Читать книгу След грифона - Сергей Максимов - Страница 2

1907 год. Январь. Томск

Хорошо в столицах, где балы следуют один за другим. Хорошо! Там любой купец, не говоря уже о сановниках и вельможах, волен давать балы, когда ему вздумается. Разумеется, исключая дни Великого поста и постов прочих. В провинции другое дело. Здесь не разгуляешься. Бал – дело дорогое. Одних свечей тысяч пять нужно сжечь. Да не дешевых и тонких – церковных, а толстых – кабинетных. Электричество электричеством, да много ли ты увидишь на балу при свете лампочек?! А еще угощение из приличного ресторана… А еще шампанское… А нанимаемая прислуга и оркестр!

Томск – город богатый, купеческий. Другого такого за Уралом не найдешь. Дальше, в глубине Сибири, есть еще Красноярск, Иркутск, Чита. На самом краю империи Владивосток. Но Томск, в недавнем 1904 году отметивший триста лет со дня своего основания, более обжитой. Одних банков на душу населения больше, чем в Швейцарии, и ресторанов с трактирами – как в Париже. Есть даже биржи. А с открытием первого в Сибири университета сюда перестали ссылать политических. Две пересыльные тюрьмы и одна своя, губернская, остались, но каторжанские этапы проводили через город по ночам, чтобы не смущать жителей. К утру выводили за город к началу Иркутского тракта и гнали дальше от глаз «во глубину сибирских руд». Но со строительством Транссибирской магистрали и этот поток стал ослабевать. Да и сам Томск, оставшийся в стороне от Транссиба, начал заметно уступать свои позиции старым и строящимся городам, через которые проходила магистраль века.

После поражения в Русско-японской войне и последовавшей за ней первой русской революцией, ознаменованной в Томске беспорядками и погромом, город, как и вся империя, налаживал прежнюю, дореволюционную жизнь.

Губернаторский бал – событие для Томска. На Рождество и Пасху их, бывало, давали по несколько. Кроме одного главного бала, были еще и студенческие, а иногда и просто балы для молодежи. Проблемы финансирования решались достаточно легко. Купцы охотно давали деньги на балы. Такая благотворительность имела свою цену. Помощь губернской администрации отзывалась ответной помощью в выделении участков под строительство, в размещении подрядов и прочем, включая переход из низшей купеческой гильдии в следующую по возрастанию. Наращивание оборотного капитала давало более высокий социальный статус. А это серьезно. Купец второй гильдии имел право на прием у губернатора, а купец первой мог просить аудиенции и у государя. Другое дело, давали эту аудиенцию или нет. Было и еще одно важное, если не самое важное, назначение балов. Здесь происходили смотрины губернской молодежи.

Все друг друга знали, родители и без того присматривали своим чадам женихов и невест, но бал – другое дело. Нужно проверить, как твоя или твой смотрятся в обществе таких же молодых людей. Балы вносили коррективы в родительские наметки будущих браков. И если в столицах это было почти обыденностью, то в купеческом Томске принимало иногда карикатурные формы. Одно слово – провинция.

Приехавшего на рождественские каникулы кадета в этот день издергали, начиная с утра. Сергей привык проводить свои отпуска в чтении книг. Даже летом, отправляясь со своим товарищем по Омскому кадетскому корпусу Анатолием Пепеляевым на берег Томи или впадающей в Томь речки Ушайки, он неизменно брал с собой книгу. Этот день он собирался провести в общении с «Историей Семилетней войны» Рамбо. Вместо этого тетушки утром потащили к портному, чтобы заказать ему новый мундир. Ничего особенного в этом не было. Он рос, и в каждом полугодии мундир приходилось шить новый, а в конце каждого лета заказывали еще и сапоги. Сапоги всегда шили на вырост. Но были они кадету впору только к середине зимы, а к лету уже жали. Необычность визита к портному заключалась в том, что в обед должна была последовать примерка, а к вечеру мундир должен быть готовым, чтобы Сергей в новом мундире отправился вместе с тетушками на бал. Поняв, что отвертеться от бала не удастся, он имел неосторожность заметить:

– Я не Наташа Ростова, чтобы о балах мечтать!

