Ночами я мечтал. Подобно героине романа, которая, ощутив себя беременной, мечтала, какой у нее будет красивенький и умненький ребеночек, я на все лады представлял в своем воображении, какой я создам великолепный архитектурный проект. Потом, конечно, были бессонные ночи за компьютером, долгие труды, но мне удалось без изъяна воспроизвести сон в виде чертежей и подробнейшего макета, того самого, которым до сих пор с таким увлечением играл Александр, а теперь к нему присоединился еще и Косточка.

И что примечательно, с самого начала за проектом закрепилось название «Москва». За три с небольшим года (фантастически короткий срок!) грандиозный архитектурный комплекс вырос на искусственно созданной стрелке Москва-реки между старым руслом и несколькими специально проложенными обводными каналами в районе Кутузовского проспекта, сырых пресненских пустырей и развалин филевских портовых пакгаузов. Для специальных гидротехнических целей было даже заблокировано и затоплено несколько центральных станций метрополитена. Ресурсы и средства на строительство были брошены колоссальные. Ради этого закрыли или сняли с финансирования десятки проектов, строящихся объектов и даже один «проект века».

Едва возвели и заселили первую очередь комплекса, а примыкающие сады открыли для гулянья, публика тут же стала называть центр столицы Москвой без всяких кавычек, а все, что вне его, – просто Городом. Так и говорили: «Что слышно на Москве?» или «Что новенького в Городе?..» Особым шиком среди зажиточных столичных обывателей считалось потолкаться вечером в стеклянных залах контрольно-пропускного терминала, похожего на огромный аквариум, поглазеть на бомонд, выпить чашечку пенистого черного кофе в нарочито безыскусном, но ужасно дорогом кафетерии.

В канун нового года в Москве вручали государственные премии. По такому случаю из загородной резиденции пожаловал сам Его Высокопревосходительство, в прошлом большой радетель и добрый покровитель русской столицы. Раньше мне не доводилось лицезреть престарелого правителя воочию. Как автор уникальной градостроительной идеи я, конечно, был в числе лауреатов. О моем проекте говорили, что это новое слово в архитектуре, и, в частности, своеобразное продолжение грандиозной традиции сталинских высоток, олицетворение нео-имперской идеи, нео-имперского духа и тому подобное. Я принял из трясущихся ручек Его Высокопревосходительства диплом, денежный чек на символическую сумму, как раз необходимую для того, чтобы мы отчасти расплатились с долгами, а также золотой крест почетного гражданина Москвы. Правитель был хил и лыс. Отсутствовали даже брови и ресницы, как у древнего жреца, хотя верховным жрецом его, кажется, до сих пор еще не величали. Увы, он находился в глубоком старческом маразме. Его дряблые бесцветные губы производили лишь невнятный лепет. Потреплет лауреата по плечу – и на том спасибо. В общем, мероприятие сильно отдавало рутиной. Кстати, это была не первая премия, которую мне вручали за Москву, но получить награду из рук первого лица в государстве было все же лестно.

Папа тоже поздравил меня прилюдно. Правда, без особой сердечности. Я даже ощутил в его тоне странный холодок, словно я его чем-то раздражал. Я и прежде замечал, что на Папу, случается, находит какая-то мрачная раздражительность, а потому из деликатности решил как бы ничего не заметить. Впрочем, я все-таки не удержался и в ответном слове вскользь, будто бы в шутку намекнул, что неплохо бы наконец и для меня, почетного-де гражданина, изыскать местечко в Москве. Дескать, даже странно, что в соответствующем уставе это положение не прописано. Папа нахмурился и промолчал. Присутствующие, однако, не особенно прислушивались и вообще не поняли, о чем я завел речь.

Я взглянул на соседние сани. Дети по-прежнему, как завороженные, не сводили глаз с удалявшейся Москвы. Если уж говорить о наградах, то восторг в детских глазах был для меня дороже всех званий и премий вместе взятых.

Что же касается мечты заиметь в Москве хотя бы крошечную студию, самые скромные апартаменты, то уж я-то, кажется, был вправе на это рассчитывать. Иначе, что же это получается – сапожник без сапог? Почетный я гражданин или нет?.. Тут все, конечно, зависело от Папы. Своей-то любимице Майе он уже пообещал устроить гнездышко (он почему-то называл его «офисом»), и, конечно, в самом шикарном, Западном Луче. Даже не побоялся предоставить ей самостоятельность, а ведь она совсем еще девчонка!.. Наверное, во мне говорила заурядная ревность. Что ж, подождем. Видно, всему свое время.

Кроме Александра, Косточки и его младшей сестрички Зизи, в соседних санях ехали дети людей нашего круга. Вся знакомая компания ребятишек – тех, с кем Косточка водил дружбу. Насколько я понимал, подобно Папе, мальчик уже завел в отношениях с приятелями определенную иерархию. У него были свои особые правила, свои представления о собственной компании, в которой он был безусловным лидером. Но ребятишки тянулись к нему вовсе не потому, что он – сын Папы. Безусловно, Косточка был интересным мальчиком, чрезвычайно живым, умненьким, с фантазией. И, кажется, не злым. Я был рад, что у маленького Александра такой товарищ и покровитель.

Предновогодний день стал для детворы особенным праздником. Специально для детей устроили утренник и экскурсию по Москве, а вечером – большой маскарад. Надо ли говорить, что ребятишки были на седьмом небе от радости. Им не только удалось побывать в заповедном мегаполисе – государстве в государстве, которое мы, взрослые (как они считали) узурпировали исключительно для своих нужд, но и поразвлечься. В глазах детей Москва была настоящим чудом, где сосредоточилась целая империя «взрослых» развлечений. Увы, родители редко брали туда детей. Даже Косточка был здесь всего несколько раз. Александру повезло еще меньше: он вообще не был здесь ни разу, хотя с младенчества только и слышал от меня что о Москве. По макету, компьютерным слайдам, эскизам он знал ее вдоль и поперек. Я давно мечтал показать сыну новую Москву, но с самого начала у нас завели такие строгости с охраной, мерами безопасности, такую волокиту с оформлением пропусков, что даже я, автор проекта и почетный гражданин, в конце концов махнул на это рукой. Жена могла бы, наверное, все устроить без формальностей, при помощи Мамы, но по ее мнению, нашему Александру там нечего было делать и не на что смотреть. К сожалению, в прошлом году, когда в Москве для детей устраивали праздник, Александр болел.

Да что там дети, я и сам бывал в Москве куда реже, чем мне того хотелось. Я чувствовал, что новый мегаполис день ото дня становится для меня чужим и таинственным. Большая часть строительства, а затем и развитие комплекса происходило без меня, в это были вовлечены тысячи других людей. Все происходило как бы само по себе, идея обладала мистическим свойством саморазвития. С каждым днем Москва приобретала в моем восприятии вид загадочного сновидения. Казалось, время повернуло вспять, явь снова превращалась в сон пятилетней давности. Я смотрел на сверкающие в ночи башни и ярусы города, устремленного в небо, и мне чудилось, что он вот-вот исчезнет с берегов Москва-реки, растворится во мгле. Оставалось утешаться мыслью, что нечто подобное испытывает каждый творец: глядит на свое творение и с каждым днем понимает его все меньше.

Последнее время я часто задумывался об этом. Москва была для меня не менее притягательна своей загадочностью, чем, скажем, для Александра или Косточки.

Между тем, растянувшись на несколько сотен метров, кортеж стремительно летел вперед, и Москва действительно таяла в ночи. Скоро от нее осталась лишь золотистая дымка, дрожащая в небе, словно полярное сияние. На набережные были пустынны, по ним, параллельно кортежу, двигались лишь несколько черных грузовиков охраны. По-прежнему ослепительно сияли фонари, но по сторонам лежали темные лесные массивы. Время от времени из-за холмов показывались удаленные острова жилых микрорайонов, мерцающие множеством освещенных окон. Впрочем, скоро мы отъехали так далеко, что набережные закончились, а фонари пропали. Изредка под берегом попадались вмерзшие в реку черные баржи и плавучие краны. Пойма Москва-реки лежала в густой мгле. В небе появилось звено вертолетов сопровождения. Они освещали путь прожекторами.

Кортеж направлялся за город. Там предполагалось продолжить праздник и встретить Новый год. Из саней, летящих впереди и сзади, то и дело доносились смех, музыка и веселые крики. Особенно разошлась детвора. Полные впечатлений и предвкушая Елку, ребята до того разбесились, что сани, уже набравшие бешеную скорость, раскачивались из стороны в сторону, словно лодки на волнах. Впрочем, оснований для беспокойства не было. Тяжелые рессорные сани отличались прекрасной устойчивостью, да и присмотреть за сорванцами есть кому. Кроме возницы и его напарника, в санях находился еще один взрослый. Ребята называли его «дядей Володей» и считали за своего. Я бы затруднился точно определить его статус. Пожалуй, в прошлом веке такой «друг детей» мог бы считаться гувернером или домашним учителем. Но в каком-то смысле он и сам был сущий младенец. Характера необычайно миролюбивого и мягкого, дядя Володя обожал играть с детьми, знал бессчетное количество игр и забав. Он рассказывал им всяческие небылицы, иногда довольно странного полу-научного, полу-мистического свойства. Впрочем, вполне невинные. Сам ли он их выдумывал или где-то вычитывал?

Иногда мне казалось, что «дядя Володя» всегда был при нас, так естественно, по-родственному он вписался в наш круг. Кажется, его где-то откопала Мама. Не поручусь наверняка, но возможно, он приходился ей дальним родственником. Уж и не припомню, когда он впервые у нас появился. Он был самоучкой, без всякого педагогического образования, но одно время в самом деле учительствовал в обычной школе. Вот и все, что мне было о нем известно. Он был на редкость тихим и незаметным человеком. До того тихим и молчаливым, что все прошлые годы я его практически не замечал, словно он был пустым местом. От него ровным счетом не было никакой пользы, но и хлопот абсолютно никаких. Единственное, что как-то характеризовало его индивидуальность, это готовность к мелкой услужливости. Если нужно было посидеть с больным, проследить за тем, чтобы вовремя принять лекарство, сходить за чем-нибудь или подежурить у телефона, чтобы принять или передать необходимое сообщение, – дядя Володя всегда под рукой. Это было удобно. Даже довольно скуповатый Папа, у которого дядя Володя с самого начала состоял в штате на какой-то фиктивной должности при минимальном жаловании, терпел его и благоволил к нему.

По-настоящему определилась его роль в нашем кругу лишь несколько лет назад. Выяснилось, что дядя Володя – прекрасная нянька: ладит с детьми, с удовольствием возится с ними. Он находился при них неотлучно. Он, конечно, был чудак, наш дядя Володя, но Папа как бы даже поощрял некоторые его причуды. Мне запомнился один такой случай. Когда наши ребятишки были еще малышами, года по три-четыре, дяде Володе пришло в голову предстать перед ними «маленьким». Для этого он упросил Маму и Наташу, а также других взрослых подыгрывать ему – в присутствии детей обращаться с ним так как будто он тоже ребенок. Его привели в детскую и сообщили малышам, что вот, мол,  дядя Володя «превратился» в ребенка и теперь стал «как маленький» и должен находиться с ними. Сначала дети пришли в недоумение, но дядя Володя до того убедительно принялся изображать младенца – ползал, играл в игрушки, а вдобавок, все взрослые совершенно серьезно обращались с ним, как с малышом, – что дети действительно поверили, что он превратился в «маленького» и, как ни странно, даже перестали обращать внимание на его «взрослую» внешность. У них завелись свои общие дела, сложились особые отношения. Они разговаривали, ссорились, мирились как будто были одного возраста… Даже теперь, когда дети подросли, давнишняя игра позабылась, они, кажется, продолжали отчасти воспринимать его как сверстника.

Сани двигались в строгом порядке, однако дистанцию удавалось выдерживать не всегда. В излучинах реки сани заносило, расстояние между ними то сокращалось, то увеличивалось, и это вызывало у пассажиров ощущение гонки, возбуждало горячий азарт, а стало быть, новые всплески эмоций.

Само самой, детвора еще больше раззадорилась. Их сани шли впереди, и, когда мы немного отставали, ребята восторженно вопили и показывали нам «носы». Когда же расстояние сокращалось, они начинали швырять в нас конфетами и покрикивали на своего возницу, чтобы тот поскорее погонял.

Дядя Володя не только не урезонивал детвору, но резвился пуще своих подопечных. Он едва ли не по пояс перегибался через борт, гримасничал, размахивал руками. На нем была теплая меховая шапка-кепка с наушниками. Порыв ветра сорвал ее и понес прямо под копыта летящих следом коней, но он только рассмеялся, встряхивая своими довольно длинными, хотя и реденькими русыми волосами и, словно прощаясь с любимой кепкой, послал ей воздушный поцелуй. Это вызвало дружный детский смех. Слава Богу, наши сорванцы не последовали его примеру, не стали швырять в ночь и свои шапки.

После очередного виража наши сани стали быстро настигать детей. От скорости даже дух захватывало. От разгоряченных коней валил пар. Дробно ударяли по льду подковы с насечкой, с грив, с упряжи отскакивали намерзшие на морозе от влажного дыхания лошадей гребенчатые сосульки, наподобие затейливого стеклянного литья, и, шлепаясь об лед, разбивались вдребезги. Острые стальные полозья со скрежетом резали во льду глубокие борозды, отбрасывая в обе стороны сверкающую ледяную пыль. Лучи прожекторами с вертолетов сопровождения, метались вдоль реки, раскраивая ночное пространство.

Сани приближались к большому черному железнодорожному мосту. По обеим сторонам реки, замерли в ожидании два скорых поезда. В ночи сияли рубиновые огоньки светофоров. Уютно светились окна вагонов. Движение было перекрыто до тех пор, пока кортеж не проследует под мостом.

Едва сани с детьми скользнули в тень под мост, как из саней вдруг выпал дядя Володя. Он вывалился нелепо, словно вытолкнутый из гнезда птенец-переросток, и, со всего маху ударившись спиной об лед, покатился прямо под копыта наших лошадей. Майя и Альга завизжали, я бросился внутрь салона и принялся что было мочи колотить по ударопрочной прозрачной перегородке. В тот момент я не сообразил, что возница не станет тормозить и останавливаться: ему это было категорически запрещено по всем инструкциям, дабы не нарушать порядок движения, не создавать опасных заторов. От неожиданности он все-таки натянул вожжи, кони захрипели, встали на дыбы, сани повело юзом. Правда, в следующее мгновение возница уже яростно щелкал вожжами, и кони поднатужились, чтобы снова рвануться вперед. Чтобы избежать столкновения, сани, идущие следом, приняли вправо, и дядя Володя, успевший кое-как подняться, но едва держащийся на ногах, непременно угодил бы под копыта или был искромсан полозьями. В эту критическую секунду, пока сани преодолевали инерцию, я успел распахнуть дверцу и, схватив дядю Володю за плечи, втащил его внутрь.

Мы оба тяжело дышали, словно после спортивного кросса. Дядя Володя улыбнулся, как нашкодивший ребенок. Из носа у его ползли тонкие кровяные змейки.

– А ловко я вывернулся, Серж, а? – еле слышно выговорил он, глядя на меня своими медленными голубыми глазами.

Я усадил его на сиденье, но он тут же повалился набок. Мы увидели, что в обмороке. Альга недоверчиво усмехнулась, но в глазах у нее стоял испуг. Майя взяла бумажную салфетку и стала промокать кровь. Дядя Володя открыл глаза и снова улыбнулся.

– В тебе ужасно сильно материнское начало, Майя, – сказал он.

– Дурак, – сердито отозвалась Майя и выбросила салфетку.

Кровь уже остановилась.

– Руки-ноги целы, Володенька? – спросил я. – Не тошнит?

Он ощупал себя и, покачав головой, признался:

– Такое чувство, будто все еще лечу вниз головой. Прямо акробат какой-то.

Мелодично, нетерпеливо запиликал телефон.

– Что там у вас за самодеятельность? – послышался недовольный голос Папы.

Пожав плечами, я передал трубку дяде Володе.

– Объясняйся, акробат!

– Это я, Папа, – торопливо заговорил он. – Все хорошо, все отлично!.. Нет-нет, я сам во всем виноват. Как говорится, сорок лет, а ума нет…

– Вот именно, – кивнула Майя.

Дядя Володя засмеялся.

– Но здесь тоже очень приятная компания… – начал он, но сразу умолк и опустил руку с трубкой. Должно быть Папа отключился на середине фразы.

– Ну вот, – огорченно вздохнул дядя Володя, обводя нас взглядом, – теперь, наверное, останусь без подарка.

Он все еще был бледен. Майя подсела к нему и ласково погладила по волосам. Она любила этого чудака, хотя и в ее обращении с ним сквозила бесцеремонная насмешливость. Да его и невозможно было воспринимать серьезно.

Я снова постучал кулаком по перегородке и многозначительно подмигнул вознице. Тот понятливо кивнул, достал из кармана плоскую никелированную фляжку с золоченым орлом на боку и сунул мне ее в окошко.

– Вот спасибо, – благодарно закивал дядя Володя. – Спасибо, спасибо Серж! – Но, прежде чем отпить, он любезно предложил фляжку девушкам. Альга поморщилась и отвернулась, а Майя, задорно улыбнувшись, взяла фляжку и сделала большой глоток. Потом подтолкнула локтем Альгу. Альга сдалась и, сделав глоток, протянула фляжку мне. Я машинально втянул из горлышка запах коньяка и, отхлебнув, передал эстафету дяде Володе. Тот сделал несколько медленных глотков, обвел нас умиротворенным взглядом и повторил:

– Спасибо, дорогие, спасибо вам, ребятки!

Я возвратил фляжку вознице и, поблагодарив, жестом дал понять, что, мол, за нами не пропадет. Симпатичный парень лишь махнул рукой.

– Как же это тебя угораздило, Володенька?

– Да вот хотел спрыгнуть, поискать шапку, – отшутился он с неловкой улыбкой.

Некоторое время мы ехали молча. Кортеж снизил скорость, свернул с ледяной дороги, которой служила река, и двигался по заснеженному шоссе. Теперь сани пошли мягче, плавнее. Вокруг простиралось синеватое пустое поле, а впереди чернел высокий и еловый лес. В мутном морозном небе сверкал лунный серпик. Через пять минут мы въехали в этот лес и понеслись между двумя стенами черных елей, словно в гигантском коридоре, наполненном позвякиванием бубенчиков.

Это была надежно охраняемая территория природного заказника, где на берегу Москва-реки располагался коттеджный поселок – что-то вроде королевства московской элиты. По соседству находилась загородная правительственная резиденция. Место здесь было живописнейшее – как будто ожившая панорама, составленная из пейзажей передвижников.

– Скоро Новый год, а мы еще не проводили старый, – сказал дядя Володя.

– Ах, только бы успеть до двенадцати! – забеспокоилась Майя. – Я хочу загадать желание.

– И я хочу, – сказал я.

– У вас-то, Серж, какие могут быть желания? – покосившись на меня, недоверчиво усмехнулась Альга.

– А почему бы и нет? – простодушно удивился я.

Она неопределенно пожала плечами. Кажется, я понял, что она имела в виду. В каком-то смысле, наверное, она была права: мне и правда нечего было желать. Можно сказать, по большому счету я уже всего достиг. Я и сам так чувствовал.

– Ну и о чем же вы мечтаете? – поинтересовалась Альга.

– Разве можно сказать? – улыбнулся я, – Тогда ведь не сбудется. Это каждый ребенок знает.

– Правильно! – подтвердила Майя.

– А, кстати, вы знаете, о чем мечтает наша детвора? – вдруг спросил дядя Володя.

– О чем? – заинтересовался я. – Тебе что, известны их мечты?

– Скорее, это не мечты, – поправился дядя Володя, – а что-то вроде планов на будущее… Они только что это обсуждали.

– Господи, о чем могут мечтать дети… – пожала плечами Майя.

– Наверняка какая-нибудь чепуха, – отмахнулась Альга.

– А вот и нет, Альга! – обиженно возразил дядя Володя. – У них очень, очень серьезные планы. Поверь мне. И чтобы ты знала, между прочим эти планы и тебя касаются непосредственно. И вообще, каждого из вас, – загадочно прибавил он.

– Касаются нас? Как это? – удивились мы.