Так, памятуя о прочитанном прошлым летом романе Льва Толстого, сказал Сережа. А такие произведения ему, как кадету, не воспрещалось читать, но пока не рекомендовалось. Смешно сказать, но «Анна Каренина» в те времена воспринималась как произведение чуть ли не порнографическое. Впрочем, надо заметить, что «Войну и мир» он читал, пропуская главы об обществе. Именно так в то время понималось слово «мир». Это потом школьники были уверены, что слово «мир» означает мирное время, противостоящее войне. Толстой, как и все в девятнадцатом веке, понимал под «миром» общественное устройство. Отсюда происхождение слов «мировоззрение» и «мироощущение».

Тетушки, обычно ни в чем не отличавшиеся единодушием, в этот раз единодушно накинулись на племянника. Сергея всегда забавляло то, что отчитывали они его на двух иностранных языках. Отвечал он всегда на русском, нарочно подбирая слова из лексикона Анатолия Пепеляева. Анатоль, по причине общительного характера, имел массу знакомых и приятелей среди детей купцов и ремесленников и мог при необходимости ругаться не хуже сына томского извозчика. А томские извозчики были большие знатоки и любители русской брани. Соседство с тюрьмами, с каторгой ставило это мастерство на необычайно высокий уровень. На немецком языке, более подходящем для наставлений, как более экспрессивная натура, отчитывать племянника начинала тетушка по отцовской линии – Маргарита:

– Мальчишка, как вы смеете оспаривать решение старших?!

Сразу после поступления Сергея в Омский кадетский корпус тетушки договорились, что будут обращаться к племяннику на вы.

– Серж, – подхватывала на французском языке другая, более сдержанная, тетушка Мария, – есть вещи, которые вам следует принимать как необходимую данность.

– Плевать я хотел на такие данности, – себе под нос бурчал племянник по-русски.

– Мария, он повергает меня в отчаяние своим поведением и своей казарменной лексикой!

– Серж, должны же мы когда-нибудь узнать, научились ли вы в корпусе прилично танцевать. Сегодняшний бал воспринимайте как экзамен.

– Мне кажется, танцы сами по себе – верх неприличия. Как, позвольте узнать, можно прилично исполнять заведомо неприличное? – закончил кадет на безупречном французском, что обе тетушки, преподававшие иностранные языки и в Томском университете, и в технологическом институте, восприняли как знак примирения.

«В конце концов, у него сейчас трудный возраст», – решили они. Затем чувство легкой вины, все чаще в последнее время посещавшее их души, заставило оставить без последствий произнесенное им непристойное слово «плевать». Да и как его накажешь? Не сладкого же его лишать!

На улице муки кадета продолжились. Поминутно он был вынужден останавливаться и раскланиваться с незнакомыми ему людьми. Нужно заметить, что тетушки приближались к тридцатилетнему рубежу. У них тоже был «трудный возраст». Внешне привлекательные и общительные, они были в центре светской жизни Томска. Многие замужние женщины не находили себе покоя при их появлении в общественном собрании или в городском театре. Одетые по последней петербургской моде, незамужние, хорошенькие, остроумные и образованные собеседницы, они становились причиной семейных сцен, которые устраивали жены своим ветреным, по их мнению, мужьям.

На всем пути с Офицерской улицы до Ямского переулка они останавливались через каждые сто – двести метров, чтобы в очередной раз подтвердить встречным знакомым свое несомненное намерение быть вечером в общественном собрании на балу. Останавливались, чтобы выслушать комплименты и выводившие Сережу из себя замечания в его адрес. Исходили они от представительниц слабого пола независимо от их социального положения. И купчихи, и матушки гимназисток были солидарны:

– Какой красивый мальчик!

– Какой я им мальчик? Я кадет, а не мальчик.

– И все же, Серж, вы пока еще мальчик. И это прекрасно, – с румянцем от легкого мороза на щечках с ямочками говорила тетушка по русской линии.

– Сергей, приготовьтесь, – вступала в разговор другая тетушка, – офицер идет.

Увидев идущего навстречу военного, тетушки освобождали пространство вокруг племянника, что, по их мнению, было ему необходимо для отдания чести старшему по званию. Сережа чуть добавлял в шаг жесткости и четко прикладывал правую ладонь к кадетской шапке. Попадавшиеся навстречу офицеры Томского гарнизона, как правило, с улыбкой приветствовали его в ответ.

– Да что вы от меня шарахаетесь при каждом встречном? – выговаривал он тетушкам, когда офицер уже миновал их.

– Ну как же! Это так замечательно… Ты действительно уже почти взрослый, – искренне радовалась Мария Александровна.

– Сергей, откуда вы берете эти невыносимые, извозчичьи слова? Что это значит – «шарахаетесь»? – продолжала Маргарита Ивановна.

Подросток есть подросток. Он весь скроен из противоречий. Как хотелось чаще отдавать честь старшим по званию, когда он впервые надел форму! И вот уже кажется, что офицеры приветствуют как-то несерьезно, как-то даже снисходительно. Как ребенка, вырядившегося в военную форму. А он уже кадет… Он и думать не мог, что встречные офицеры тоже когда-то были кадетами. А крепкие словечки в речи, от которых вздрагивает тетушка Маргарита? Будущий офицер, по мнению кадетов, должен знать крепкие слова. Другое дело, что предназначены они для произнесения не в светском салоне. А слово «шарахаетесь» – здесь Сергей был согласен – не совсем подходило к поведению все же достаточно милых тетушек. Они не шарахались. Скорее они «канканировали» или «отплясывали» в сторону. Но эти слова он благоразумно не стал произносить.

До Ямского переулка, где находилась нужная им швейная мастерская, они не дошли. На Новособорной площади точно глас Господень их накрыл тяжелый гул главного колокола Троицкого кафедрального собора…

Волей звонаря с места было тронуто 339 пудов и 30 фунтов главного колокола храма. Колокол коснулся тяжелым языком своей литой, дорогого сплава щеки. И из неба колокола раз за разом стали выливаться широкие раскаты. Они падали на площадь и, мягко оттолкнувшись от земли, улетали под облака. И вот уже, казалось, небеса откликнулись глубоким, до корней пробирающим, страшным вблизи нижним до… Стаи ворон и сорок поднялись вверх с крыши губернского правления и со всех близлежащих зданий. Все зимующие птицы – пропали. От воробьев с синичками до ворон и сорок – исчезли все… Прогоняя прочь обычных хозяев зимнего неба, поочередно зазвучали десять колоколов храма. Они созвали голубей. Голуби, невесть откуда появившиеся, заполнили все пространство вокруг. Колокольный звон, начавшись с Воскресенской горы, пролетел одновременно к Алексеевскому монастырю и Петропавловскому собору, крылом своим задев Богоявленский собор. Он улетел к далекой Сретенской церкви на Ближнем ключе. Разбудил ее колокола и вернулся обратно. Замкнулся звон снова на Новособорной площади. Толпы людей выходили на площадь из храма.

Из Троицкого храма – точной копии московского храма Христа Спасителя, и того же архитектора Тона, – толпа вытеснила кадета выпускного курса Омского кадетского корпуса Анатолия Пепеляева.

– Здорово, брат! – смеясь, точно красуясь ровными, здоровыми, молодыми зубами, прокричал Анатоль.

– Чтоб ты сдох! – ответил ему словами кадетской считалки Суровцев. – Я, брат, под арестом. Иду новый мундир заказывать. Вечером на бал поведут, – пользуясь моментом, пока люди оттеснили его тетушек, крикнул Сережа.

– Так, значит, вечером увидимся, – уносимый людским потоком, прокричал Анатоль. – Меня тоже вчера по портным таскали… всего иголками истыкали канальи!.. Серж, нам телефон поставили… Если что, проси у барышни квартиру Пепеляевых! Трубку снимает экономка. Она дура полная. Ты проси к аппарату Анатолия Николаевича. Это я! – выпалил как из пулемета Пепеляев.