– А так, – сказал дядя Володя. – Дети ведь уже успели всех вас между собой поделить.

– Это еще что такое? Что значит – поделить? – чуть прищурила свои изумрудные глаза Альга.

– Ну как же, как ты не понимаешь, Альга. Они поделили вас, кто кому достанется. Даже не в том смысле, чтобы жениться, а вообще…

– Конкретнее! – нетерпеливо прервала Альга.

– А это уже действительно секрет, – заявил дядя Володя.

– Ну вот, опять глупости, – сказала Альга. – Так я и думала.

– Знаешь что, Володенька, – вмешалась Майя, – мы только что спасли тебя от верной гибели, поэтому у тебя от нас не может быть никаких секретов. Сейчас же рассказывай!

– Ничего вы меня не спасли, – возразил он. – Я сам в сани прыгнул. Я очень ловкий.

– Конечно, ты очень ловкий, Володенька, – сказала Майя, начиная сердиться. – Только ты нам все-таки расскажи, что там детвора задумала. Мы не проболтаемся.

– Ладно, – покладисто согласился он, – только хорошо пообещайте!

Альга снова передернула плечами и отвернулась к окну.

– Конечно, мы никому не расскажем, – ответила за всех нас Майя.

– Так вот, – сказал дядя Володя и, выдержав долгую паузу,– когда зашел об этом разговор, то есть кто кого предпочитает, Косточке, как самому главному, конечно принадлежало право выбирать первому. Он заявил, что возьмет себе ее – Альгу.

– Подумать только, – засмеялась Майя, – какой разборчивый мальчик!

– Очень смешно, – усмехнулась Альга.

– А что ты думаешь, Альга, еще неизвестно, как все сложится, – улыбнулся я, – дети растут так быстро…

Девушка промолчала.

– А вот твой Александр, Серж, выбрал Майю, – сообщил дядя Володя.

– Меня? – воскликнула Майя. – Надо же!

– Гм-м, странно… – удивился я и задумался. – То есть я хочу сказать, было бы гораздо логичнее, если бы он выбрал, например, Зизи. Они как раз почти ровесники. Ну а Зизи, она-то, я думаю, выбрала моего Александра? – пробормотал я.

– А вот и нет, – сказал дядя Володя. – Зизи твердо выбрала тебя, Серж. Ты же у нас теперь почетный гражданин!

– Ай да маленькая Зизи! – снова засмеялась Майя. – Я бы тоже тебя выбрала, Серж!

– И я, – снова усмехнулась Альга.

– Ого, почетный гражданин пользуется успехом, – заметил дядя Володя.

– Разве мы его с тобой не поделим, Альга? – еще больше развеселилась Майя.

– Как же ты предлагаешь его делить?

– Не знаю, может, тело отдельно, душу отдельно?

– Или того и другого понемножку?

– Вот бессовестные! – стал урезонивать девушек дядя Володя. – Что за шутки такие! Наш почетный гражданин – все же женатый человек и семьянин примерный.

– Да, это серьезный недостаток, – согласилась Майя. – Значит придется заняться тобой, Володенька!

– Покорно благодарю! Чтобы Папа меня прибил? Нет уж, девушки, лучше, как говорится, рубите сук по себе.

– Почему? Папа к тебе прекрасно относится, – смеясь, возразила Майя. – Даже ни разу не обозвал тупым. Наоборот, говорит, наш чудак – смышленый.

– Давай, Володенька, не теряйся! – поддержал я.

– Ну что ж, – серьезно кивнул дядя Володя, – я подумаю…

– Вот наглец, он еще думать будет! – тут же возмутилась Майя и, схватив его за плечи, принялась тормошить. – Да ты должен был захрюкать от счастья!.. Надо его хорошенько проучить! – заявила она, нахмурив брови, но не выдержала и рассмеялась. – Отодрать за уши!

– Оттаскать за кудряшки! – добавила Альга, присоединяясь к подруге.

Дядя Володя жалобно застонал. Я попытался вступиться за него, и тогда девушки набросились на меня. В пылу борьбы кто-то нечаянно толкнул дверь распахнулась, и мы кучей-малой вывалились из саней прямо в глубокий сугроб. К счастью, кортеж уже успел разделиться и разъехаться по семейным вотчинам. Несколько саней, в том числе Папины сани и те, в которых приехали мы, как раз остановились перед стилизованным помещичьим особняком. В ночи особняк выглядел сверкающим сказочным дворцом с колоннами, открытым балконом и флигелями. Перед парадным крыльцом красовалась славная новогодняя елка, богато украшенная золотыми яблоками и орехами.

Я выбрался из сугроба, помог подняться девушкам и охающему дяде Володе, отряхнулся от снега и перевел дух. На душе у меня сделалось так хорошо, что я инстинктивно огляделся: не привлекаю ли я к себе внимания… Нет, никто ничего не заметил. Видно, дразнящее и упоительное чувство было запрятано достаточно глубоко. Я уж и припомнить не мог, когда меня в последний раз пронзала влюбленность. Да что там: именно любовь!

– Ой, холодно! Холодно! – взвизгнули девушки.

Еще бы! Они были в одних туфельках, и даже длинные пышные шубки, в которые они зябко кутались, не спасали от такого мороза.

– Скорее бежим в дом! – крикнул я и, подхватив девушек под руки, потащил к  ярко освещенному крыльцу.

Дядя Володя заковылял следом. Несмотря на то, что до дома было каких-нибудь полсотни метров, а снежная дорожка вдоль аллеи, по которой мы бежали, была утрамбована так крепко, словно была покрыта асфальтом, мне показалось, что мы преодолеваем безвоздушное космическое пространство, где царит абсолютный холод, а невесомость делает наши движения неуклюжими и плавными, как на лунном плато или в замедленной съемке. Кони трясли заиндевевшими гривами. Их мощные бока, наподобие чешуи, были покрыты блестящими ледяными корками. Гривы бряцали, звенели, словно хрустальные нити. Родственники, дети и гости высаживались из саней и спешили к дверям. До Нового года оставалось всего ничего.

Едва все расселись за столом, чуть подзакусили, отогрелись с мороза несколькими рюмками водки, как долговязые напольные часы в простенке между двумя громадными окнами, выходящими на заснеженную реку, начали звучно и с оттягом бить: «бом-м, бом-м…» Сияние многоярусной люстры над праздничным столом постепенно угасало. Скоро в комнате сделалось совсем темно, и за окном уже в полной красе засверкала огнями новогодняя елка. Все, включая детей, тут же поднялись со своих мест и, блестя глазами, озабоченно переглядывались, – словно старались уловить движение времени и не пропустить момент, когда нужно будет загадать заветное желание.

Я рассеянно считал монотонные удары, которые отбивали часы, и только между седьмым и восьмым ударом спохватился, что ведь так еще ничего не загадал. Сердце тревожно сжалось. Вообще-то, я не был суеверным и понимал, что, если загадать желание, нет никакой гарантии, что оно сбудется, но, с другой стороны, также понимал, что если желание не загадывать, то оно и подавно не сбудется… В оставшиеся мгновения я судорожно перебирал в памяти варианты желаний и даже слегка запаниковал. Впрочем, как раз к последнему удару сокровенное желание все-таки удалось сформулировать. В следующий миг из маленькой дверцы, расположенной над циферблатом часов, выскочил механический петрушка в красном колпаке с золотыми бубенчиками и, едко расхохотавшись, снова исчез, а дверца захлопнулась.

– Ура! – дружно закричали мы и принялись целоваться и звенеть хрустальными бокалами.

Народу собралось не так уж много. Во всяком случае ощутимо меньше, чем собиралось еще несколько лет назад. Иных, как говорится, уж не было, а те далече.

Когда-то Папа отличался редкостной общительностью и особенно ценил мужское товарищество. В студенческие времена у него была уйма друзей. Именно этим его качеством была покорена Мама, которая была одержима неуемной страстью заботиться обо всех и каждом, несмотря на то, что к тому времени у нее подрастала дочка, а мужа все еще не имелось. Тем не менее, ее энергии хватало на всех. Энергия эта перехлестывала через край. Тогда-то Мама и повстречала Папу и сразу почувствовала, что рядом с этим мужчиной сможет пригреть под распростертыми крылами целый мир. Такая уж у нее была натура.

Вообще-то, как это ни удивительно сейчас сознавать, первоначально Мама была моей женщиной. Тогда она, естественно, была еще не Мамой, а пышной естественной блондинкой, которую я попеременно называл то Ланью, то Львицей, и между нами намечался по-настоящему глубокий любовный роман. До откровенного интима не доходило, но соответствующий накал чувств присутствовал.

На первый взгляд, я вполне подходил ей в качестве объекта всесторонней заботы. Я нуждался в присмотре и пригляде, поскольку пребывал в весьма запущенном состоянии. Я был молодым инженером-строителем со своими оригинальными архитектурными идеями, никому, конечно, не нужными. Вот уже несколько лет я болтался без постоянной работы на родительском иждивении, кое-как перебивался случайными заказами, а значит, изрядно пообносился, скатился к крайней безалаберности. Следовательно, появление Лани-Львицы в моей жизни было как нельзя кстати.

Мы познакомились на каком-то вернисаже, и она привычно взялась за дело: разрешила являться к ней по-дружески, в любое время дня и ночи – перевести дух, излить душу, просто толком поесть. Она была женщиной мудрой и понимала, что успех не приходит к мужчинам, которые по неделям не бреются, ходят в драных джинсах, общаются, главным образом, с себе подобными «гениями», а «работать» предпочитают, лежа на диване. В самый короткий срок, на радость моим родителям, она привела меня в божеский вид, так сказать, окультурила и, вытянув из интеллектуального подполья, ненавязчиво подталкивала к новым, полезным знакомствам и осмысленной деятельности. А ведь она не была мне даже невестой. Одно мешало чрезвычайно: я был творческой натурой, самом нехорошем смысле этого слова. Меня не просто тянуло вести жизнь одинокого волка. Во мне укоренилась гордыня особого рода. Если бы я считал себя выше других, всячески пытался самоутвердиться среди коллег! Это было бы вполне нормальным и даже полезным для карьеры. Но в том-то и дело, что я признавал лишь свой собственный суд и, чувствуя в себе силы сотворить нечто эпохальное, упивался тем, что стремится в заоблачные высоты, ведомые лишь мне одному.

Откуда у меня, мечтателя, ничем не проявившего себя в институте, взялась эта уверенность? Более того, мне хотелось, чтобы женщина, которая будет рядом, непременно прониклась моими идеями так же, как я сам. Я требовал абсолютного понимания величия моих туманных замыслов, почти сиамской срощенности. Пожалуй, это уже граничило с бредом. На самом деле мне была нужна просто надежная и заботливая женщина, которая способствовала бы планомерной, без витания в облаках, работе и здоровой, без загибов самореализации. Меня, однако, безудержно тянуло в шизофреническую тьму чистого творчества. Я хотел существовать как свободный художник. Впрочем, и в этом случае Лань-Львица нашла бы способ вывести меня в люди и не возражала против предельно «свободных» отношений. Кем бы я себя не воображал – одиноким ли волком, гордым ли леопардом, бездомной ли чайкой или горным козлом…  Но при всех своих достоинствах, она была женщиной с ребенком, то есть одинокой матерью. Это, конечно, не Бог весть какой недостаток, да и вообще никакой не недостаток, однако в тот момент мне казалась невероятной сама мысль, что я, одинокий волк, вдруг так сразу заживу семейной жизнью, да еще с не родной дочерью.

Девочке Майе исполнилось к тому времени шесть лет. Она была премилой жизнерадостной белобрысой куколкой и по секрету сообщила мне, что я ей очень нравлюсь и, если женюсь на маме, она с удовольствием будет называть меня «папочкой».

Признаюсь, я тогда не то чтобы испугался, но как-то ужасно, самым позорным образом оробел. Казалось, что если я не дозрею до этого ответственного решения самостоятельно, если не обдумаю все постепенно, досконально, то попросту потеряю себя как личность и как мужчина. Чего стоило бы например, переварить историю о первой любви Лани-Львицы! Да у меня язык не поворачивался расспросить ее о том, как это ее угораздило родить в восемнадцать лет, а сама она не предлагала никаких объяснений. Возможно никакой любви у нее вообще не было. Просто по молодости лет и от широты души она слишком близко принимала к сердцу муки юношеской гиперсексуальности, которой страдали знакомые мальчики и как могла пыталась помочь со всей щедростью своего необыкновенного сердца. В результате забеременела, несмотря на все ухищрения контрацепции. Прояснить вопрос об отцовстве в данном случае не представлялось возможным. Словом, я не торопился с предложением руки и сердца, а она, похоже, была готова ждать пока я, наконец, дозрею. Я и после не сомневался, что, пройди еще месяц-другой, я бы точно «дозрел» и женился, как говорится, находясь при полной памяти и в здравом рассудке, но, как видно, в Книге судеб имелась на этот счет другая запись. Возник он – Папа… Возник он, надо заметить, не ниоткуда и не вдруг. Самостоятельный молодой человек, с румянцем во всю щеку, родственник моей двоюродной тетки (или что-то вроде того), он прибыл в Москву из глубинки на учебу еще до моего знакомства с очаровательной и любвеобильной Ланью-Львицей. Я, естественно, должен был на первых порах сориентировать провинциала-родственника в столице.

Между нами было пять лет разницы. Отслуживший в армии, не то в ВМФ, не то в ВДВ, молодой человек оказался вполне зрелой и сильной личностью, и мы сделались добрыми приятелями. Одно время даже вместе гусарствовали… Затем я с головой погрузился в свои идеи, и несколько лет мы практически не встречались. Известия о его успехах доходили до меня, главным образом, через родственников. Это и понятно, учитывая его феноменальную занятость.

Чем он, кстати, был занят? Еще в институте способный студент обнаружил интерес к особого рода делам, которые стали именоваться крайне невразумительным, почти неприличным словом «бизнес». В случае с Папой, к слову бизнес следовало бы присовокупить еще и эпитет «серьезный». Но, строго говоря, никакой это был не бизнес, а скорее, налаживание всевозможных профессиональных и человеческих связей, поскольку денег как таковых, видимых денег, студент-дипломник еще не зарабатывал, хотя, конечно, уже не бедствовал.

После успешного окончания института он работал в неких ветеранских и государственных структурах, а затем возглавил собственную фирму. Трудился не покладая рук: объединял все движимое и недвижимое, осуществлял вложения и изъятия и разбогател неожиданно и необычайно. Если бы возникла такая надобность, он мог бы служить хрестоматийным примером, иллюстрирующим успехи социальных реформ, приватизации, капитализации и тому подобного. День ото дня его серьезный бизнес становился все серьезнее. Одного энтузиазма тут было явно недостаточно. Между тем еще на малой своей родине Папа рос бок о бок с тамошней братвой, по‑своему гордившейся способным пацаном и уважавшей его намерение отслужить в вооруженных силах и продолжить образование в столице. Вознамерившись пробивать дорогу на поприще бизнеса, он естественным порядком оперся на земляков и заручился поддержкой как «играющего», так и «запасного» составов. Он сразу пошел напролом. Он был готов ходить под пулями и грести деньги лопатой. Иначе себе и не мыслил.

Спустя некоторое время наша встреча состоялась опять-таки благодаря общей двоюродной тетушке, тихо скончавшейся в швейцарской клинике, куда ее определил разбогатевший племянник. Румянец на его щеках ничуть не поблек, разве немного полиловел. Тело тети было доставлено на родину, состоялись достойные похороны. На поминки Папа, до сих пор не отличавшийся особенными родственными чувствами, собрал всю родню и объявил, что желал бы вообще всемерно крепить и развивать родственные связи. Я явился на поминки с Ланью-Львицей и, как водится, хватил лишнего.

На следующее утро моя подруга навестила меня, болеющего похмельем, принесла в кастрюльке свежей окрошки. Пока я поедал целебное блюдо, приходил в себя, она сообщила, что накануне ухватистый родственник внезапно предложил ей руку и она ответила согласием. Перед ней открывалось широчайшее поле деятельности: забота о муже, сотрудниках его фирмы, а также обо всех родственниках с обеих сторон. В том числе, конечно, и обо мне. Теперь у нее будут для этого все возможности. Так она понимала это дело. И надеялась на мое понимание.

Только тогда я осознал, какой замечательной и самоотверженной женщины лишился. Впрочем, нельзя сказать, чтобы вовсе лишился. Наоборот, как оказалось,  в лице несостоявшейся подруги жизни я приобрел влиятельную покровительницу. Используя влияние мужа, она продолжала мудро направлять меня на жизненном пути, подтягивала в смысле карьеры и, в конце концов, осчастливила как мужчину, отыскав специально для меня скромную и красивую девушку с весьма эротичным именем Наташа, на которой я тогда с радостью и женился. Впоследствии, особенно с рождением детей, отношения между нашими семьями еще больше упрочились. А когда мой преуспевающий родственник взлетел еще выше и превратился в Папу, настал звездный час и для практической реализации моих талантов…

Что касается самого Папы, то и ему конечно не удалось бы стать тем, кем он стал, если бы не Мама. Я был в этом уверен. Как известно, за спиной каждого выдающегося деятеля должна стоять замечательная женщина.

При всей своей общительности и недюжинных организационных способностях, Папа никогда бы не смог выдержать длительного психического напряжения, которое требовалось в игре, главной целью в которой была власть. Практический ум, маниакальная скупость, предельная жесткость, даже жестокость, а также решительность – все это профессиональные качества, необходимые для того, чтобы загребать деньги, но недостаточные, если речь идет о приумножении власти. Тут требуется еще кое—что. Был нужен пусть небольшой, но постоянный круг близких людей, на которых хотя и нельзя целиком положиться, но рядом с которыми можно расслабиться и ощутить, что есть в жизни тихая заводь, есть что-то родное и близкое, в чем, по сути, и заключается жизнь, а не тот нескончаемый проклятый бизнес, в котором даже те, кто составляет так называемую «команду» – даже самые приближенные сотрудники и «наши люди» в иных сферах, только и норовят, что ухватить кусок пожирнее, не заботясь о том, какие тебя из-за этого ждут разборки и заморочки.

Всё, что вне своего круга, – мертво и враждебно, а идея облагородить бизнес, вдохнув в него дух большой семьи, – порочна в своей основе. Даже классические примеры эффективного существования разновидностей деспотических кланов, мафий, тоталитарных сект и коммун – не более, чем профанация идеала и ужасное извращение принципов близкого круга. Если люди непосредственно повязаны деньгами, они никогда не способны превозмочь пагубные страсти: мужчины – жажду власти, а женщины – свою ненасытную алчность…

В общем, только такая женщина, как моя Лань-Львица, то есть наша Мама, могла создать для Папы атмосферу своего круга – в лучшем смысле этого слова.

Новые люди появлялись у нас довольно редко, а появившись, тут же прирастали к нам кожей и мясом. Внешнее существование представлялось нам чем-то призрачным.

Другое дело, что жизнь изобиловала вывертами, ужасными эксцессами и с годами благодатная родственная атмосфера постепенно выжигалась, а круг сужался. Правда, суровый Папа, вся энергия которого уходила на борьбу, не вдавался в такие тонкие материи. Если бы ему сказали, что, только благодаря Маме, он еще не сошел с ума и не потерял человеческий облик, он бы, пожалуй, даже удивился. Он-то, наверное, считал, что живет одним бизнесом. Родственные связи, товарищеские отношения он, конечно, ценил, особенно в молодые годы, но не до такой же степени. Напротив, при необходимости, он сам безжалостно пользовался и сжигал эту самую атмосферу, – иначе, наверное, было нельзя, – и Мама должна была напрягать все силы, чтобы сохранить то, что оставалось.

Итак, круг людей, собравшихся за новогодним столом, был не то чтобы очень узок, но замкнут и вполне самодостаточен. Кроме семейства Папы, включая наших старичков, а также всех моих (а также девушку Альгу, – несмотря на то, что ее статус «подруги дочери» был весьма сомнителен) присутствовало еще несколько семей. Все это были «свои люди», знали друг друга так давно, что казались друг другу родственниками. Холостых мужчин было лишь двое – дядя Володя, который, между прочим, умудрялся как-то вообще обходиться без женщин, и горбатый домашний врач, в случае нужды успешно пользовавший и домашних животных. Доктор пришел с очередной любовницей. Это было ему позволено. Он всегда являлся с любовницами, и всегда это были чрезвычайно странные создания: вполне сексапильные, но до того бессловесные, что производили впечатление глухонемых. Строго говоря, их можно было вообще не принимать в расчет. Он уверял, что все они «медсестры». Присутствовали также священник нашей домовой церкви серьезный о. Алексей со своей попадьей Мариной, наш партийный лидер Федя Голенищев с супругой, весьма состоятельный человек, и давнишний приятель Папы, компьютерный гений Паша Прохоров с женой, банкирище среди банкиров Наум Голицын с женушкой, маршал из генштаба Сева Нестеров, тоже почти родственник, с боевой подругой Лидией, университетский профессор Белокуров со своей богемной половиной, и, само собой, земляк и армейский товарищ Папы, Толя Головин, пожалуй, единственный человек, имевший к делам Папы самое непосредственное отношение. Он совмещал две ответственнейшие должности – возглавлял главную службу безопасности и был начальником Папиной охраны, – что, по большому счету, кажется, было не одно и то же. Естественно, с ним приехала его благоверная – хозяйственная толстушка Анжелика. Вот, собственно, и весь наш круг.

Для детворы накрыли отдельный стол рядом со взрослыми. Отпрыски от девяти до двенадцати лет – целый табун жеребят. Ни одна супружеская пара в нашей компании не была обижена потомством. У серьезного о. Алексея подрастало целых четверо. Старший мальчик, двенадцатилетний Ваня, серьезный, как о. Алексей, был предан Косточке самозабвенно. Младшие тоже ходили за Косточкой, как привязанные, и находились целиком под его влиянием, на глазах менялись до того, что делались непредсказуемы, хотя виделись с ним довольно редко, а о. Алексей воспитывал их в самом что ни на есть ортодоксальном духе. Прекрасная девочка Дора и скромный воспитанный мальчик Яша были у Наума Голицына, а маленький силач Алеша – у ширококостного Толи Головина. У маршала Севы – непоседливые и проказливые, как мартышки, двойняшки Гаррик и Славик. Имелся наследник и у нашего партийного лидера Феди Голенищева. Даже холостой горбатый доктор, растрачивающий лучшие годы жизни на любовниц, имел забавного сынишку Петеньку, мать которого, как рассказывал сам доктор, не была медсестрой, а продавала свою любовь за наркотики и несколько лет назад трагически погибла. Мальчик воспитывался у бабушки, и доктор нежно его любил.

В эту новогоднюю ночь у Папы и Мамы было по-прежнему шумно, весело и очень уютно. Папа обожал свое подмосковное имение и ласково называл его «Деревней». Он отстроился в этих благословенных местах, в еловом бору над Москва-рекой, как только заработал свой первый миллион, то есть, когда ему едва исполнилось двадцать пять, но теперь у него, наверное, было такое чувство, что это его исконное родовое гнездо. Он инстинктивно верил: если разорвана связь времен, если прежняя история уничтожена, нужно создать новую, или по крайней мере хотя бы имитировать эту связь, имитировать ощущение седой старины. Вот почему он первым делом выписал сюда на жительство своих родственников и родственников жены и даже выкопал и вывез откуда-то из русской глубинки кости пращуров. Специально для этого он взял под покровительство располагавшееся неподалеку в лесу крошечное деревенское кладбище, отреставрировал трухлявую часовню, а главное, застолбил рядом порядочный кусок земли, огородив его оградой фигурного чугунного литья, – под отеческие гробы. В последующие годы здесь хоронили наших родственников и друзей. Недостатка в смертях не было, и в тихой кладбищенской роще возник обширный семейный пантеон. Папа нисколько не тяготел к гигантомании, хотя в его силах было вклиниться и на Ваганьковское, и на Новодевичье, и даже подкопаться под плиты старого Кремля.

Теперь-то была зима, лесное кладбище по самые ограды занесло снегом, торчали лишь верхушки крестов. Оно располагалось километрах в полутора от усадьбы, за рекой. В эту ясную и морозную ночь среди неоднородных, едва различимых по оттенку слоев лесных чащоб, явственно просматривалась кладбищенская роща, чуть поблескивал крест маленькой часовни. Я проследил взгляд Папы. Наверное, ему мерещилось нечто торжественное и в то же время бодрящее:  эдакий сермяжный контраст: там – вечный покой, мерзлая земля и забвение, а здесь, в большой теплой комнате – милая кутерьма, семейный праздник – жизнь, бьющая ключом.

Взор Папы просветлел. От будничной непроницаемой мрачности не осталось и следа. Вдруг он поднялся, оттолкнул ногой стул и, приплясывая, двинулся вдоль стола. Он нежно тронул за плечо Альгу, а когда та удивленно обернулась, решительно взял ее за руку и потянул за собой. Первые поняли что к чему дети и, подняв радостный визг, тоже повскакали из-за стола. Маленькая Зизи схватила Альгу за руку, за ней стали пристраиваться и мы, взрослые. Лишь отрок Косточка не двинулся с места и со скептической улыбкой следил, как мы гурьбой подошли к высоким дверям в соседнюю комнату.

– Давайте, позовем его все вместе! – предложил Папа и первый закричал:

– Дедушка Мороз!

– Дедушка Мороз!.. Дедушка Мороз!– дружным хором подхватили мы.

За дверьми раздались нарочито громкие шаги, потом двойные створки широко распахнулись и в полутьме зала обнаружилась еще одна наряженная елочка, на ветках которой горели настоящие маленькие свечи. Потянуло волшебным ароматом свежей хвои и плавящегося воска. У елочки стояли облаченные в костюм Деда Мороза и Снегурочки счастливый дядя Володя и наша Майя… Погруженный в свои мысли, я не заметил, когда они успели улизнуть из-за стола и переодеться.

Накануне Наташа говорила, что первоначально роль деда Мороза желал исполнять самолично Папа, а роль Снегурочки он хотел поручить Альге, что, по мнению моей жены, было бестактно, но вполне объяснимо, ход по-своему неглупый. Папа-де рассчитывал на то, что девушка при всей ее сдержанности и нарочитой обособленности согласится, и это станет первым свидетельством того, что «шатенка с ничего не обещающими изумрудными глазами», еще сама того не сознавая, начала приручаться, и в перспективе займет то особое место, на которое он, Папа, вознамерился ее определить. Но тут неожиданно вмешалась Майя и, рискуя навлечь на себя гнев отчима, заявила, что Снегурочкой будет она. Альга, естественно, тут же поддержала подругу. Это явно раздосадовало Папу. Ему сразу расхотелось потеть в бороде деда Мороза, и роль досталась дяде Володе, а уж тот, конечно, был от такого назначения в полном восторге.

И вот последовала кульминация: раздача новогодних подарков, подобранных с исключительным вниманием. Всегда заботливая Мама, знавшая о личных склонностях и невинных прихотях близких, будь то дети или взрослые, самолично готовила праздничные сюрпризы. Теперь Дед Мороз и Снегурочка с серьезной обстоятельностью извлекали их из мешка. Каждый получил сверток с именной карточкой, упакованный в золотистую фольгу и перевязанный цветными лентами. Не была забыта и любовница доктора. Даже мы, взрослые, почувствовали себя детьми и разошлись по углам, чтобы без помех вскрыть свертки, взглянуть на предназначавшиеся нам подарки. Один лишь Косточка с усмешкой наблюдал за происходящим из-за стола и, казалось, не испытывал ни малейшего желания подняться и разделить наш энтузиазм. Майе, то есть Снегурочке, пришлось самой подойти к нему и положить перед ним подарок.

– Спасибо, сестра, – равнодушно произнес Косточка.

Папа, прежде всех получивший и распечатавший свой подарок, достал из коробочки дорогой старинный медальон, открыл ногтем плоскую крышечку, заглянул внутрь и несколько секунд стоял неподвижно. затем спокойно сунул медальон в карман подошел к Деду Морозу и Снегурочке, которые с улыбкой следили за тем, как идет распечатывание свертков.

– Прекрасно, друзья, – ласково сказал Папа, обнимая их за плечи, – прекрасно. Вы тоже без подарков не останетесь.

Он вручил дяде Володе конверт с деньгами. Затем вытащил двумя пальцами из нагрудного кармана небольшую пластиковую карточку и опустил прямо в раскрытые ладони Майи. Это был ключ от обещанного ей офиса. Майя грациозно присела, изобразив старомодный «книксен», а затем, счастливо рассмеявшись, бросилась ему на шею. Дядя Володя в костюме деда Мороза, переминаясь с ноги на ногу, скромно стоял рядом и улыбался.

Я достал из пакета дивную палисандровую табакерку с плетеной серебряной окантовкой. Прекрасный подарок, слов нет. Но в глубине души я, пожалуй, надеялся на нечто совсем другое, заветное. Уж не мечтал ли я с детской наивностью обнаружить в пакете такую же именную пластиковую ключ-карточку от личных апартаментов в Москве? А почему бы, собственно, и нет? Увы, никакого ключа там, конечно, не оказалось. В отличие от Майи Папа мне ничего не обещал, хотя я почти не сомневался, что в конце концов он придет к мысли, что не выделить мне место в Москве просто невозможно. Впрочем, должен признать, что в отношении того, какое желание у меня самое заветное, абсолютной ясности не существовало. Это я уяснил для себя за праздничным столом между седьмым и восьмым ударом часов. Было ли одно такое «самое-самое»? Вопрос не простой. Впрочем, впереди у меня – бездна времени. Да и заветные желания, в конце концов, исполняются не мгновенно, а своевременно. Я спрятал табакерку в карман.

Все были заняты подарками. Вокруг так и вскипали эмоции, слышались радостные и удивленные возгласы. Альга возилась со своим свертком, распутывая цветные ленты. Дети как сумасшедшие скакали по комнате с чудесными куклами, машинами, напичканными электроникой, фантастическим оружием и кривлялись друг перед другом. Александр, глаза которого возбужденно блестели, показывал мне из другого конца комнаты Братца Кролика в клетчатом комбинезоне. Миляга кролик, как живой, шевелил ушами, перебирал лапами и даже что-то верещал. Конечно, одиннадцатилетний Александр уже давно перерос такие игрушки, но об этом плюшевом зверьке мечтал давно и неистово. Он ему даже снился… Маленькая Зизи замерла посреди комнаты в обнимку с огромной куклой-невестой. Моя жена примеряла перед зеркалом над камином новые серьги. Батюшка о. Алексей разглядывал только что распакованную древнюю панагию. Он с благоговением поцеловал образок и, перекрестившись, надел на себя. Попадья Марина, раскрасневшись, рассматривала невесомый, как облако, оренбургский платок, который плавно играл в воздухе. Счастливый доктор потрясал раскрытым несессером с уникальным набором золотых китайских игл, а его сын Петенька целился во всех из игрушечного гранатомета. Наш партийный лидер Федя Голенищев нацепил на нос изысканное пенсне и подмигивал Науму Голицыну, который с довольной усмешкой прикладывал к запястью великолепные часы. Маршал Сева разглядывал чудесный миниатюрный фрегат, хитроумно сооруженный внутри пузатой бутылки, а его чертенята Гаррик и Славик получили по коробке с целой армией солдатиков. Профессор Белокуров пробовал кончиком пальца золотое перо авторучки в корпусе из перламутра и заправленной настоящими чернилами. Его богемная половина рассматривала набор изящных янтарных мундштуков. Толя Головин любовно поглаживал отнюдь не игрушечный огромный коллекционный «парабеллум», а компьютерщик Паша Прохоров любовно дул на жидко-кристаллический дисплей какого-то мудреного электронного устройства. Даже на лице Косточки появилась, как мне показалось, улыбка снисходительной заинтересованности, когда он извлек из своего пакета широкий непальский кинжал в ножнах из пятнистой змеиной кожи.

Я заметил, что Папа, некоторое время спокойно наблюдавший эту новогоднюю идиллию, вдруг напрягся. В этот момент кто-то задел меня плечом. Это была Альга. Она подошла к обряженному дедом Морозом дяде Володе и что-то вложила ему в руку.

– Большое, конечно, спасибо, дедушка Мороз, – спокойно и твердо сказала она, – но такого подарка я принять не могу.

И тут же, развернувшись на каблучках, преспокойно отошла и взяла блюдце с клубничным тортом. Увидев, что я смотрю на нее, она отвела взгляд.

Дядя Володя механически протянул отвергнутый подарок Папе. Я успел разглядеть плоский сафьяновый футляр. Папа принялся засовывать его во внутренний карман. Румянец на его щеках проступил ярче. Вдруг футляр расщелкнулся, и из него брызнуло радужное сияние тяжелого бриллиантового колье. Наверное, Папа мечтал самолично надеть его на шею девушке. Наконец он упрятал футляр и, пригладив ладонями волосы, пробормотал:

– Ей‑Богу, совсем даже не хотел ее обидеть…

Потом исподлобья покосился в сторону Мамы, которая, к счастью, была занята разговором с моей женой и, кажется, ничего не заметила.

Майя, конечно, все поняла, чуть-чуть покраснела, но не произнесла ни слова. Дядя Володя покраснел больше всех и смущенно блуждал взглядом по потолку. Мне самому сделалось до того неловко, что запершило в горле.

– Ладно, – сказал Папа, – проехали.

Он подошел к мраморной каминной стойке, как ни в чем не бывало вытащил из серебряной сигарницы сигару, раскурил ее, сделал несколько глубоких затяжек, а затем вышел из комнаты.

К счастью, больше никто не обратил внимания на происшедшее. Когда Майя посмотрела в мою сторону, я хотел притвориться, что тоже ничего не заметил, но она и сама сделала вид, будто ничего не произошло. Она даже потрясла в воздухе пластиковым ключом и показала мне язык: дескать, вот тебе, завидуй!.. Господи ты Боже, да я мог только порадоваться за нее!

Заиграла музыка. Мама успела распорядиться, чтобы под украшенной елкой поставили кресло. На него она помогла взобраться маленькой Зизи. Девочка покачивала белокурой головкой и, придерживая пальчиками края кружевного платьица, притопывала в такт музыке то одной, то другой ножкой, потом глубоко вздохнула и старательно запела старинную новогоднюю песенку про елочку. Взрослые хотели, чтобы дети составили вокруг елки живописный хоровод, но они уже были довольно большие для таких чинных развлечений и предпочли просто беситься, норовя содрать с деда Мороза бороду, а Снегурочку ухватить за косу. Они знали, что в новогоднюю ночь их не станут наказывать и не ушлют спать, пока они сами не свалятся от усталости и не угомонятся. Пришлось нам, взрослым, самим водить хоровод. Папа уже вернулся и как ни в чем не бывало пристроился между Альгой и Майей. Он всегда отличался упорством и в такие моменты на его лице даже появлялось туповатое животное выражение, самец да и только… Странно, неужели я все-таки разозлился на него?

Потом Мама предложила:

– А теперь давайте танцевать парами!.. И вы, дети, тоже потанцуйте, как взрослые, ведь вы уже большие. Приглашайте кого хотите, – с энтузиазмом прибавила она.

Я увидел, что маленькая Зизи, все еще стоявшая на кресле, смотрит на меня широко открытыми глазами. И сразу припомнился рассказ дяди Володи о том, как дети «поделили» нас между собой. Я подошел к девочке и, церемонно поклонившись, пригласил ее на танец. Она серьезно посмотрела на меня и положила руки мне на плечи. Я взял ее за талию, снял со кресла, поставил на пол и осторожно повел в танце. В глазах малышки читался восторг. Должно быть, на нее произвело огромное впечатление, что ее старший брат заявил о желании «взять» себе взрослую Альгу. Конечно, она хотела ему подражать: вот и выбрала меня.

– Прекрасно, прекрасно! – воскликнула Мама, умиляясь. – Это так красиво!

Она хотела было ангажировать моего Александра, но тот уже решительно подходил к Снегурочке. Он взял ее за руку и вывел на середину комнаты. Майя посмотрела на меня и засмеялась. Чтобы казаться повыше, Александр приподнялся на цыпочки, и они принялись танцевать. Подумать только, куда делась его застенчивость!

Наш пример оказался заразительным. Дети принялись наперебой приглашать взрослых. Пары складывались забавно. Ваня, сын о. Алексея, пригласил на танец богемную половину профессора Белокурова, которая только что раскурила вставленную в новый мундштук длинную дамскую сигарету. Так и танцевала с сигаретой, к видимому неудовольствию о. Алексея, который даже отвернулся, чтобы не лицезреть эту картину. Сынок банкира Яша вальсировал с легкомысленной попадьей, а девочка Дора уцепилась тонкими ручонками за лацканы маршальского кителя. Маленький силач Алеша Головин пригласил мою Наташу. Особенно примечательный выбор сделал Петенька, сын доктора. Он бойко ангажировал «медсестру».

– Молодцы! – Хлопала в ладоши Мама. – Вот молодцы!.. А что же ты, Косточка, почему не танцуешь? – обратилась она к сыну, который как раз собирался подойти к Альге. – Пригласи кого-нибудь.

Косточка сразу остановился.

– Потанцуем? – сама протянула ему руку улыбающаяся Альга.

– Давай, ты же умеешь! Тебя учили, – подбодрила сына Мама.

– Нет, не хочу, – покачал головой Косточка.

– Почему? – продолжала улыбаться Альга.

– Почему, Косточка? – спросила Мама.

– Когда я захочу, тогда и буду с ней танцевать.

– Ну вот, – рассмеялась Альга, – а если тогда я не захочу?

– Все равно пойдешь, Альга, – сказал Косточка. – Пойдешь!

– А вот и не пойду.

– Будешь моей и пойдешь! – насупился Косточка.

– Ну как скажете, мой повелитель, – с наигранной серьезностью кивнула Альга.

– Что за странные фантазии, мой милый? – удивилась Мама.

– Ого! – послышался смех Папы.

– Будет моей, – топнул ногой Косточка. – И я буду всем командовать, вот увидите!

– Ого! Ого! – продолжал смеяться Папа.

– А что же ты будешь со мной делать, мальчик? – полюбопытствовала Альга. – Чем мы с тобой будем заниматься?

– Совсем не тем, чем ты думаешь, – поморщился Косточка и плюхнулся в кресло.

Альга только руками развела.

– Эх ты, горе-кавалер! – сказал сыну Папа. – Позвольте тогда мне, Ольга, пригласить вас на танец…

Я слышал всю эту небольшую перепалку, так как мы с Зизи вальсировали поблизости. Девочка слишком волновалась, стараясь танцевать «как взрослая», и поэтому мы все время сбивались с ноги. Неожиданная мысль поразила меня: кто знает, может быть, Папа очень даже страдал из-за Альги! Почему бы и нет?

Девушка исподлобья взглянула на Папу, но от танца не отказалась. Тем более что Папа был предельно корректен, и глаза его теперь выражали не наглую туповатость, а совершенно натуральное смирение и покорность. Вот так и кончаются эти истории, пронеслось у меня в голове. Сколько веревочке не виться… Мне показалась, что по лицу Мамы пробежала тень задумчивости, но уже в следующий момент она решительно подхватила деда Мороза и весело завальсировала вместе с ним. Косточка не обнаруживал никаких эмоций. Он спокойно вытащил из ножен подаренный нож и стал чертить им в воздухе различные фигуры.

– Он такой! Он всегда хочет делать все по-своему, – вдруг сказала маленькая Зизи, восхищенно кивнув в сторону брата.

Ее глаза засияли еще ярче.

– Что ж, пожалуй, это даже хорошо… – проговорил я.

Спустя некоторое время детям наскучило наше старомодное веселье. Косточка подал знак сыну священника Ване и моему Александру, и они отправились с ним в мансарду, в которой находилась детская. Следом за троицей стали выскальзывать и другие ребятишки. Каждому хотелось присоединиться к компании, на этот раз Косточка ни для кого не сделал исключения, даже для младших. Дядя Володя двинулся было за Косточкой, но мальчик покачал головой, и дядя Володя, понимающе кивнув, остался. Главное событие новогоднего торжества – раздача подарков миновало, а ко всему прочему дети были равнодушны. Елка уже была забыта. У них была своя жизнь. Так оно, вероятно, и следовало.

К трем часам ночи кое-кто уже посапывал в креслах, но большинство еще держалось. Все объелись, напились, набалагурились и теперь медленно-медленно попивали «кофий», с удовольствием беседовали, глубже и глубже зарываясь в воспоминания. Я, естественно, находился в числе бодрствующих. Это было очень приятно – сидеть эдак по-семейному, с полузакрытыми глазами, время от времени нюхать табачок и слушать о том, что давным-давно прошло. Тем более в новогоднюю ночь.

Особенно разболтались наши старички… Они вспоминали времена, которые представляются мне до того темным, что осветить их нет никакой возможности, а вне этой «исторической фазы» наши предки как бы лишались сколько-нибудь ощутимой фактуры. Признаюсь честно: я не понимал, как они жили, так же как они не понимали нашей жизни. К примеру, они до сих пор никак не могли взять в толк, что почти все вокруг стало единоличной собственностью Папы. Наверное, им казалось, что они, да и все мы, пробавляемся тут на государственный счет в номенклатурном санатории или доме отдыха. Как бы то ни было, они все же понимали, что их старческое благоденствие – исключительная заслуга способного Папы, и чрезвычайно Папой гордились.

Прошлое в рассказах наших старичков напоминало уютные патриархальные пейзажи, вытканные на ковриках, какие были когда-то в большой моде и, кажется, развешивались преимущественно над диванами. Обаяние этих странных картинок состояло, вероятно, в том, что, глядя на них, невольно хотелось вообразить себя где-нибудь в укромном уголке этого неправдоподобно безмятежного мира. Старички ясно помнили то, что для каждого из нас выплывало словно из густого тумана и казалось призрачным сном. Так же, пожалуй, и я сам, сделавшись старичком, буду помногу раз пересказывать случаи из прошлой жизни, из тех времен, когда Александр, Зизи, Косточка еще пребывали во младенчестве или вообще не родились.

– Когда мы с ней только поженились, и нам дали комнату, – ни с того ни с сего стал рассказывать мой отец, с улыбкой поглядывая на мою мать и на окружающих, – у нас, между прочим, не было совершенно никакой мебели. То есть вообще ничего. К свадьбе нам подарили немного денег, и мы долго совещались, чтобы такое нам купить. Пофундаментальнее. И что, вы думаете, мы купили? Не кровать, не стол, не стулья… Мы купили громадный трехстворчатый зеркальный шкаф. Это, конечно, она, молодая хозяйка, настояла. Присмотрела в комиссионке.

– Зато какой красавец был, – вздохнула мать. – И почти даром.

– Не спорю, красавец, – добродушно согласился отец. – Но можете себе представить – совершенно пустая комната— и этот красавец‑шкаф!

– Зато в зеркале отражалось заходящее солнце! – снова вмешалась мать. – Казалось, в комнате два окна, одно напротив другого, и в каждом пылает по закату. Два заката одновременно, красота неописуемая! А когда в праздники начинался салют, вся комната наполнялась сверкающими огненными шарами…

– А главное, – посмеиваясь, продолжал отец, – поскольку, как я уже сказал, кровати у нас еще не было, а спать на полу было холодно, мы расстилали матрас шкафу. Благо шкаф был чрезвычайно широкий и длинный. Так и провели медовый месяц. И ведь не боялись свалиться!.. А когда родился Серж, ему это как-то передалось. Совсем малышом, просился на шкаф, мы подсаживали его, и там, под потолком, среди узлов и чемоданов он устраивал себе «город». Уже тогда обожал экспериментировать со всякими архитектурными сооружениями. Иногда просил, чтобы ему и еду туда подавали.

– Вот видишь, – сказала мать, – может быть, благодаря этому шкафу он и сделался архитектором.

– Ну, – возразил отец, – шкафы и у других были.

– У нас был точно такой шкаф, – вспомнил дедушка Коля, отец Мамы, хлопнув себя ладонью по лбу.

– Тем более, – убежденно сказала моя мать. – Значит, это у Сержа настоящий Божий дар… Правда, батюшка? – обратилась она за поддержкой к о. Алексею.

– Иначе и быть не может, – авторитетно кивнул тот. – Божий дар.

Что касается меня, то я в этом не сомневался. Гениальная идея Москвы посетила меня непосредственно после того, как я окрестился. И крестил меня наш о. Алексей. Факт остается фактом. Помню, как на волне очередного интереса к религии я перечитал Новый Завет. Под впечатлением финала Апокалипсиса с его Новым лучезарным Градом меня и озарило. Мои градостроительные идеи, до этого разбросанные и противоречивые, сложились в единый проект…

Кстати, сам о. Алексей, тоже наш старый знакомый, когда‑то был рядовым инженером. Потом вдруг одухотворился, воцерковился, бросил науку и стал прислуживать в храме. Прихожанами и тамошним батюшкой сразу было замечено, что он светоносен и благолепен. У него сделались широкие скулы, разлопатилась борода. Его произвели в диаконы. Он закончил духовную академию, был рукоположен в сан священника и по просьбе Папы стал служить в нашей домовой церкви. Потом меня еще довольно долго удивляло превращение скромного инженера в серьезного и строгого батюшку…

– Погодите, погодите! У нас действительно был такой шкаф, – пробормотала бабушка Маша, мать Мамы, возвращаясь к прерванному разговору. – Правда, кровать у нас все‑таки была… Прекрасная, железная, – чуть-чуть покраснев, добавила она.

– Да, кровать была, – вдруг засмеялся дедушка Коля, снова хлопнув себя ладонью по лбу, – но шкафом мы тоже пользовались. Наверх залезать не догадались, зато любили забираться внутрь. И дочке это тоже передалось!

– Что правда, то правда, – закивала бабушка Маша, глядя на Маму. – Ты действительно любила играть в шкафу. Залезала в него и непременно собирала в него всех кукол, плюшевого мишку, обезьяну, всех соседских детей, да еще требовала, чтобы мы, родители, тоже забирались туда, и когда в шкафу становилось так тесно, что не повернуться, тянулась, чтобы всех обнять, и радовалась: «Какая у меня большая семья!»

– Счастливое было время, – вздохнула Мама.

– Да уж, я слышал, у вас, у городских, бывают такие причуды, – с ехидной усмешкой вступил в разговор вдовый дедушка Филипп, отец Папы. – А вот у нас, у деревенских, зеркальных шкафов тогда в помине не было, и сыночка нашего мы с покойницей «сочинили» прямо в лесу, на пасеке. Пчелки у меня были злые, смерть. Оно и хорошо, что злые, потому что у нее, тогда еще даже не невесты, ухажер был. Все обещался мне голову проломить, если она ко мне ходить станет. Следили его товарищи за нами и нигде нам нельзя было уединиться. Однажды она все-таки пробралась ко мне на пасеку. Тут уж нам стало полное раздолье. Двести ульев вокруг, а мы с ней посредине на лужочке. Лето, солнышко печет, листочки плещутся, травы душистые по грудь, ручеек бежит, и мы с ней, значит, вдвоем медом балуемся… Стали раз к нам гости подбираться – замотали рожи рогожей, вооружились снопиками дымящими, да только пчелки у меня такие свирепые, что им и дым нипочем, а под рогожу они, конечно, мигом пролезли. Как пошли гостей ошпаривать, как пошли! Гости снопики подожженные побросали, рогожки поскидывали, еле ноги унесли… Потом уж мы с ней поженились, а все равно для этого дела на пасеку ходили: хорошо!

– Хорошо, батя, рассказываешь, – умиротворенно и даже с гордостью отозвался Папа. – Расскажи уж и про меня маленького.

– А что про тебя рассказывать, из тебя пасечник тоже вышел бы замечательный. Тоже, видно, это тебе от места передалось. Ты ведь еще ходить не начал, а уж среди ульев ползал, и пчелки тебя не трогали. И потом, когда подрос, все мечтал главный пчелиный секрет открыть: как это у них все так прекрасно устроено и как управляется. Пчелы рабочие, пчелы защитницы, пчелы матки. Жаль, пошел ты в бизнес, пропал талант.

– И вовсе не пропал, батя, – усмехнулся Папа. – Я ведь теперь, по сути, и есть все равно что пасечник. Все про моих пчелок знаю: и про рабочих, и про защитниц, и про маток. Только ульи, понимаешь, другие, а пчелки все-таки мед приносят…

В этот момент я приоткрыл глаза и стал внимательнее присматриваться к Папе. Я испытывал двойственное чувство: с одной стороны, как он хорошо и поэтично вклинился в разговор, а с другой – что-то в этом сравнении было неприятное – пчелы, муравьи, насекомые… Он, конечно, сказал это в прямом смысле, не помышляя ни о каких метафорах. Уже во второй раз за вечер я ощутил, что начинаю злиться на него, раздражаться, что ли. Вот это действительно было странно и неприятно. В конце концов, Папа есть Папа. Я уже досадовал на себя: Бог знает чего к нему цепляюсь. И словно желая проверить собственные ощущения, я взглянул на Майю и Альгу: как они отреагировали на слова Папы насчет пчел. Но ничего – девушки сидели, обнявшись, на диване и ворковали, кажется, о чем-то своем. Слова Папы не произвели на них никакого впечатления. Заметив, что я на них смотрю, они показали мне язычки. Что касается наших старичков, то у них на лицах было написано совершенное умиление. Остальные добродушно посмеивались.

– По‑моему, обстановка, в которой происходило зачатие ребенка, – сказал я, – самым непосредственным образом влияет на его будущее.

– Тогда надо распорядиться, чтобы в личных делах наших людей завели специальную графу и заносили в нее соответствующие сведения, – сказал Папа. – Чтобы контролировать ситуацию, мы должны обладать полной информацией.

– О да, кроме шуток, обстоятельства зачатия полны глубочайшей мистики, – тут же подхватила богемная половина профессора Белокурова. – Недаром, на востоке, в Японии, в частности, считают днем рождения не собственно день рождения, а именно тот день, когда произошло зачатие.

– С медицинской точки зрения, – подключился горбатый доктор, – в этом может быть есть определенный смысл. Правда, соответствующей статистикой медицинская наука, не располагает.

– А вот меня зачали, – сообщила богемная половина профессора, – в гостиничном номере отеля «Националь», в том самом номере, где по преданию останавливался Григорий Распутин. И я чрезвычайно это чувствую.

– К сожалению, – сказал доктор, – мало кто может со стопроцентной гарантией указать момент и обстоятельства своего зачатия… – Доктор обратился к своей подруге: – А тебя, скажи, где зачали, радость моя?

«Медсестра» застенчиво улыбнулась, но доктору так и не удалось вытянуть из нее ни слова.

– Должно быть, – предположил тогда доктор, —как выразился, наш уважаемый дедушка Филипп, тебя «сочинили» где-нибудь в тиши зоологического музея между прелестными засушенными бабочками и заспиртованными ящерицами… Впрочем, я полагаю, – продолжал рассуждать он, – совсем необязательно, чтобы связь была такой буквальной. Меня, насколько мне известно, зачали на кладбище, а я все-таки, несмотря на такое мрачное местоположение, избрал своим поприщем заботу о жизни – здравоохранение и, кажется, не безуспешно. Стараюсь!

– Да уж ты, пожалуйста, старайся, доктор, старайся, – попросили его мы.

– А еще, – вдруг сказал доктор, посерьезнев, – я хорошо помню, где я сочинял своего Петеньку… – Мы сочувственно приумолкли, поскольку были в курсе его несчастного романа. – Несмотря на то, что я почти круглосуточно находился на дежурствах, это произошло не на больничной кушетке, – грустно сказал он, – не на столе дежурного врача и даже не в операционной. Это произошло на даче у ее родителей, на скамеечке в очаровательной такой беседке…

– Вот видишь, доктор, – сказала богемная половина профессора.

– А вот у нас не было даже скамейки, правда, родная? – усмехнулся маршал Сева, похлопав по колену свою боевую подругу Лидию. – И вообще никаких интимных условий. Пустое караульное помещение, и полчаса до моего отлета на горячую точку. Но вот, однако ж, успели отковать даже двойню!

– Да, родной, – ответила маршалу Лидия.

Тут все наперебой принялись припоминать подобные обстоятельства. Выяснилось немало забавного. Пикантные подробности оказались на удивление свежи в памяти.

Партийный лидер Федя Голенищев с гордостью поведал, что они с женой абсолютно точно высчитали, что зачали наследника идей в день очередных всенародных выборов, – прямо за занавеской в избирательной кабинке на урне.

Банкир Наум Голицын, посовещавшись с женой, сообщил, что мальчик Яша вероятно начал свое земное существование в первое посещение родителями «земли обетованной», а девочка Дора во второе.

Богемная половина профессора Белокурова, который в это время смущенно чесал переносицу, с поразительной живостью описала медвежью шкуру, которая послужила им брачным ложем. Изголовьем, естественно, служили несколько фолиантов с эзотерическими трудами.

У компьютерного гения Паши это не могло произойти ни коим иным образом, как за компьютером, поскольку он практически не отходил от монитора.

Толя Головин, переглянувшись с супругой, с присущими ему лаконичностью и деловитостью сообщил о заднем сиденье автомобиля, прибавив точные сведения о марке автомобиля, годе его выпуска и государственном номере. Это был многосильный джип, – как ни удивительно, как раз под стать их маленькому силачу Алеше.

– Ну а ты сам‑то помнишь, как было дело? – спросила жена, подталкивая меня в бок.

Я растерянно покачал головой.

– Давай, вспоминай! – потребовали остальные.

– Куда ему, – фыркнула Наташа, – он у меня вечно витает в облаках. Ему вечно не до того.

– Как это не до того? – удивился я. – Погоди-ка, погоди-ка, – напрягся я. – Минуточку!.. Кажется, Александр родился спустя несколько лет после того как я занялся Москвой. Значит, до того, как я окрестился. Тогда я еще, прошу прощения, батюшка, был отъявленным атеистом и ницшеанцем…

– Тьфу ты, срам, – плюнул о. Алексей.

– Увы, – со вздохом продолжал я. – Тогда у меня в голове теснились сплошные вавилонские башни. Я мечтал о том, чтобы где-нибудь в пустыне возвести дворец Заратустры с конической башней, которая бы не отбрасывала тени в полдень. Я пытался представить себе некий особый эффект внутренней перспективы, который…

– Ты по существу говори, – одернула меня Наташа.

И совершенно справедливо: я действительно уклонился от темы.

– По существу, – поправился я, – у нас с тобой, пожалуй, все происходило вполне обыденно. То есть дома. На самой обыкновенной тахте… Да, на самой обыкновенной тахте.

Кажется, Наташа выглядела разочарованной, если не огорченной.

– Конечно, – шепнула она, – тебе всегда было безразлично, в каких условиях это происходит. Ты архитектор, а до сих пор не понимаешь, как важна для женщины внешняя обстановка, а не лишь бы только…

– Постой, – снова заторопился я, пытаясь спасти положение, – помнится, ты тогда как раз купила шикарное шелковое покрывало с египетскими мотивами – фараонами-тутанхомонами, пирамидами, клинописью и тому подобным. Значит можно сказать, мы зачали Александра не лишь бы только, а в атмосфере древней цивилизации!

– Правильно! – обрадовалась Наташа. – И то исключительно благодаря мне, – прибавила она. – Если бы я не купила то покрывало…

– О чем речь, – смиренно согласился я.

Даже Альга проучаствовала в разговоре, сдержанно сообщив, что родители у нее в молодости были альпинистами‑любителями, зачали ее аж в Гималаях – непосредственно после покорения одной из рериховских вершин среди ледников и камнепадов. Кажется, в ночь полнолуния. Можно сказать, на полпути к светозарной стране, легендарной Шамбале.

– Ого! Не слабо! – согласились мы.

– Это неспроста, – убежденно заметила богемная половина профессора. – Тебе, девочка, нужно особенно внимательно следить за знаками Судьбы.

– Я и слежу, – сказала Альга.

Как мне показалось, с улыбкой.

– Ну а нам, интересно, есть, чем похвастаться? – ревниво воскликнула Майя, обращаясь к Маме.

Мама нежно обняла старшую дочь и с улыбкой сказала:

– Ну, конечно, есть. Нашу Зизи мы с Папой, пожалуй, тоже зачали в атмосфере египетских мотивов. Ведь мы тогда с Наташей вместе покупали эти покрывала. Только Наташа взяла себе в голубых тонах, а я в розовых…

– А со мной как было дело? – нетерпеливо спросила девушка.

– Боюсь, не удастся вспомнить, – заколебалась Мама.

– Нет уж! – тут же зашумели мы. – Вспоминай!

– Как это было? Я должна знать обстоятельства! – повторила Майя.

Мама наморщила лоб, потом улыбнулась.

– Успокойся. Это было хорошо и романтично, – заверила она дочь. – Если я не ошибаюсь, дело происходило на крыше одного старого московского дома под ласковыми лучами большого-пребольшого майского солнца…

Наконец я хоть что-то узнал об обстоятельствах рождения Майи… Впрочем, Мама могла и пошутить. Чтобы не огорчать дочь. Ведь этот разговор ни к чему не обязывал, да и доктор был прав: точно высчитать сам момент почти невозможно. Но Майя, конечно, даже не усомнилась в этом.

– Ах как хорошо! – воскликнула она. – Обожаю солнце!

– Смотри, растаешь, Снегурочка! – предостерег ее Папа.

Майя все еще была в расшитом серебром сарафане и высоких голубых сапожках.

– Я и забыла, что я еще Снегурочка! – засмеялась она. – А что же наш Косточка, – спохватилась она, – как насчет него?

– Насчет него? – рассеянно повторила Мама.

– Ну да, как насчет подробностей?

– Боюсь, что на этот раз не удастся вспомнить…

– Почему же не удастся, – педантично сказал Папа. – Не в тот ли день, когда ты разбила большое зеркало, а потом в меня первый раз стреляли?

– Нет, конечно, – поспешно возразила Мама. – Это произошло значительно позже.

– А по-моему, именно тогда.

– А я говорю, гораздо позже.

Было видно, что Маме просто не хочется связывать такой важный момент с неприятными происшествиями.

– Если и позже, то не намного, – настаивал Папа. – К тому же тогда, слава Богу, все обошлось благополучно. Уже на следующий день мне удалось заключить важные соглашения, и ситуация стала развиваться самым наилучшим образом.

– Вот тогда это и произошло, – убежденно сказала Мама. – Ты устроил себе короткий отпуск, и мы провели его здесь, в Деревне. Мы ездили охотиться на кабанчика, потом устроили пикник… Я очень хорошо все помню.

– Пусть так, – усмехнувшись, согласился Папа. – Кабанчика я тоже помню. Кстати, Косточка обожает стрельбу и вообще всякое оружие. Значит что—то такое ему действительно передалось. Для мужчины это полезное качество. Только я бы предпочел, чтобы он побольше развивал мозги.

– Косточка чрезвычайно способный мальчик, – подал голос дядя Володя. До этого наш чудак сидел тихо, пристроившись под елкой. Он уже снял костюм Деда Мороза, бороду, стащил парик, только на висках и подбородке у него остались белые клочки ваты. – Никогда не знаешь, какая фантазия придет ему в голову в следующий момент.

– Ты имеешь в виду свой сегодняшний полет из саней? – насмешливо осведомился Папа.

– Он сказал, что это был несчастный случай! – воскликнул я.

– Так оно и есть, – смутился дядя Володя. –  Конечно, случай!

Выгораживал он мальчика, что ли?

– Ладно, – покачал головой Папа, – если в момент зачатия ситуация вышла из-под контроля, то теперь ничего не изменишь. Тут по неволе станешь фаталистом. – Трудно было понять, говорит он серьезно или шутит. – Кстати, ты бы, знаток детской психологии, пошел взглянул на детей, что они там делают, не пора ли им спать?

– Иду, – послушно кивнул дядя Володя.

Он скоро вернулся и сообщил, что ребятишки ведут себя наилучшим образом: расположились со своими подарками на ковре вокруг Косточки и тихо-мирно играют.

– Как бы там ни было, все имеет свой смысл, – сказала богемная половина профессора Белокурова, – предметы, которые находятся вокруг нас, будь то разбитое зеркало, кабанчик или еще что все – это мистическим образом сплетаются в судьбу. Как по‑твоему, котик? – обернулась она к мужу, дремавшему рядом.

– Пожалуйста, еще немного, милая, – сквозь дрему пробормотал плотненький, похожий на вареного рачка профессор, не открывая глаз.

Мы рассмеялись.

– А вы что обо всем об этом думаете, отец Алексей? – полюбопытствовал я у нашего батюшки.

Попадью Марину, которой, судя по всему, тоже было, чем похвалиться насчет деток, явно разбирало желание поведать нам кое-какие подробности, но О. Алексей, дабы не уронить достоинства сана, строгим взглядом приказал ей помалкивать, а нам строго попенял:

– Хоть я, слава тебе Господи, не профессор и не архитектор, но скажу вам. Сотворение человека есть тайна превеликая. Только один Бог ее ведает, и не вам, дуракам, о том рассуждать!

Мы, конечно, спорить не стали, поскольку, в конечном счете, так оно, наверное, и было.

Между тем небо за окнами как будто начало светлеть. И сразу на всех навалилась усталость. Мы стали разбредаться по комнатам. Я хотел еще ненадолго задержаться в гостиной, но Наташа сказала:

– Пожалуйста, приведи Александра. Я ложусь. Если ты идешь, поторопись, пока я не заснула.

Мне показалось, что дети выглядели расстроенными. За исключением, пожалуй, Косточки, Вани, старшего сына священника, и Яши Голицына, которые, многозначительно перемигнувшись, спокойно разошлись следом за родителями. Особенно расстроенный вид был у силача Алеши. Да и наш Александр со своим новым плюшевым Братцем Кроликом в руках поплелся за мной как в воду опущенный.

– В чем дело? – спросил я.

– Все в порядке, папочка, – ответил Александр.

Я решил, что это просто сказывается усталость.

Мы привычно разместились в двух смежных гостевых комнатах на втором этаже, которые считались «нашими» в Деревне. Наташа заперлась в ванной, а я стал укладывать Александра. Мальчик лег в обнимку со своим смешным Братцем Кроликом. Как странно, иногда сын казался мне почти взрослым, иногда маленьким. Сейчас, когда он взял в постель игрушку, выглядел совсем малышом. Я провел ладонью по его шелковым светлым волосам и заглянул в широко открытые блестящие глаза, которые при солнечном свете были абсолютно синими, а сейчас, в полутьме, почти черными. Я наклонился и поцеловал его в щеку.

– Папочка? – вдруг сказал сын.

– Что?

– Москва должна быть моей, правда?

– То есть как? – не понял я.

– А Косточка сказал, что Москва его.

– Ну и что?

– Ведь ты ее построил, правда, папочка? Значит, по справедливости она должна быть моей. То есть нашей…

– Я ее не строил. Ее строили многие люди. Я ее придумал. А места в ней должно хватить всем.

– Но, папочка, ты всегда говорил, что ты ее построил.

– Я ее создал в моем воображении. Родил идею. Ну и конечно, сделал проект.

– Ну вот. Тем более.

– Места в ней хватит всем, – повторил я.

– Но для тебя сейчас места нет, папочка, – заметил Александр.

– Ничего, – улыбнулся я, – когда-нибудь найдется.

– Если бы она была моей, я бы взял тебя.

– Спасибо, милый… А теперь спи.

Я снова поцеловал его.

– Спокойной ночи, папочка. Пусть тебе приснятся хорошие сны.

– И тебе тоже.

– Позови потом маму, – попросил Александр.

– Хорошо, – сказал я.

Я вышел, прикрыл дверь и прилег на постель. Через минуту вернулась Наташа.

– Поторопись, – сказала она.

– Зайди. – Я кивнул ей на комнату Александра и, входя в ванную, невольно улыбнулся, услышав голос сына.

– Пусть тебе приснятся хорошие сны, мамочка.

– И тебе тоже, – отвечала Наташа.

Когда я вернулся из ванной, она уже была в постели.

– Слушай, – прошептал я, забираясь под одеяло, – с какой стати Папа намекал, что это Косточка вытолкнул дядю Володю из саней?

– Значит так оно и было.

– Странно, разве он способен…

– Способен, способен, – нетерпеливо прервала меня Наташа, придвигаясь ближе.

– Никогда бы не подумал.

– Разве дядя Володя тебе не рассказывал? Сними розовые очки. У тебя вообще слишком много иллюзий. В том числе в отношении детей.

– Странно, – сказал я и замолчал.

Мы начали ласкать друг друга. Я знал, что в представлении Наташи праздник должен был быть праздником от начала и до конца, и она готова была ради этого постараться на совесть. Звезды за окном на фоне сереющего неба сделались тусклыми. С востока стали подниматься облака.

– Наташа! – шепотом позвал я ее немного погодя, когда мы лежали, прижавшись друг к другу спинами.

– Спи, – сонным голосом отозвалась жена. – Пусть тебе приснятся хорошие сны.

– И тебе тоже, – пробормотал я.

Несколько минут я лежал, устремив взгляд в окно. В верхнем правом углу еще едва бледнел серпик луны, а солнце, окутанное густым туманом и облаками, уже показало круглую нежно-алую щеку. Солнце и луна – вечные подруги и соперницы, встречаются на грани ночи и дня… Наверное, я уже засыпал.

Вдруг я уловил какие-то неясные звуки, встрепенулся и, выскользнув из-под одеяла, подошел к двери в смежную комнату. Осторожно приоткрыв дверь, я обнаружил, что Александр еще не спит.

Мальчик лежал, повернувшись к стене, в обнимку со своим любимым кроликом.

– Господи Боже, Господи Боже, – разобрал я его звенящий шепот, – прошу Тебя, Господи Боже, помилуй Братца Кролика, и Русалочку, и Медведя, и Серого Волка и Розового Слона… А еще, Господи, помилуй Кораблик, и Верного Робота, и Грустного Клоуна, и Кота в Сапогах… Помилуй их всех, добрый Господи, – необычайно горячо повторял он, – помилуй, спаси, защити их и сохрани…

Я подивился такой своеобразной молитве, в которой Александр просил за сказочных персонажей, но вмешиваться не стал и так же бесшумно прикрыл дверь. Я снова лег в постель и на этот раз крепко заснул. Мне приснился сон прекрасный, счастливый, но в то же время невыразимо печальный.

Был прозрачнейший летний полдень, такой прозрачный, каких в природе, наверное, вообще не бывает. По крайней мере, неповторимый в своем роде. Я снова был мальчиком, таким же, как мой Александр, но в глубине души, то есть внутри себя, как это бывает во сне, знал, что я взрослый. Во мне, ребенке, как бы сидел теперешний я – со всем моим теперешним опытом, знаниями и судьбой. Уже одно то, что я снова превратился в ребенка, было величайшим чудом. Я как бы возродился в какой-то другой, новой жизни. Причем, как и бывает в детстве, с ощущением несомненного своего бессмертия. Но было еще одно чудо. Кажется, люди вообще не придумали чудес более впечатляющих и великих, чем эти два. Это, наверное, и невозможно… Второе чудо было – моя способность летать. Я огляделся вокруг и увидел зеленую лужайку, веселые зеленые дубы. В душе моей бурлило неудержимое веселье. Я смеялся, резвился, дурачился вместе с другими детьми, среди которых более или менее отчетливо удалось рассмотреть лишь моего Александра. Раз за разом я подпрыгивал все выше и выше, и наконец ощутил тот блаженный миг, когда полет затянулся дольше обычного, и я достиг той грани, за которой уже начиналось парение. Более того, я сумел удержать в себе ощущение, необходимое для свободного полета, и еще громче засмеялся. «У меня получилось! Это действительно возможно! Это возможно! И не во сне, а наяву!» Я начал быстро подниматься вверх. Зеленая лужайка ушла из-под ног и уплыла вниз. «Кто поднимется выше? Еще выше!.. Еще!..» Я звал за собой других, но они не могли поспеть за мной. «Что же ты, мой милый Александр, учись, пока я жив!» Мимо и вниз плыли полные листьев ветви, зелень плескалась в воздухе, а я очень быстро летел вверх. Нет, Александр меня не слышал. И никто слышал. Они не захотели последовать за мной, не послушались, а может быть предпочли остаться и резвиться на той зеленой лужайке под дубами… Очень скоро я оказался на огромной высоте, и мне захотелось окинуть взглядом прекрасную землю. Отсюда, с этой высоты я должен был увидеть всю Москву, поскольку с самого начала я знал, что хоть мы и резвимся на природе, но находимся где-то совсем неподалеку от нее. Даже с высокого берега в Деревне в ясный день можно было легко рассмотреть ее величественные очертания – как будто поднявшиеся среди лесных просторов сверкающие пирамиды. Но… Москвы не было, и у меня сжалось сердце. Вокруг, сколько достигал взгляд, лежала прекрасная, но абсолютно девственная природа. Москвы не было не потому, что я перенесся куда-то за сотни и тысячи километров от нее. Ее вообще не существовало. Она осталась там – в моем еще не осуществившемся будущем. Как и вся моя не прожитая жизнь… И вот тут сквозь сверкающую белизну дня, словно муаровая чернота ночи, проступила невыразимая печаль этого сна: я вдруг понял, вернее, начал смутно догадываться, что, может быть, не только будущего, но даже настоящего уже не существует.

Я проснулся около полудня и первым делом взглянул в окно. Ни луны, ни солнца там уже не было. Все небо затянуло серой, непроницаемой пеленой. Стало быть, погода помягчела, мороз спал. О празднике теперь напоминал только шум в голове. Некоторое время я просто лежал и мечтал. Я пришел к выводу, что моя мечта – это, скорее всего, моя последняя мечта. Вернее, последняя надежда. Что-то вроде «и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». Правда, иногда мне казалось, что это лишь плод моего воображения, что оснований для надежд нет никаких… Потом мне подумалось о том, что да, я всегда заглядывался на красивых женщин, и не только на красивых, а некоторых из них даже очень желал. Я и Маму, пожалуй, если честно, желал до сих пор как женщину, и то, что теперь она была нашей лучшей подругой, даже придавало желанию особый аромат. Но, как это ни удивительно, я никогда не изменял Наташе, хотя бывали случаи, и довольно часто, когда я просто-таки рвался ей изменить, как будто эта измена должна была переменить мою жизнь. В кризисных ситуациях мысль об «улыбке прощальной» давно меня грела. Но, увы, в эти моменты, как известно, даже самые обаятельные мужчины почему-то начинают выглядеть нестерпимо убого, и даже наиболее изголодавшиеся женщины шарахаются от них как от зачумленных. В общем, не изменял я ей…

Наташа проснулась. Мы сидели в постели и рассматривали подарки. Дверь в смежную комнату была распахнута настежь: Александр проснулся значительно раньше нас и, конечно, убежал к детям.

– Ты только посмотри, какая прелесть! – говорила Наташа, вновь демонстрируя мне новые серьги и перстень с красными кораллами.

Она нежилась в постели, льнула ко мне, как самый близкий и самый родной человек. В такие моменты я страдал от душевной раздвоенности и особенно мучился сомнениями насчет «прощальной улыбки», а ведь с некоторых пор только в этой утешительной мысли я находил душевное успокоение.

– А что у тебя? – полюбопытствовала Наташа.

Я потянулся к брюкам, перекинутым через спинку стула, вынул из них палисандровую табакерку и протянул ее жене.

– Надо же, какая забавная табакерочка! – воскликнула Наташа. – Жалко, чтобы ты держал в нее свой табак! Из нее вышла бы чудесная шкатулка для всякой мелочи…

Я молча протянул ей табакерку.

– Что ты, что ты, – слабо запротестовала Наташа, – это же подарок! Мама меня за это отругает. Скажет, что я веду себя, как девчонка.

– Ничего, – благородно успокоил ее я. – Я привык к моей старой.

Если ей так нравится, пусть хранит свои ценности в табакерке. Женщины все равно что папуасы.

– А ко мне ты тоже привык, как к своей табакерке? – как бы между прочим осведомилась она, рассматривая табакерку.

Странный, все-таки у женщин ход мыслей! Вряд ли в ее вопросе заключались ревность или кокетство. Вряд ли ей вообще был нужен мой ответ. Не зная, что сказать, я поцеловал ее в щеку. Ей, я думаю, уже не терпелось лететь к Маме, чтобы излить благодарность и обсудить подарки. Подруги, конечно, обнимутся и начнут целоваться. Они и впрямь были как сестры.

Наташа попыталась открыть табакерку, но притертая крышка не поддавалась. Я терпеливо ждал. Сосредоточенно наморщив лоб, Наташа повертела коробочку в руках, а затем сунула ее мне.

– По-моему, я сегодня неплохо выгляжу, – сказала она, подходя к зеркалу.

Я открыл табакерку. Там, естественно, должно было быть пусто. Однако из табакерки вывалилась какая-то бумажка. Я механически развернул ее. Это оказалась записка.

«Я тебя люблю», – сообщалось в записке.

Меня обдало жаром. Я зажал записку в кулаке.

И ведь что существенно, это была моя собственная записочка!.. Да-да, именно моя! Вот когда я действительно раскаялся… ... На предновогоднем балу в Москве в момент всеобщей сутолоки и столпотворения среди маскарадных зайчиков, белочек, незнакомок в дымчатых вуальках, испанских грандов в перьях и русских гусар в шпорах и с аксельбантами я незаметно сунул записку в сумочку Майе. Но я не сомневался, что у нее не было никакой возможности вычислить, кто это сделал. Это мог быть кто угодно. Например, кто-нибудь из детей. Кто‑нибудь из гостей. Господи, да кто угодно… Глупее ничего нельзя было придумать, но, ободренный мыслью о безнаказанности, я сделал это. Зачем, спрашивается? Я ни на что не надеялся. На что мне было надеяться? Это абсолютно ничего не меняло и ничего не решало. Поступок тихопомешанного, безобидного идиота. Что-то вроде старомодного послания к прекрасной, но вымышленной даме сердца. Эдакое обращение в пустоту, в вакуум. Просто в космос. К Господу Богу… Но вот, однако, из этих призрачных сфер пришел ответ. И все обрело четкие материальные контуры. Я, что называется, «засветился». Другое дело, что означал этот ответ, это возвращение мне моей же собственной записки… Меня вычислили. Ощущение было приблизительно такое, как во сне, когда вдруг оказываешься на публике без штанов… Как теперь насчет ощущения счастья, а?

– Ну, что Серж? – послышался голос Наташи.

Я рассеянно посмотрел на жену. Любуясь сережками, она поворачивалась к зеркалу то одним, то другим ухом. Я не сразу сообразил, что она имеет в виду табакерку. Я протянул ее ей, а записку, естественно, зажал в кулаке.

Итак, мечта, которую я никогда не формулировал буквально, теперь предстала предо мной, так сказать, во всей своей незамысловатой наготе. Теперь уж не удастся тешить себя ею как неопределенной фантазией. Я представил себе ситуацию лаконично и просто – в ее счастливом логическом завершении: Майя прочла записку, ответила взаимностью, мы живем душа в душу в ее чудесных московских апартаментах в Западном Луче, и я вновь погружен в свой новый проект…

Наташин голос вернул меня на землю.

– С виду никогда не подумаешь, что это табакерка. Шкатулка и шкатулка. Кто их вообще сейчас видел – эти табакерки? Это ты, Серж, с такими странностями: табак нюхаешь! Между нами, посторонние могут решить, что ты чего другое нюхаешь. Да и нос от этого как краснеет. Лучше бы уж трубку курил, как доктор. Это тебе гораздо больше пойдет.

– Но дым противный, а табак ароматный, – возразил я. – Нюхать табак совсем другое дело. Прекрасный запах, особенно после обеда.

– Если бы ты себя со стороны видел. И еще эта твоя вечная блаженная улыбочка. Представь себе, даже Альга это заметила, а она свежий человек…

– Что она заметила? – удивился я.

– Твою улыбку. Она сказала: «Какая у него всегда хорошая улыбка».

– Вот видишь. У меня хорошая улыбка.

– Что видишь? Не могла же она сказать впрямую. Вот и выразилась поделикатнее – «хорошая».

– Почему? —снова не понял я.

– Ну вот, опять строишь из себя блаженного, – сказала Наташа, теряя терпение. – А может быть, всех презираешь?

– Что, что?! – изумился я.

– Такая у тебя по крайней мере улыбка. Как будто ты погружен в обдумывание очередного эпохального проекта, а все остальные только зря коптят землю.

– Ничего подобного!

– Конечно, у тебя все обыватели, и ты их презираешь.

Я их презираю! Какая чушь! Можно ли было придумать что-нибудь более несусветное?.. Но в этот момент я почувствовал зажатые в кулаке «я тебя люблю», и надобность что-либо объяснять или доказывать сразу отпала. Я поднялся с постели и начал одеваться, а с женой решил действовать методом простого переключения внимания.

– Действительно, – сказал я, – табакерка скорее похожа изящную шкатулку. Что если использовать ее для твоих новых серег и перстня?

– А брошка? – тут же подхватила Наташа. – Она же в нее не влезет. Ты уж лучше не вмешивайся, Серж. Когда ты начинаешь во все вмешиваться, пропадает всякое настроение. Лучше уж витай себе в облаках, философствуй, мечтай о своем.

Если бы она знала, о чем именно я мечтал!..

После позднего завтрака в обществе Наташи, Мамы, Папы, горбатого доктора, батюшки Алексея с попадьей, профессора Белокурова, Наума Голицына, а также наших старичков (остальные либо еще спали, либо уже позавтракали) я уединился в зимней оранжерее под волосатой пальмой и сквозь заиндевевшие стекла смотрел, как на улице падает редкий снег.

Глупую записку я уже успел порвать и зарыть в искусственный грунт под пальмой. Меня слегка знобило. Мне нужно было решить один важный вопрос. Что означало возвращение «я тебя люблю»? Господи, как я жалел о своем легкомысленном поступке! Кого я хотел обмануть?! Черт меня дернул, не иначе.

Это действительно был верх глупости. Мне хотелось всего лишь взглянуть на ее реакцию, когда она раскроет сумочку и увидит записку. Но сумочку она при мне так и не раскрыла, а немного погодя и вовсе явилась без сумочки. В общем, я был в полной уверенности, что история с запиской никакого продолжения иметь не будет. Когда кортеж направлялся за город, я не заметил в поведении девушки абсолютно ничего, что указывало бы на то, что я раскрыт. Ну да, она ведь дала мне это понять, вернув записку… Мне вполне было достаточно одной мечты. Так по крайней мере мне казалось. А теперь нужно было ожидать продолжения…

Записка возвращена. Что дальше? Разве непонятно? Старый ты дурак, Серж, вот что дальше… Почему это я старый? Дурак, может быть, но не такой уж и старый, а в самом, что называется, соку. Всего-то тридцать девять лет. По театральным меркам могу еще и Гамлета играть, и Дон Жуана. И бедолагу Поприщина. Вот уж точно моя роль… Стоп, стоп! Прежде всего надо истолковать происшедшее. Она вернула мне записку, а это может означать одно из двух: либо «вот тебе твоя дурацкая записка и будем считать, что ты не делал этой глупости», либо возвращенная записка это оригинальное ответное послание, содержание которого нужно понимать буквально «я тебя люблю», т.е. тоже люблю… Прямо скажем, два диаметрально противоположных варианта… А что если она кому-нибудь об этом расскажет?

Дальнейшие мои размышления были прерваны, иначе, я бы додумался еще и не до того.

– Серж, ты идешь на лыжах? – послышался бодрый и свежий голосок Майи. – Снег прекрасный.

Я так и подскочил с плетеного кресла-качалки. Майя и Альга появились под ручки в дверях оранжереи, в облегающих лыжных костюмах и пестрых кепочках. Солнце и Луна. Чтобы попасть во флигель, где хранился лыжный инвентарь, нужно было пройти через оранжерею.

– А кто идет? – пробормотал я.

– Разве тебе еще кто-то нужен? – дружно рассмеялись девушки.

– Мы все идем, – сказала появившаяся следом за ними Мама.

– Пожалуйста, побыстрее переодевайся, – добавила шедшая за Мамой Наташа.

– Иду, – сказал я.

– Я бы тоже пошел, – сказал оказавшийся тут же дядя Володя, – но ребятишки что-то забастовали, хотят остаться дома. Присмотрю за ними.

– Да уж, Володенька, – сказала Мама, – присмотри.

Возвращаясь в нашу комнату, я столкнулся в коридоре с Александром.

– Неженка, – обхватив его за плечи, сказал я, – давай-ка с нами на лыжах!

– Нет, папочка, – серьезно ответил мальчик, – у нас дела. Я только зашел за Братцем Кроликом. Мы останемся дома.

– Ну и зря. На улице потеплело, и, говорят, снег прекрасный.

– У нас дела, папочка, – повторил он.

Дела так дела, я спорить не стал, быстро натянул лыжный костюм и побежал догонять компанию, но наткнулся на Папу, который придирчиво осматривал свои ботинки, лыжи и крепления.

– Кстати, – промолвил он, – зайди после обеда ко мне. Есть разговор.

– Какой разговор?

– Об этом после обеда.

– Ну хорошо, – кивнул я.

Мы отправились на горку.

Папа всегда дружил со спортом. У себя в Деревне он первым делом заложил крытый теннисный корт, атлетический зал с сауной и бассейн. Потом вблизи Москва-реки разбили площадку для городков, а также насыпали крутой холм с изощренной трассой для горных лыж и построили удобный подъемник. Вкупе с хорошо организованной рыбалкой и охотой это входило в добротный джентльменский набор развлечений – летних и зимних. Мама от него не отставала: прекрасно стояла на лыжах, метко стреляла и умело управлялась с удочкой, а в чем-то даже опережала Папу, например, по собственному почину занялась верховой ездой, гольфом и дельтапланеризмом. Старалась приобщить детей и нас с Наташей.

Под горкой чинно прогуливались наши старички. Тут же стоял стол с кипящим самоваром. Мы с Папой улыбнулись, глядя, как вдовый дедушка Филипп вливает в горячий чай ямайский ром и бойко ухаживает за старушками.

– Может, попробуешь на лыжах, батя? – предложил Папа родителю.

– И попробую, – запетушился старичок. – Думаешь, Папа, ты один у нас такой крутой?

Я вспрыгнул на подножку проплывающего мимо подъемника и поехал вверх. Мимо по склону пронеслись на лыжах Майя и Альга, а за ними «медсестра» и даже горбатый доктор с трубкой в зубах. Наташа уже была внизу у самой реки и сигналила мне поднятыми скрещенными палками. Как жаль, что дети остались дома!

Пока я поднимался на гору, мне пришло в голову, что если Майя вдруг заведет со мной разговор о записке или, того больше, начнет подтрунивать надо мной в присутствии Альги я легко смогу обернуть все в шутку. Разве такая прекрасная девушка не достойна всяческой любви? Достойна. Вот, значит, желая поинтриговать, я и констатировал эту очевидность на правах старинного знакомого, который ее еще ребенком на руках носил и т.д. и т.п. Однако, все, в том числе Майя, были увлечены лишь спусками и подъемами. Лишь Папа, как обычно, то и дело отъезжал в сторонку, брал из рук прохлаждавшегося под елкой человека мобильный телефон и вел свои всегдашние переговоры. Старички, естественно, наблюдали. Я поглядывал в сторону девушек, но те обращали на меня внимание лишь тогда, когда мне случалось кубарем катится вниз, да и то не всегда. Примерно через час я изрядно вывалялся в снегу, устал и уже посматривал на стол с закусками. Внизу, под горой, Майя оказалась рядом. Она легко вспрыгнула на сидение подъемника, а я, забыв про усталость, машинально скакнул на следующее.

Мы медленно потащились вверх, болтая ногами с лыжи, и, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза. Взгляд ее показался мне таким спокойным, приветливым и естественным, полным хрустальной голубизны, что случай с запиской стал казаться вообще не существовавшим. Жаль, что я порвал записку. Можно было бы снова подсунуть ее. Например, вложить в рукавицу. Это было бы забавно – своеобразная игра‑диалог.

Но когда мы вдвоем оказались на вершине холма, играть во что бы то ни было мне расхотелось. Мы уже не смотрели друг другу в глаза. Мы молчали. И улыбка на ее губах едва-едва виднелась. Я чувствовал, что между нами что-то происходит. Возможно, это только мне так казалось. Но девушка почему-то медлила съезжать с горы.

– Теперь у тебя в Москве собственные апартаменты, – сказал я, лишь бы не молчать.

Она пожала плечами. Потом сняла кепочку и, встряхнув белокурыми волосами, снова надела.

– Можно зайти к тебе в гости? – спросил я.

– Конечно, – почти с удивлением ответила она.

– Прямо завтра?

– Да, – выдохнула она и, оттолкнувшись палками, полетела вниз.

– Как самочувствие? – поинтересовался у меня доктор. Он выгрузился на вершину холма с подругой «медсестрой», которая тут же полетела следом за Майей.

– Кажется, пора сушить лыжи, – сказал я, взяв понюшку табаку. – Разве за ними угонишься.

– А ну попробуем! – предложил доктор, выпуская из трубки пышные клубы табачного дыма, и задористо подтолкнул меня плечом.

Хороший мужик наш доктор, подумалось мне, и мы вместе погнались за девушками.

Девушек мы не догнали, но зато подрулили к столу, где как раз появился свежий самовар и блюдо с горячими булками.

Доктор взял меня за руку.

– Прекрасный пульс, – сказал он. – Как насчет чая с ромом?

– Поменьше чая, побольше рома! – улыбнулся я.

Доктор тоже улыбнулся.

Тут я вспомнил, что жена говорила о моем обыкновении к месту и не к месту улыбаться, и решил следить за собой, чтобы улыбаться не так часто, дабы, чего доброго, и в самом деле не производить на людей соответствующего впечатления.

Мы воткнули в снег лыжи и палки и взяли чашки с чаем. Прихлебывая, мы смотрели на Папу, который в очередной раз вел переговоры по своему мобильному телефону.

– По-моему, наш Папа становится немного мизантропом, – ни с того, ни с сего сказал доктор. – Как-то неадекватно себя ведет.

– Значит, и ты заметил, доктор? – покачал я головой.

– Как же тут не заметить. Портится у него характеришка, портится.

– Специфика работы. Ничего не поделаешь.

– Почему же не поделаешь? – оживился доктор. – Во всякой области есть свои специалисты.

И к чему он это сказал, удивился я про себя. Что за странная фраза? Мне сделалось как-то неловко, и, не зная, что сказать, я стал смущенно отламывать от булочки кусочки и кидать их в рот.

– Говорят, с ним вообще стало очень трудно договариваться, – продолжал доктор. – Эдак он нам всем жизнь осложнит.

Я все еще не понимал, к чему он клонит.

– Может быть, у тебя другое мнение? – спросил доктор.

Я не знал, что сказать.

– Говорят, он устраивает для нее, – указал он бородой в сторону Альги, – особые апартаменты на самом пике Москвы. Ты не знал? Да-да, специально для нее, для Альги!

– Нет, не знал, – пробормотал я. – И что с того?

– Нет, конечно, ничего особенного. Только за Маму обидно. Нехорошо. Она такая добрая, заботливая, человечная. Столько для всех нас сделала. Мы ее все любим, верно?

– Ну так ты скажи ему об этом, – предложил я. – Покритикуй. Постыди, что ли.

– Сам критикуй, – усмехнулся доктор. – И стыди.

– Кажется, у него это не впервые, – пожал я плечами. – Я имею в виду его прежние увлечения, – и простодушно добавил, – тебе-то, кажется, не трудно его понять

Доктор от души расхохотался.

– Ну, – проговорил он, давясь смехом, – если говорить обо мне, то я, как тебе известно, общаюсь лишь медсестрами. К тому же не обманываю Маму.

– Что же, ему тоже только с медсестрами общаться?

Доктор развеселился еще пуще, но потом в одну секунду посерьезнел. Он взял меня под руку и отвел подальше от стола, вокруг которого стали собираться наши старички.

– Знаешь, – уже совершенно серьезно продолжал он, – некоторые самолюбивые мужчины, достигая определенного возраста и положения, иногда склонны, что называется, зацикливаться на особого рода сверхценных идеях.

– Каких еще идеях? – все больше удивляясь обороту нашего разговора, воскликнул я.

– Господи, Серж, ты настоящий ребенок. Ну конечно, ты весь в своих эпохальных проектах, вынашиваешь разумное, доброе, вечное…

– Ничего я не вынашиваю.

– Как не вынашиваешь? Конечно, вынашиваешь. Того и гляди снова удивишь нас чем-нибудь грандиозным. Тебе, конечно, невдомек, о чем я толкую.

–Что-то я никак тебя не пойму, доктор.

– Ну как же, – даже загорячился он, – это явление довольно распространенное. Достигая определенной высоты, люди вдруг ловят себя на мысли, а не сменить ли полностью прежнее все окружение, образ жизни, даже жену.

– Мне кажется, – искренне вздохнул я, – у каждого мужчины время от времени возникают подобные мысли.

– Да что ты! Вот бы никогда не подумал… – доктор выплеснул остатки чая на снег и пошел поставить чашку на стол. – Но Папа все-таки – совсем другое дело, – сказал он, вернувшись.

– Так ты думаешь, он хочет оставить Маму? – тупо спросил я.

– Это бы еще полбеды. Как говорится, есть мнение, что, двигаясь в этом направлении, Папа способен и на более радикальные шаги.

– То есть?

– То есть вообще сменить караул. Поэтому он теперь и приглядывается не только к своим сотрудникам, но и ко всем нам: кого оставить, а кого, так сказать, за борт… Но, скорее всего – всех за борт. Конечно, и себе навредит этим. И не просто навредит – может все потерять. Но уж если его понесло в этом направлении…

– Я и не знал, что ты такой изощренный аналитик.

Кажется, я понял, что имел в виду доктор, но к чему он все-таки вел, для чего говорил все это именно мне?

– Я говорю лишь о том, что лежит на поверхности, – махнул рукой доктор. – Другие смотрят гораздо глубже.

– Другие? Какие другие? Куда смотрят?

Он неопределенно покачал головой.

– Вообще люди. Люди, которые смотрят в будущее.

– А-а… – протянул я.

– Кстати, мой милый, тебе известно, кто такая эта Альга? – неожиданно спросил он.

– Как это кто? Подруга нашей Майи.

Доктор притянул меня к себе и, словно сообщая большую тайну, прошептал:

– Представь себе, Серж, что нет. То есть она, может быть, и подруга, но не только. Альга – та самая женщина, чье появление не случайно. Именно она должна подтолкнуть Папу к фатальному решению. В этом и заключается ее миссия. Все тщательно спланировано. Понял теперь?

– А Папа в курсе? – тоже шепотом спросил я.

– Конечно. В том-то и проблема, что он все знает и все понимает. И сознательно идет на это. Может быть, это ему даже нравится. Ощущение охоты, опасности. Притом такая чудесная девушка. Он принял эту игру, захвачен ее азартом. Прямо-таки камикадзе какой-то… Поэтому, – тут он нацелил в пространство указательный палец, а большим и средним пальцами произвел щелчок, – у него могут выйти очень большие неприятности. Причем в самый не подходящий для всех нас момент.

– И Мама знает?

–Конечно. Все знают.

– А я не знал…

– Так то ты!

– Надо же, – пробормотал я, – такая милая девушка…

– О да, конечно, милая! Очень милая. Просто великолепная девушка.

Я оторопело уставился на него, а он похлопал меня по плечу и со словами «Да, дружок, просто великолепная девушка» подхватил лыжи и направился к подъемнику.

– Подожди, доктор, – нагнал я его. – Твое какое мнение? Какой из всего этого следует вывод?

– Относительно чего?

– Относительно этого самого? – Я щелкнул пальцами, повторив его жест.

– Очень простой вывод, Серж, – хмыкнул доктор. – Если этому суждено случиться, то пусть по крайней мере это произойдет в наиболее подходящий момент.

– В наиболее подходящий момент? – изумился я, оторопело глядя на него. – Для кого подходящий?

– Для всех нас, – лаконично сказал доктор, подсаживаясь на сиденье подъемника вслед за своей разрумянившейся от морозца медсестрой.

В голове моей было пусто, словно в орехе, в котором усохла сердцевина. Я чувствовал себя полным дураком. Потом я вспомнил, что после обеда Папа хотел со мной поговорить, и решил немедленно рассказать ему о моем разговоре с доктором. Странный и грязновато двусмысленный вышел разговор у нас с доктором. Странным был намек на некий «подходящий момент». Более чем странным – жест со щелчком. Но особенно неприятный осадок остался у меня из-за двусмысленности моей собственной позиции. Выходило так, что я как бы согласился со всем, что говорил доктор, хотя, на самом деле, говорил он явно что-то не то. Мне не хотелось влезать в интриги, которые, словно змеи, вились вокруг Папы и от яда которых, страдал не он один – главным образом, доброжелатели, желающие извлечь из этого дела выгоду. Если бы я услышал подобное от кого другого, тогда понятно. Но наш добрый горбатый доктор!

В самой ситуации не было ничего сверхъестественного. Время от времени предпринимались попытки вырыть для Папы яму поглубже. Различными способами. Одних покушений на него было совершено сотни три, не меньше. Но, честно говоря, у меня никогда не было оснований беспокоиться за Папу, так как у него имелись свои меры противодействия. И весьма эффективные – Папины недруги несли потери, которые не трудно вычислить, исходя из простого закона равенства сил действия и противодействия. Не стану утверждать, что Папа брел по колено в крови, но по щиколотку – это точно. У меня и в мыслях не было морализировать по этому поводу. Куда более скромные капиталы заляпаны грязью и кровью – вольно или невольно, фигурально или буквально. Я не так уж витаю в облаках. Кое-что понимаю.

– Я устала и замерзла, – подъехала ко мне Наташа.

– Выпей чаю с ромом.

– Скоро обед, а мне еще нужно привести себя в порядок.

Я покорно поднял на плечо ее лыжи, а свои взял под мышку, и мы направились к дому.

– Тебе тоже известно насчет миссии Альги? – вполголоса спросил я у жены, желая удостовериться, действительно ли все, кроме меня, уже в курсе ситуации.

– Само собой, – кивнула Наташа.

– А как же Мама? Что она?

– Проснулся! – усмехнулась жена. – С каких это пор тебя стали интересовать чужие романы?

– Доктор говорит, что Папа себя не контролирует, и дело может кончится плохо.

– Очень умный наш доктор! Впрочем, вы, мужчины, никогда не в состоянии себя контролировать. Поэтому,– насмешливо прибавила Наташа, – о том, чтобы вы себя контролировали, приходится заботится нам, женщинам.

Мне трудно было что либо возразить. Да и ни к чему. В представлении моей жены человечество распалось на две антагонистические половины: «вы мужчины» и «мы женщины». Тут, безусловно, прослеживалось влияние Мамы, которая с некоторых пор помогала ей «наверстывать упущенное», чтобы «пожить немножко для себя». Теперь у Наташи постоянно проскальзывали оговорки, вроде «нам женщинам» или «мне как женщине». Психоанализ толкует подобные оговорки однозначно. Это оговорки женщин, у которых есть серьезные сомнения в собственной женственности. Это все равно, как если бы я навязчиво твердил: «я мужчина» или «мне как мужчине». Увы, в таких случаях выводы психоанализа ими (то есть женщинами) упорно игнорируются – что, в свою очередь, лишь подтверждает выводы, относительно женской психологии… Ну да Бог с ней совсем, с психологией.

В настоящий момент меня больше интересовало, действительно ли Папа способен ради изумрудноглазой девушки на некие «радикальные шаги».

– Мало ли, на что он способен, – отрезала Наташа, когда я ее об этом спросил, – последнее слово все равно останется за Мамой!

– Ты так думаешь?

– Тут и думать нечего.

Поразмыслив, я решил, что так, пожалуй, оно и есть.

Мы с Наташей первыми вернулись с прогулки и, пройдя к нашим гостевым комнатам, обнаружили, что наша дверь заперта изнутри. Я несколько раз дернул за ручку.

– Александр, ты здесь? – застучала в дверь Наташа.

– Чего это ты там заперся? – удивился я.

После долгой паузы мы услышали голос сына:

– Это вы?

– Мы. А кто же еще.

Прошло еще с полминуты, прежде чем он открыл. Он сразу развернулся и поспешно отправился в свою комнату, но я сразу заметил, что что-то не так. На его бледных щеках алели пятна, а глаза сверкали.

Наташа первым делом сбросила лыжный костюм, направилась к трюмо, где лежала ее косметика, и принялась приводить себя в порядок. Я же отправился следом за Александром. Он прилег на кровать, повернувшись ко мне спиной, в обнимку со своим Братцем Кроликом, словно хотел его от меня спрятать.

– Что там у вас случилось, Александр? – послышался из соседней комнаты Наташи. Было понятно, что она растянула губы и красит их помадой.

Я сел к сыну на кровать и молчал. Александр сопел, но тоже молчал. Было слышно, как Наташа перебирает коробочки с пудрой, тушью, кремом. Наконец Александр повернулся ко мне и, по-прежнему не говоря ни слова, показал Братца Кролика. У симпатичной мягкой игрушки не доставало правого уха. Оно было вырвано с корнем и лежало рядом на подушке.

– Ну это поправимо, – сказал я. – Попросим маму, она пришьет так, что и заметно не будет. «Какой он еще малыш, наш милый Александр!» – подумал я с нежностью.

Мы еще помолчали.

Я взглянул в окно и увидел, что компания ребят с Косточкой во главе высыпала на улицу и направляется на горку. Почему Александр не пошел с ними?

– Я не дал им его убить! – вдруг сказал мальчик звенящим шепотом.

– Ты что, Александр? О чем ты говоришь?

– И не дам! Ни за что не дам! – сказал он и упал лицом в подушку.

Сколько я не пытался его расшевелить, заставить рассказать, что произошло, мальчик  упорно молчал.

– Что случилось, милый? – спросила Наташа, подсаживаясь к нам и ласково проводя ладонью по острым лопаткам сына.

– Поедем домой! Я хочу домой! – прошептал Александр, едва сдерживая слезы.

– Но сейчас мы будем все вместе обедать, милый, – сказала Наташа. – Вечером опять будет много вкусного. Потом ты еще поиграешь с друзьями. А завтра поедем.

– Нет! Поедем сейчас! – требовал он.

Жена сделала мне знак, чтобы я вышел, и принялась успокаивать сына.

Я шел по пустынному коридору первого этажа. По коридору слонялись мастино. Флегматичные и толстомясые. Пару лет назад Мама взяла щенков на забаву ребятишкам, теперь они выросли, разжирели и в вразвалочку слонялись между гостями, путаясь под ногами и тычась тяжелыми мордами между ног и в ягодицы. Полированные дубовые двери по обеим сторонам, белоснежные фарфоровые пепельницы, на стенах, отделанных дубовыми же панелями, старинные барометры, астролябии, компасы и хронометры. В узких нишах плоские аквариумы с экзотическими морскими рыбками, гадами и водорослями. Золоченые дверные ручки сверкали, словно на «Наутилусе» или в первом классе «Титаника». Красные ковры гасили звук моих шагов. Интерьер особняка был плодом собственных Папиных фантазий. В непосредственной близости от зимнего сада имелся еще и флигель, обставленный точь-в-точь, как охотничий домик авиатора Геринга, т.е. с тирольскими сувенирами, охотничьими трофеями – чучелами и головами медведей и оленей, убитых, слава Богу, не Папой, у которого на такие чудачества просто не хватало времени. Этот флигель Папа занимал единолично, здесь у него располагался «деревенский» офис.

Из окна я увидел, как Папа заходит в него в сопровождении дяди Володи, на котором снова были шуба Деда Мороза и растрепанная белая борода, и который, как мне показалось, находился в чрезвычайном возбуждении, забегая то справа, то слева, как будто что-то объяснял или докладывал на ходу.

Я вошел в гостиную, где вчера мы веселились около елки, и был сражен варварской картиной. Зловещая гора черепов на известном полотне Верещагина, под елкой были грудой свалены детские игрушки. Те самые, которые вчера ребята получили в подарок от Деда Мороза. И все они были самым зверским образом разбиты, разорваны, расчленены.

Сверху лежали отсеченные головы Русалочки, Розового Слона, Медведя, куклы-невесты и Робота. Словом, всех тех персонажей, за которых с таким жаром молился прошлой ночью мой Александр. Рядом валялись обломки игрушечного оружия и раздавленные каблуками солдатики, еще недавно такие изящные. Елочные игрушки на ветках тоже оказались методично изничтожены: стеклянные шары разбиты, вместо них болтались зазубренные огрызки, а серебристая и золотая мишура разодрана в клочья.

– Господи Боже ты мой! – пробормотал я, не веря собственным глазам.

Ничего не соображая, я вышел из гостиной. Навстречу мне, показался понурый маленький силач Алеша, сынок Толи Головина. Его лицо совершенно расплылось, опухло от слез. Я хотел его остановить, но, едва завидев меня, мальчик опрометью бросился по направлению к оранжерее и исчез. Минуту-другую я собирался с мыслями, а затем сообразил, по какой такой надобности дядя Володя прибежал к Папе и о чем так торопливо ему докладывал. Я тоже поспешил во флигель. Пробегая по двору, я заметил, что компания ребятишек уже на горе, а Алеша, с которым я только что столкнулся в коридоре, уже догоняет остальных.

В дверях флигеля мне заступил дорогу охранник.

– Вам назначено после обеда, – сказал он, корректно выталкивая меня на улицу.

– Да я на минуту!

– Папа сейчас занят.

– По важному делу!

– Занят.

И дверь захлопнулась перед самым моим носом.

– Идиот, – плюнув с досады, проворчал я и полез в карман за табакеркой.

Впрочем, подобное обхождение было у нас в обычае. Папа давно потерял ощущение реальности: для него вообще не существовало никакой разницы, где он находится – у себя ли на фирме или в кругу семьи. Если бы не Мама, он бы, наверное, и орал бы на нас, как у себя в московском офисе на своих «медоносных пчелок»—сотрудников: «Тупицы! Бездари! Лентяи!..»

Потоптавшись перед крылечком, я собрался уходить, но из флигеля вышел дядя Володя.

– Теперь, конечно, совсем другое дело, – заговорил он со мной, словно мы с ним до сей минуты не переставая болтали. – Нет худа без добра. Сегодняшнее происшествие послужит всем нам хорошим уроком. Дети – особые существа, они живут в своем необыкновенном, сложном мире…

– Но зачем они это сделали? – воскликнул я.

– Естественно, в знак протеста, – с готовностью объяснил дядя Володя.

Мы вместе пошли к особняку.

– Какого еще протеста?

– Ну как же, они заявили этим, что не желают, чтобы с ними обращались, как с малышами. Они хотят чувствовать себя взрослыми. Это так естественно.

– Что ты заладил: естественно, естественно! Ты все видел, да, Володенька? Ты был там и ничего не предпринял, чтобы помешать этому вандализму?

– Во-первых, у меня не было полномочий, – начал обстоятельно объяснять «друг детей», – А во-вторых, я и не мог помешать, потому что был заперт в кладовке…

Он рассказал, как было дело. Когда он остался с детьми один в доме, они попросили его снова нарядиться Дедом Морозом. Конечно, он подозревал, что они что-то замышляют, но как говорится не сумел удержать ситуацию под контролем опять же из-за отсутствия соответствующих полномочий, которые ему мог дать только сам Папа, а Папа всегда говорил, что дети достаточно взрослые, чтобы отвечать за свои поступки. В общем, дядя Володя отправился в кладовку за костюмом Деда Мороза и там его вероломным образом заперли. В конце концов ему удалось выбраться через узкое окошко, но дело уже было сделано. Когда он вернулся в гостиную, то увидел, что ему даже приготовили мешок. «Забирай свой хлам, Дедушка Мороз и больше к нам не приходи!»

– В голове не укладывается! – вздохнул я. – Неужели они действительно это сделали?! Неужели им не было жалко уничтожать такие прекрасные игрушки?!

– Пойми, Серж. Так они договорись, – серьезно сказал дядя Володя. – Это ведь тоже вроде игры со своими правилами. А правила они соблюдают. Не то что взрослые. Половина из них при экзекуции, конечно, отчаянно рыдала. А твой Александр вообще сбежал, прихватив своего Кролика. Я слышал, как они за ним гнались. Я им просто восхищаюсь! Твой сын оказался таким мужественным мальчиком!

– И верховодил у них Косточка… – дошло до меня. – Правильно? И, конечно, не обошлось там без подаренного Косточке непальского ножа.

– Увы, – вздохнул дядя Володя. – Очень самолюбивый мальчик. Я еще вчера начал подозревать, что он задумал что-то в этом роде. Но и другие хороши. Яша и Ваня, например, тоже очень отчаянные.

– Что же это, – проговорил я, – теперь, наверное, Папа в ярости. Он его прибьет!

– Уже нет. Я принял на себя первый удар, – с гордостью сказал дядя Володя. – Уж как он ругался на меня, как ругался! Я и тупой, я и идиот, я и ничтожество. Пусть ругается. Он как выругается, так потом у него и понимания сразу больше и деловой разговор завести позволит. Кроме того, он ведь сам всегда разрешал Косточке делать все, что тот пожелает. Стало быть, чувствует, что не во всем прав. Он еще перед Новым годом начал прислушиваться к моим советам насчет воспитания. А этот эпизод с игрушками, видно, стал для него последней каплей. Игрушки-то ведь немалых денег стоят.

– Значит, у тебя с Папой деловой разговор был? – с усмешкой поинтересовался я. – Насчет воспитания? Ну и что, получил назначение и полномочия?

Но дядя Володя не заметил моей иронии.

– Нет худа без добра, – повторил он. – Назначение я получил и полную Папину поддержку. Теперь, по крайней, мере у меня есть четкие полномочия, и для меня большая честь официально принять на себя такое ответственное дело. Я предупреждал, что педагогическое воздействие эффективно лишь в определенных условиях, при четких полномочиях. Детская душа требует особой атмосферы существования. Эксцессы неизбежны, но теперь мы сможем к ним подготовиться, сгладить последствия, принять меры…

На этот раз я хорошо знал, о чем речь.

Он давно ее вынашивал, эту свою идею. И, пожалуй, именно этой увлеченностью был мне глубоко симпатичен, несмотря на то, что самой его идеи я не разделял. А идея заключалась в том, чтобы устроить в заповедной загородной усадьбе специальный пансион для наших ребятишек. Не просто пансион, а этакий полноценный детский рай на природе. Причем самым строгим образом изолированный от всего внешнего мира – Города и Москвы, в частности.

В этом пункте мы с ним в корне расходились. Первоначально в моем проекте Москвы был предусмотрен специальный детский Луч, в котором должны были располагаться все необходимые детские учреждения. Мы часто спорили на этот счет. Я был убежден, что детям необходимо жить в непосредственной близости к реальному миру взрослых. Более того, это должен быть один общий, единый мир с взаимным духовно облагораживающим и воспитательным влиянием, со всеми своими противоречиями и проблемами.

В свое время, не вдаваясь в градостроительные и педагогические теории, Папа решил, что никаких «детских» Лучей в Москве не будет. Он был закоснелый прагматик и на дух не переносил то, что хоть отдаленно походило на «утопию». Он рассматривал Москву исключительно как плацдарм своей деловой империи с мощнейшей инфраструктурой развлечений. Здесь нет места школам и детским садам. В Москве, дескать, и без того хватает проблем, чтобы еще дети путались под ногами. Папа считал, что в Москве мы, взрослые, можем работать и развлекаться, а жить должны в Городе или в Деревне. Все, что касалось детей, быта, вообще семьи, было удалено из Москвы. Увы, он с самого начала не понял общечеловеческой идеи, заложенной в мой архитектурный проект, и воспринял его сугубо потребительски, даже торгашески и политикански. «Скажи спасибо, что он вообще его воспринял», – успокаивала меня тогда Мама.

– Папа обещал, что в самом ближайшем времени сделает все необходимые распоряжения. Он назначил меня координатором, – с гордостью сообщил дядя Володя, когда мы вошли в особняк. – Кстати, – прибавил он, – может быть ты, Серж, возьмешь на себя проектную работу? Кому же поручить ее, как не тебе, нашему Архитектору и почетному гражданину… Но я вижу, Серж, ты скептично настроен?

– Как ты сейчас можешь об этом говорить? Я до сих пор не могу прийти в себя после того, что они сделали с игрушками…

– Не стоит так расстраиваться! Теперь мы устроим для них в Деревне райский уголок. Здесь они действительно почувствуют себя детьми. Мы обезопасим их от дурного влияния. Сегодняшнее происшествие – просто несчастный случай.

– Еще один несчастный случай, Володенька? – покачал головой я. – По‑моему, ты зря выгораживаешь его перед Папой.

Я имел в виду Косточку. Дядя Володя замахал на меня руками.

– Это временно, Серж, временно, – смущенно бормотал он. – Все образуется. Главное направить фантазию мальчика в правильное русло.

– А по-моему, Володенька, это явные признаки жестокости и вандализма. Что же касается твоей идеи с пансионом, думаю, другие родители на это не согласятся. Я, например, и мысли не допускаю, чтобы Александр жил не с нами, а где-то в другом месте.

– Почему же? – загорячился дядя Володя. – Вы можете приезжать в Деревню, когда захотите. Здесь природа, красота! Какие-нибудь час-полтора езды. Папа не будет возражать.

– Что еще Мама скажет об этом педагогическом проекте.

– Мама «за». Она давно «за».

– А наши сорванцы? Не думаю, чтобы заточение в твоем «раю» пришлось им по вкусу.

– Здесь будет хорошо, – убеждал он, – очень хорошо!

Мы так и не доспорили. В гостиной уже собралась большая часть родителей.

– Господи Иисусе, – вырвалось в общей тишине у о. Алексея, – помилуй нас грешных!

Понятно все были в шоке. Наши старички отправились пить сердечное. Дядя Володя принялся поспешно складывать в мешок останки игрушек. В этот момент в комнате появились Папа и Мама. Я думаю, они уже успели обсудить происшедшее. Папа окинул нас рассеянным взглядом и тут же удалился, а Мама обратилась к нам со следующим предложением.

– Что сделано, то сделано, – спокойно сказала она. – Пока наши маленькие мерзавцы не вернулись, давайте решим, как на это отреагировать. Если мы начнем возмущаться, кричать, или что еще хуже затеем разбирательство или даже накажем их, они решат, что они добились своего. Лучше уж сделать вид, как будто ничего не произошло. В конце концов это их игрушки. Формально они вправе распоряжаться ими как угодно. Даже разломать. Словом, пусть почувствуют, что навредили только самим себе. Мы должны выдержать характер.

Дядя Володя одобрительно кивал. Мне также показалось, что с педагогической точки зрения это будет логично. В общем, все единодушно согласились. К приходу детей следы вандализма были ликвидированы.

Может быть, мы и выдержали характер, но морального преимущества не ощутили. Все были ужасно угнетены происшедшим. За обедом, несмотря на все усилия Мамы, наша непринужденность была натянутой, а разговоры, которые мы пытались затевать, так или иначе скатывались на банальное морализирование. Дети пришли с горки в прекрасном настроении, и многозначительные, полные молчаливого укора взгляды и намеки взрослых были им глубоко безразличны. Похоже, настроение исправилось и у тех из детей, которые, по словам дяди Володи, рыдали во время погрома. Я не заметил и следа печали в глазах силача Алеши, которого встретил зареванным в коридоре. Косточка же был на редкость скромен и подчеркнуто сдержан.

Заметил я и другое. Было очевидно, что дети решили устроить диссиденту – моему Александру – что-то вроде бойкота. И это резануло меня, как ножом по сердцу. Александр сидел как в воду опущенный, не поднимая глаз. Мне было за него так обидно, что даже горло перехватило. Но Майя и Альга тактично принялись демонстрировать ему свою солидарность, и он, кажется, немного воспрял духом. А вместе с ним и я. Уж как я был благодарен девушкам – и не передать.

Настроение было непоправимо испорчено, и после обеда большинство засобиралось домой. Первым, и совершенно неожиданно, укатил в Москву сам Папа. Никого, разумеется, не предуведомив. Уехал, несмотря на то, что сам звал меня к себе для какого-то разговора. А я-то заготовил целую речь, до мелочей продумал стратегию и тактику беседы, поскольку все-таки решил поделиться с ним соображениями насчет услышанного от горбатого доктора и от дяди Володи. Затем намеревался поставить ребром такой насущный для меня вопрос о местечке в Москве. Следом за Папой отбыл и о. Алексей, забрав чад и попадью. Это и понятно: Папа уехал, а служить в домовом храме батюшка должен был самолично. В общем, к вечеру компания сократилась до самого узкого семейного круга. Кроме наших старичков, для которых не было большего удовольствия, чем просидеть вечерок у камина за карточным столом, остались Мама, я с Наташей и Александром, Майя с Альгой, дядя Володя, маленькая Зизи и Косточка. Я подумал, что это к лучшему: тихим семейным вечером, по-домашнему, по-доброму, можно спокойно поговорить с мальчиками, разобраться – что это у них за такие дикие и несуразные развлечения завелись? Я видел, что Александр, дороживший вниманием и дружбой Косточки, жестоко страдает, и мне, конечно, хотелось поскорее помирить наших ребят.

Праздничный ужин был очень хорош. Эдакая фантазия на сладкую тему. На столе на многоярусных блюдах красовались торты из мороженого всевозможных сортов. В воздухе доминировали ароматы ванилина и свежей малины. К фигурному мороженому были приставлены миниатюрные графинчики с разноцветными ликерами и наливками, а также отдельно сервированы ассорти из цукатов и вымоченные в густом коньячном сиропе фрукты. Нарезанные затейливыми дольками золотистые ананасы и сахарный арбуз словно просились, чтобы их окунули в легкое шипучее вино. Мы даже на какое-то время позабыли о недавних проблемах и, радостно переглянувшись, принялись за лакомства.

– Как жаль, что гости разъехались, – вздохнула Мама.

– И Папа наш очень любит сладенькое, – добавила Майя.

– Сладенькое все любят, – задумчиво согласилась Альга, аппетитно облизывая губы алым языком.

Я удивленно взглянул на девушек. Неужели это они нарочно? Впрочем, Мама и бровью не повела. Только Косточка заметил:

– Ничего, нам больше достанется.

– Как тебе не стыдно! – попеняла ему бабушка Маша.

– Дед, – обратился Косточка к дедушке Филиппу, – объясни бабуле, что такое стыдно.

– Стыдно – у кого видно, – механически отвечал бывший пасечник.

– Очень умно, – поморщилась бабушка.

– Зато правда, – сказал Косточка.

– Смотри, выгоню из-за стола, останешься без сладкого! – пригрозила Косточке Мама.

– А я тогда дом подожгу, – усмехнулся мальчик.

Это было их обычное пикирование. Ничего серьезного.

– А где ж ты жить будешь, если дом спалишь? – вмешался я.

– В Москве, конечно, – не моргнув глазом, ответил Косточка. – Ты бы, наверное, тоже не отказался, а, Серж?

– Еще бы! – кивнул я.

– Могу тебе это устроить, – щедро предложил Косточка.

– Неужели?

– А что, арендую тебе мастерскую. Папа, конечно, большой человек, но это еще вопрос у кого капиталы больше!

Говорил он вполне серьезно. Мне было известно, что у него действительно имелись определенные капиталы, был именной счет в банке, который ему недавно завели родители, а также номерные счета, которые он сумел завести сам, практикуясь в бизнесе. Но, сравнивая себя с Папой, мальчик, конечно, явно преувеличивал и фантазировал.

– Ну спасибо… – пробормотал я.

– Дед! – Мальчик снова подтолкнул старого пасечника.

– Сухое спасибо горло дерет, – простодушно отозвался старик.

– А конкретно? – заинтересовался я. – Чем могу служить?

– Всему свое время, Серж, – сдержанно ответил Косточка. – Еще послужишь.

– Хватит! – распорядилась Мама. – Косточка! Серж! Поговорите о чем-нибудь более умном.

– О чем с вами говорить? – снова усмехнулся мальчик. – У вас ведь одни глупости на уме.

– То есть? – удивился я.

– Знаем, знаем все ваши глупости, – снисходительно сказал Косточка.

– Главное, что ты у нас очень умный, – заметила Мама.

– Да, я умный, – невозмутимо кивнул Косточка.

– Тогда объясни, – напрямик предложил я, – зачем надо было уничтожать такие прекрасные вещи?

– Ты о чем, Серж? – невинно уточнил Косточка.

– Не понимаешь? – возмутился я. – Об игрушках, мой милый, о ваших новогодних подарках!

– А‑а… – протянул мальчик. – А мне послышалось, ты говорил о каких-то прекрасных вещах.

– Вот именно. О подарках.

– Что же в них прекрасного?

– А кукла-невеста? А Верный Робот? Они были замечательные, такие симпатичные.

– Неужели?.. А по-моему, просто забава для дефективных.

– А оружие! Оно было как настоящее.

– Вот-вот! Значит, все-таки не настоящее. Значит, дрянь, ненужный хлам.

– Ну а Русалочка? А Розовый слон? Они были как живые.

– Если ты, Серж, видел живых русалок и розовых слонов, то я тебе от всей души сочувствую, – усмехнулся Косточка.

– Погоди, я не в том смысле… – смешался я. – Я хотел сказать, что это были замечательные игрушки. Нам в свое время такие даже не снились. Вы могли бы играть…

– Это нам, взрослым, кажется, что дети играют, Серж, – вдруг вмешался в разговор дядя Володя. – А они совсем даже не играют. Поэтому им не нужны подделки и суррогаты. Они хотят, чтобы все было настоящее. В этом все дело. Скорее уж это мы, взрослые, играем в свои взрослые игрушки.

Я уже не первый раз замечал, что дядя Володя выступает в роли защитника.

– Смотри-ка, Володенька, – молвил Косточка, – как ударился головой, так сразу поумнел.

– Ты прав, – ничуть не обидевшись, признал дядя Володя. – На меня как бы просветление нашло.

– Наш Косточка хочет быть взрослым, и потому все время хамит, – улыбнулась Майя. – Вот и весь секрет.

– С каких это пор, – поинтересовался  Косточка, – говорить правду значит хамить? А кроме того, я вовсе не хочу быть взрослым.

– Он не хочет быть таким, как мы, – снова вмешался со своим пояснением дядя Володя.

– Он и не будет таким, – неожиданно высказалась Альга. – Если так пойдет, он будет гораздо хуже.

– Ты слишком много себе позволяешь, дорогая! – обидевшись за сына, возмутилась Мама. – Не тебе об этом судить!

– Да, наверное, – не стала спорить Альга. – Прошу прощения.

– Это другое дело, – сказала Мама.

– Какой есть, таким и останусь. И такой буду хорош, – усмехнулся Косточка.

– Подрастет – и дурь сойдет, – подал голос дедушка Филипп. – А кто подрос, тот уж в дурь врос.

– Как гласит народная мудрость, – прибавил Косточка.

– Косточка хочет быть самостоятельным, как его родители, – примирительно и дипломатично сказала Наташа. – Я была бы рада, если бы наш неженка Александр брал в этом смысле с него пример. То есть, конечно, не в смысле баловства, а в смысле самостоятельности.

– Куда ему, вашему неженке! – презрительно сказал Косточка, даже не глядя в сторону Александра, который, кажется, готов был вот-вот заплакать.

– Если вы поссорились, то лучше всего побыстрее помириться, – предложила мальчикам Наташа. – Косточка! Александр! Пожмите друг другу руки и опять будете вместе играть.

– В самом деле! – с энтузиазмом подхватил я. – Ей-Богу, помиритесь, ребятки!

– Давайте, сейчас же помиритесь, – сказала Мама.

– А мы вообще‑то не ссорились, – дернул плечом Косточка.

– Ты старше, – сказал я, – и должен быть снисходителен. Он еще маленький и, конечно, расстроился, когда ты решил распотрошить его Братца Кролика…

– Я не маленький, папочка! – в тоске воскликнул Александр.

– Конечно, конечно, – испуганно поправился я, – ты не маленький! Я совсем не это имел в виду…

Косточка засмеялся.

– Во-первых, – сказал он, обращаясь ко мне, словно не замечая горестного возгласа и страданий Александра, – я не обязан с ним, плаксой, нянчиться. И не буду… – При этих словах Александр опустил голову, и слезы действительно закапали ему на колени. – А во-вторых, не я решал, что делать с его Кроликом.

– А кто же решал? – удивился я.

– Он сам и решил. А теперь слюни распускает.

– Ничего я у вас не понимаю, – пробормотал я и посмотрел на сына. Тот сжался еще больше.

– А что тут понимать, – охотно объяснил Косточка. – Каждого спрашивали, и каждый отвечал. Еще вчера все решили. А наш первосвященник, патриарх наш, Ваня то есть, это дело даже благословил, освятил…

– Надо же, – заинтересовался я, – значит, у вас в компании даже общественные институты заведены. Это что же, так сказать, параллельные структуры? Духовенство? Гражданские власти? Бюрократия? Репрессивные органы?

– А как же иначе? – пожал плечами Косточка.

– Все правильно, – кивнул я. – Что же дальше? Что вы решали насчет игрушек?

– У нас по этому вопросу было специальное совещание. Совет экспертов. Каждый случай рассматривался индивидуально. Было вынесено общее заключение и даны соответствующие рекомендации.

Так вот что означала странная ночная молитва Александра! Он молился за «приговоренных».

Я быстро переглянулся с дядей Володей и спросил у Косточки:

– Это насчет уничтожения игрушек рекомендации?

– Нет. Это насчет мер против оболванивания людей, – поправил меня Косточка.

– Какого еще оболванивания? Каких людей?

– Хотя бы вашего дорогого Александра. Тех, кого хотят держать на положении умственно неполноценных, дебилов, и обрабатывают соответственно.

– Что значит «обрабатывают»?!

– А хотя бы при помощи так называемых игрушек.

– Почему «так называемых»?

– А разве нет? На самом деле игрушки – это средство воздействия. Оболванивание, одним словом.

– Какое ж тут оболванивание, Косточка? – горячо возразил я. Только теперь я, кажется, начал понимать ход его мысли. – Наоборот, общеизвестно, что игрушки всегда использовались для обучения, образования. Если уж ты взялся рассуждать с научных позиций, то должен знать, что смысл игры как таковой в том и состоит: в интеллектуальной тренировке. Это можно прочесть в любом учебнике…

– Ну да, Серж, в учебниках тебе напишут, – усмехнулся Косточка.

– Но это же элементарно: любая игра – практика для ума, интеллектуальное занятие!

– В обезьяннике или в сумасшедшем доме может быть так оно и есть, – согласился Косточка. – Сиди себе, играй в куклы, двигай фишки, дави на кнопки, собирай кубики или бегай с пластмассовыми автоматами. Нечего сказать – интеллектуальное занятие! Хорошая тренировка для мозгов!.. Что касается меня, то я, слава Богу, вовремя это понял… Кстати, – кивнул Косточка на дядю Володю, – он пел нам те же песни, что и ты, Серж. Пока на него не нашло просветление.

– Знаешь, милый Косточка, – сказала Майя, – кажется, я была не права, когда смеялась над тобой. Я думала, тебе просто хочется поумничать, а ты, оказывается, очень серьезно все обосновываешь. Теперь я понимаю тебя.

– Еще не то поймешь, – пообещал Косточка.

– Вот-вот, – подхватил дядя Володя, – то же самое и Папа сказал: как он, наш Косточка, мол, логично все обосновывает!

– Да, – вздохнул я, – мудрено! Тут действительно целое мировоззрение!.. Но все равно, совсем не обязательно было устраивать этот вандализм. Если ты такой серьезный человек, то можно было найти для игрушек лучшее применение.

– Например? – усмехнулся Косточка.

– Можно было отдать их знакомым малышам…

– Я благотворительностью не занимаюсь.

– Тогда продать. Если тебе это ближе. Игрушки-то очень дорогие. По крайней мере в этом была бы логика.

– Примитивная у тебя логика, Серж. Игрушки пришлось бы загонять за полцены. В любом случае деньги смешные. Психологический эффект важнее денег.

– А может быть, все‑таки ему очень хочется казаться взрослым, – снова начала Майя. – Поэтому он и пудрит нам мозги. Он у нас на это большой мастер. Ты уж не обижайся, Косточка!

– Ничего, сестра, – спокойно сказал Косточка, – я понимаю твое состояние.

– Что ты понимаешь? – нахмурилась Майя.

– Неймется тебе, а Папа в строгости держит. Фантазий много, не знаешь чем заняться. Замуж тебе хочется, вот что. Я тебе даже сочувствую…

– Ах, ты…

Майя быстро перегнулась через стол, но ее ладонь пролетела в пустоте. Косточка, не поднимаясь со стула, без труда увернулся.

– Хотя, конечно,  это, твое личное дело. Я не собираюсь вмешиваться, – сказал он. – А если обидел, прими мои извинения, – беззлобно прибавил он.

– Ладно уж, – улыбнулась Майя.

– Нет, не ладно! – проговорила Мама и, схватив Косточку за ухо, дернула так, что тот вскрикнул от боли. – Знай свое место, мальчишка!

Косточка быстро взглянул на Альгу и прижал ладонью запылавшее ухо.

– Прекрасно, – как ни в чем не бывало сказал он, повернувшись к Маме. – Прекрасно.

Все с него было как с гуся вода.

– Зря ты так, Мама, – сказала Майя.

– Ты его еще защищаешь!

– Он все-таки уже большой.

– Ничего, – отмахнулась Мама, – это ему на пользу.

– Он же извинился, Мама, – вступилась за брата маленькая Зизи со слезами на глазах. – И Майя его простила.

– Дети, – сурово сказала Мама, – еще и дня не прошло после Нового года, а вы меня уже изрядно утомили!.. Володенька, – попросила она, – займись, милый, с ними чем-нибудь что ли… А еще лучше, расскажи им о Папином решении. Это ведь в первую очередь их касается.

– Что нас касается? – всхлипнула любопытная Зизи.

– А вот что, – сказала Мама, – хватит вам в Городе без присмотра болтаться. Слишком много вокруг соблазнов и вредных влияний. У меня за вами присматривать времени нет, вот вы и нахватались глупостей. Теперь будете жить и учиться здесь, в Деревне.

– А как же наша школа? – удивилась Зизи. – Как же наши друзья? А вы с Папой? Мы что, будем без вас?!

– Успокойся, Зизи. Мы с Папой естественно никуда не денемся. Будем приезжать сюда очень часто. Собственно, будем уезжать в Москву только по делам. Все ваши друзья соберутся здесь. Вся ваша прежняя компания. Это будет что-то вроде домашнего пансиона. Зимой и летом здесь чудесные условия: природа, воздух… Пригласим воспитателей, самых лучших учителей. И толку будет больше, чем в вашем хваленом колледже. Очень здравая идея.

– Ты ее подкинул? – поинтересовался Косточка у дяди Володи.

– Это решил Папа, – с ударением сказала Мама.

– Ладно, – махнул рукой Косточка, – когда еще это будет! Пока все подготовят, все устроят. Наверное, только осенью или даже на следующий год…

– Нет, – покачал головой дядя Володя.

– Как нет? – поднял брови мальчик. – А когда же?

– Папа распорядился, чтобы пансион открылся сразу после зимних каникул. То есть через неделю.

– Ах, черт! – вырвалось у Косточки. – Неужели так скоро!

– Какая тебе разница? Мы с Папой сделаем для этого все возможное, – заверила Мама.

– Где же мы будем жить?

– До тех пор, пока не выстроят отдельный зимний флигель и специальные корпуса, поживете здесь, в особняке.

– Ага, – медленно проговорил Косточка, – прекрасно. Очень хорошо придумано: концлагерь для собственных детей. Хунта. Значит, мы теперь в застенке. Понятно.

– Ничего, – усмехнулась Мама, – тебе только на пользу.

– Ну да, ну да, – гримасничая передразнил Косточка, – природа, чистый воздух…

После ужина Наташа с Мамой удалились на ее половину. У них были свои дела. Наши старички, как и собирались, уселись у камина за картами. Во дворе блеснул свет фар. Это Майя с Альгой взяли из Папиного гаража автомобиль и, не прощаясь, исчезли. Я понимал, что им, должно быть, не терпелось осмотреть новые апартаменты, которые Папа приготовил для «любимой доченьки» в Москве. Что и говорить, мне тоже ужасно хотелось улизнуть, но не мог же я бросить Александра в одиночестве: Наташа решила остаться в гостях у Мамы до завтра и категорически воспротивилась, чтобы мы с Александром уехали вдвоем.

В меру своих сил я пытался подбодрить Александра, но он по-прежнему хмурился и предпочитал отмалчиваться. С полчаса я просидел с ним перед телевизором, а затем он демонстративно отправился спать.

– Хочешь я тебе что-нибудь почитаю? – предложил я. – Или просто посижу рядом, пока не заснешь?

Александр покачал головой и отвернулся к стене. Я уже выходил из комнаты, когда он грустно сказал:

– Косточка меня ненавидит.

– Ну вот, ты скажешь! – воскликнул я, обернувшись.

– Да, ненавидит, – повторил сын. – Ты его не знаешь.

– Это я-то его не знаю? Да я его с рождения знаю. Так же, как и тебя, мой милый. Вы у меня оба на коленках выросли.

– Это ничего не значит. Зачем ты с ним так разговаривал? Зачем за ужином спорил? Он не любит, когда с ним спорят.

– Наоборот, – возразил я, – все заметили, что ему хочется поспорить, доказать, что он взрослый.

– Вот видишь, – сказал Александр, поворачиваясь ко мне, – я же говорю, ты его не знаешь и ничего не понимаешь.

– Неужели? – спросил я, присаживаясь на кровать. – Ну-ка, давай рассказывай. В чем там у вас дело?

– Косточка никогда никому ничего не доказывает, папочка. Запомни. И он не изображает из себя взрослого. И вообще не хочет быть взрослым. Он сам по себе.

– Удивительно! Мне казалось, все дети мечтают поскорее вырасти, стать взрослыми.

– Нет, не все. Он не хочет. И я тоже не хочу.

– А! Наверное вы просто не желаете быть похожими на нас, на своих родителей. Не хотите быть такими, как мы. Так, кажется, рассуждал дядя Володя? Ну что ж, это вполне закономерно. Мы – глупые, несправедливые. Что ж, пожалуй… Когда вы вырастете, будете гораздо лучше нас. Это закон природы.

– Нет, папочка, ты опять ничего не понимаешь, – безнадежно проговорил Александр.

– Погоди, – я наморщил лоб, – может, вы хотите остаться малышами? Есть такая история, как мальчик на всю жизнь остался маленьким… Но не думаю, что ты это имеешь в виду. Кроме того, хочешь не хочешь, все равно придется вырасти и сделаться взрослым…

Сын и вовсе махнул на меня рукой.

– Ладно, – примирительно сказал я, – утро вечера мудренее. Наверное, я объелся за ужином сладкого, глотнул ликера и действительно потерял способность соображать… Завтра мы решим все проблемы. Непременно. Вот увидишь!.. А вы с Косточкой обязательно помиритесь и станете еще большими друзьями. А если он не захочет мириться, – прибавил я, – невелика беда, подружишься еще с кем-нибудь. Спокойной ночи.

– А у тебя есть друзья? – вдруг спросил Александр. – Есть настоящий друг?

Вопрос сына поставил меня в тупик.

– Конечно, – тем не менее ответил я, стараясь чтобы мой голос звучал возможно бодрей. – Например, Мама – она моя настоящая и притом старинная подруга.

Сын молчал, но улыбка на его губах показалась мне нехорошей. Мне даже сделалось как-то не по себе. Я, конечно, понимал, что «друзья» в его представлении это совсем не то, что родственники, коллеги или знакомые. Нет, я не мог ответить на его вопрос утвердительно. У меня не было ни друга, ни подруги. Была только мечта.

– А если честно, Александр, – поспешно исправился я, помня, что всегда должен быть с сыном правдивым, – наверное, у меня действительно нет такого друга. Я всегда лишь мечтал об этом.

– Как же так, папочка?

– Видно, не сложилось. Не судьба, как говорится, – грустно пошутил я. – Может, еще повезет, а? Вот ты подрастешь, и мы сделаемся с тобой настоящими товарищами…

– Спокойной ночи, – сказал сын.

У  меня сжало горло: таким невыносимо равнодушным был его тон. Я наклонился и поцеловал его в щеку. Мне показалось, он вздрогнул. Как будто хотел от меня отстраниться.

– Дать тебе твоего раненого Братца Кролика? – спросил я.

Плюшевая игрушка лежала на подоконнике.

– Нет, —сквозь зубы молвил Александр.

Конечно, я разговаривал с ним, как с ребенком и ничего не мог с собой поделать. И он это почувствовал. Я вышел.

Спать не хотелось. Некоторое время я слонялся по дому, рассматривая развешанные по стенам навигационные приборы. Два жирных мастино неотступно таскались следом за мной. Впрочем, со стороны могло показаться, что это я таскаюсь за ними.

Поднявшись на второй этаж, я услышал бархатистый голос дяди Володи. У него всегда голос делается бархатистым и певучим, когда он окружен маленькими слушателями и вдохновенно им о чем-нибудь повествует. Через приоткрытую дверь игровой комнаты я увидел его самого, расхаживающего взад и вперед. На ковре были разбросаны подушки, через которые он всякий раз аккуратно переступал. На одном диване сидела неподвижная, точно кукла, Зизи и задумчиво следила за передвижениями дяди Володи. На другом, задрав ноги на спинку, помещался Косточка и время от времени с усмешкой отпускал отдельные реплики по ходу вдохновенной речи «друга детей».

Дядя Володя описывал прелести и выгоды здорового образа жизни в Деревне. Говорил о природе, которая круглый год таит в себе бездну непознанного, рассуждал о возможностях, которые сулит автономное существование в Пансионе. Со временем все в Деревне будет перестроено. Особым образом перепланируют территорию: лесопарки, луга, берег реки. Несколько гектаров земли перейдет в исключительное пользование детей. Он рассказывал о порядках, которые будут здесь заведены. Дескать, в этом вопросе он собирается руководствоваться не только обширными педагогическими полномочиями, которые дал ему Папа, но и, конечно, индивидуальными запросами и склонностями своих подопечных.

Косточка с усмешкой поинтересовался, как насчет введения в Пансионе телесных наказаний и карцера, чтобы уж действительно все было в строго классическом стиле. Как мне показалось, Косточка теперь не имел ничего против Пансиона.

– Надеюсь, – заметил он между прочим. – у нас не станут держать слабачков, вроде Александра.

Нечего и говорить, как меня огорчило и уязвило его несправедливое замечание. Я хотел вмешаться и объяснить, что мой Александр никакой не слабачок, а наоборот, показал себя, как настоящий человек, как самостоятельная и сильная личность. Потом решил, что не стоит вмешиваться. Этим я только наврежу сыну, который, кажется, и так затаил обиду за то, что я попытался помирить его с Косточкой. Тут была затронута его гордость. Лучше всего если дети сами между собой разберутся. Во всяком случае теперь Косточка не станет агитировать Александра насчет Пансиона. Не нравилась мне эта затея, вот и все. Сам принцип разделения детей и родителей был противоестественным. Кроме того, после сегодняшней выходки Косточки, после его рассуждений, которые сильно смахивали на Папин стиль, я засомневался, стоит ли вообще допускать, чтобы Александр находился под его влиянием. Косточка старше на целых два года, у него, возможно, кризис переходного возраста, другие интересы и склонности.

– Так ты говоришь, Папа и Мама обещали не вмешиваться в воспитательный процесс, и вообще в дела Пансиона? – уточнил Косточка.

– При условии, что вы все время будете у меня на глазах, – улыбнулся дядя Володя. – Если я буду вас контролировать…

– А с тобой можно будет выезжать из Деревни?

– Нет, вот этого никак нельзя. Такое условие. Никуда не выезжать… Да и поверь, нечего нам делать в Городе. Здесь у нас будет все, что нужно для жизни.

– Это я уже понял. Деревня охраняется не хуже Москвы.

– Москва охраняется снаружи, а Деревня не только снаружи, но еще и изнутри, – не без лукавства добавил дядя Володя.

– А ты, значит, будешь у нас вроде директора?

– Ну да, вроде того.

– Тогда я спокоен, – беспечно и даже фамильярно заявил Косточка. – Вот только если бы родители наведывались сюда пореже… Впрочем, у Папы все дела в Москве, да и у Мамы тоже.

– Нет, я так не хочу! – вдруг беспокойно воскликнула маленькая Зизи. – Я буду скучать по ним! Я хочу жить с папочкой и мамочкой!

– Не слушай его, Зизи, – успокоил ее дядя Володя. – Помнишь, что говорила Мама? Они будут приезжать сюда очень часто. Может быть, каждый день.

– Вот уж сомневаюсь, – сказал Косточка.

Дядя Володя снова принялся убеждать их, что они заживут тут весело и интересно, а главное, можно сказать совершенно независимо и самостоятельно, почти как взрослые.

Я спустился в гостиную, посидел возле азартно раскладывающих карты наших старичков, вытянул еще пару рюмок ликера, а затем заглянул на половину Мамы. Наташа и Мама были заняты тем, что по очереди примеряли туалеты и, болтая о всякой чепухе, критически обозревали себя в огромном зеркале. Господи, до чего ж мне сделалось грустно! Я вернулся в наши комнаты. Взглянул на Александра. Тот уже крепко спал. Он успокоился куда быстрее, чем я думал. Мне захотелось немедленно нестись в Москву. Можно было бы взять дежурную машину, подъехать до ближайшей железнодорожной станции, но для этого пришлось бы обратиться к Маме, чтобы она распорядилась, а этого мне сейчас совсем не хотелось. Я бы, пожалуй, отправился пешком, но и тогда, на выходе из Деревни, пришлось бы объясняться с охраной: те полезут со своими услугами проводить, запросят машину, опять-таки переполошат Маму и Наташу. Спать не хотелось, но я лег в постель и, выключив ночник, стал думать о Москве и об апартаментах, которые Папа подарил Майе. Я прекрасно, до мельчайших мелочей помнил структуру и компоновку Западного Луча. Апартаменты, как мне уже было известно, располагались почти на самом пике Москвы, а именно на сорок девятом этаже. Значит из окон отрывался великолепный вид на Москва-реку и на голубую стрелу Можайского шоссе.

Ясным днем с эдакой верхотуры вся гигантская панорама представала в обрамлении облаков, в синеве неба и сиянии солнца, которое на закате плавно опускалось в густые подмосковные леса. Ястребы, кружащие в поднебесье, казались оттуда чем-то вроде домашней птицы, а стаи пернатых внизу перемещались с места на место, подобно скоплениям мотыльков. Более низкие уровни – Лучи, расположенные ступенями, поблескивали сплошными поверхностями окон с тонированными стеклами разных оттенков. Через равные промежутки на уровнях, расходящихся наклонно в виде многоконечной звезды, голубели в округлых проемах искусственные водоемы, укрытые обширными сводами кровли из идеально прозрачного пластика. В вечернее и ночное время многочисленные прожектора мягко подсвечивали сложно пересеченные поверхности башен, и волны света, бегущие от одной отражающей грани к другой, преломляясь и перекрещиваясь, взбирались от подножия к самому верху.

Когда я погружался в мысли о Москве, то уже не знал наверняка, сплю я или бодрствую. Трудно было понять, возникала ли она в моем воображении, словно в ярком сне, или же представала в туманной реальности… О да, я уже соскучился по Москве так, как спустя много лет скучают по родине. Это любовь. Конечно, она мне приснилась. Как снилась каждую ночь. И невозможно было сказать, в каком воплощении она манила своей прекрасной тайной больше – во сне или наяву.

И вот быстро-быстро, в доли мгновения, облетев любимую Москву по всем ее частям, лучам, уровням и закоулочкам, я начал падать. Но не вниз, а вверх. Из мрака к свету…

Снова горел над кроватью ночник. Поздно ночью Наташа держала меня за руку и рассказывала о только что поступивших известиях. Во-первых, наш высочайший покровитель, дряхлый любитель архитектуры и прочих искусств, безволосый жрец и правитель государства, Его Высокопревосходительство изволил—таки после тяжелой и продолжительной болезни, но скоропостижно почить в Бозе. Действительно умер. А во-вторых, на Папу было совершено очередное покушение. Бомба взорвалась перед одним из въездов в Москву. Заряд, распределенный на три части, был заложен в туннеле у Дорогомиловской заставы. Три четверти туннеля обрушилось в мгновение ока, но бронированный лимузин Папы успел вылететь из туннеля в густом облаке пыли и пламени. Правда, задние колеса, бампер, фары – все выглядело так, словно автомобиль побывал в громадных стальных челюстях. Последние пятьдесят метров до ворот Москвы слегка контуженному Папе пришлось преодолевать пешочком. В Москве он был в полной безопасности. На Москве—то, слава Богу, все было совершенно спокойно.