Им не дали договорить. Люди, выходящие из Троицкого собора, стали заполнять Новособорную площадь. Сутолока стояла такая, что нечего было и думать о том, что без помех можно пройти вниз по Почтамтской улице. Извозчики, один за другим вылетавшие на площадь с Московского тракта, едва справлялись со своими обязанностями.

Ох уж эти томские извозчики! В Томске извозчичий промысел традиционно считался одним из самых почетных и верных. По переписи начала девятнадцатого века, к удивлению переписчиков, оказалось, что в городе количество лошадей превышает количество жителей. Это сделало лошадь главной и единственной составляющей томского герба.

Тетушки, посовещавшись, решили не идти в Ямской переулок и повели Сережу в мастерскую мужского платья «Дукул», находящуюся поблизости. У «Дукула» и заказали мундир. Цена была высока. «Что-то, право, тетушки разгулялись, – отметил Сережа. – Не иначе как свои виды имеют на этот бал».

Он был прав. И Мария Александровна, и Маргарита Ивановна имели свои виды.

Они были хороши собой и молоды, эти тетушки… Настолько молоды, что им хотелось найти для себя достойную партию. Потому Сережу и определили в Омский кадетский корпус в возрасте восьми лет. Сергей остался на второй год. Ну куда такому малышу успевать за десятилетними и одиннадцатилетними мальчишками? Тетушки одумались. Чего натворили?! Но было поздно… Сережа им так и сказал:

– Мои погоны теперь не трогать! Остаюсь на второй год. Не с вами же мне век коротать!

Против существующих правил, его не отчислили. За лето девятилетний кадет-второгодник старался сделаться «силачом». Это ему не удалось, но он стал «головой». По негласной кадетской табели о рангах «голова» есть умный, успевающий по всем предметам кадет, но не задавака. Тем летом они сдружились с Пепеляевым, и «силач» Анатоль взял шефство над юной и умной головой Сержа. Серж подтягивал Анатоля по умным предметам. Они окончательно сблизились, несмотря на двухлетнюю разницу в возрасте. Анатоль был старше. Так или иначе, но из-за позволения сдавать экзамены за два класса сразу, в связи с выказанными способностями, Сергей заканчивал корпус одновременно с Анатолем. Оба собирались продолжить учебу в Павловском военном училище.

Во второй год обучения он учился только на «отлично», удивляя преподавателей и друзей-кадетов феноменальной памятью и безотказностью в разъяснении чего-то недопонятого ими самими. Все его хвалили. Даже преподаватели музыки. Занятия эти носили характер необязательный, но почти все имеющие желание могли научиться сносно играть на фортепиано, а также петь. Но опять подростки – они и есть подростки. Если не все желали обучаться игре на фортепиано, виолончели или гитаре, куда всем вход был открыт, то петь в хоре училища хотели все. Причиной такого единодушия было то, что в хор не всех брали. Здесь присутствие музыкального слуха было обязательным. Сережа преуспел и здесь. Он солировал в хоре, что умиляло училищное начальство. Бывший второгодник оказался не только первым учеником, но и солистом с самым чистым и звонким голосом. В прошлом году петь ему запретили. Хормейстер сказал, что у него началась ломка голоса. А в этом году ему сказали, что у него формируется баритон очень красивого тембра, и снова запретили петь. Из-за своих творческих способностей он впервые оказался в карцере. Для потехи товарищей он иногда импровизировал, сочиняя на ходу куплеты водевильного характера про кадетскую жизнь и про преподавателей корпуса, подыгрывая себе на семиструнной гитаре. Все надрывались от смеха. Но кто-то нафискалил начальству. Мало того, нашелся летописец его творчества, который, оказывается, записывал его вирши. Несколько образцов его поэзии при проверке кадетских конспектов попали на глаза ротному офицеру. Несмотря на то что офицеры сами от души посмеялись над заносчивым и никем не любимым толстяком, приходящим преподавателем химии, Сергея упекли в карцер. Химик был тем самым исключением из правил, когда толстяки – люди веселые и добрые. Обрюзгший химик был злобен и мстителен, в чем Сергею потом пришлось еще не раз убедиться. Но и куплетец был не ласков:

После этого случая, несмотря на просьбы товарищей, стихов он больше не писал, полагая, что это не дело для человека военного. «Конечно, поручик Лермонтов хороший поэт, но он только потому до поручика и дослужился, что писал стихи», – думал кадет. Сергей мечтал стать генералом. Распевая песенки на стихи Дениса Давыдова, он также справедливо полагал, что Давыдов, дослужившейся до генерал-майора, сильно навредил своей карьере литературным творчеством. Случай с карцером был подтверждением верности его мыслей.

Занятия фортепиано тоже имели для него неприятные последствия. Однажды, находясь с тетушками в гостях, он имел неосторожность немного поимпровизировать за роялем. Он думал сделать сюрприз для тетушек. Этот сюрприз принес одни неприятности. Приехав на летние каникулы, которые любил проводить за чтением, уйдя куда-нибудь на природу, он увидел дома новенький кабинетный рояль. Проводить летний отпуск за музыкальным инструментом не входило в его планы.

Итак, бал. В новом мундире рослый четырнадцатилетний кадет сразу стал выглядеть старше. Тетушки, как ангелы-хранители, встали у него за плечами. Бал открыл губернатор. Оркестр Томского гарнизона был на высоте. С противоположной стороны зала Сергею помахал Анатоль. Сережа рассмеялся скорченной роже.

– Сергей, куда вы смотрите? – тронув за новый погон, спросила Маргарита Ивановна.

Сергей дернул плечом, и тут же на другое плечо легла рука другой тетушки.

– Да что вы меня сегодня весь день хватаете?

– Сережа, пригласите вон ту девочку.

– Нет, пусть пригласит вон ту…

И они снова стали трогать его погоны. Сергей смотрел по сторонам. Желание сбежать от женской опеки выразилось у него шагом вперед. И тут он увидел красивую девочку на противоположной стороне зала. Ему показалось, что девочка смотрит на него и почему-то плачет. За ее спиной стояли две дамы. «Наверное, тоже тетки», – подумал Сергей.

Оркестр заиграл вальс. В очередной раз дернув плечами, кадет избавился от рук тетушек и, не давая им опомниться, почти строевым шагом пошел через зал. Он шел, неотрывно глядя на плачущую девочку. Она действительно плакала. «Наверное, тоже сегодня досталось бедняжке», – еще раз подумалось ему.

– Сергей Мирк-Суровцев! – представился Сережа старшим дамам и еще какой-то девушке, стоявшим рядом с его избранницей. – Позвольте пригласить, мадемуазель?

Вблизи девочка оказалась сущим ангелом. Сережа впервые совсем не сопротивлялся, когда ему на погон легла девичья ручка. Девочка поддалась вальсовому шагу, и Сережа элегантно повел ее в вальсе. Сначала в левую, а затем в правую сторону. Он был левша и правша одновременно. Таким уж уродился. Пепеляев так однажды и сказал:

– Урод. На всех языках говорит. Пишет одинаково обеими руками.

От девочки чудно пахло. Коснувшись щекой синего банта девочки, Сергей точно опьянел.

– Мадемуазель, я не знаю вашего имени. Как вас зовут?

Девочка взглянула на него глазами, уже просыхающими от слез, и одними губами произнесла:

– Ася.

– А я Сережа, – по-простому, без церемоний, еще раз представился Сергей.

А с другой стороны зала уже вальсировал Пепеляев. Он пригласил какую-то купеческую дочку и усиленно выводил ее на середину. Конечно, для их возраста более приемлема была полька или полонез, но оба подростка отличались, как вы уже поняли, дерзостью. Два кадета не посрамили родной корпус. Пара с парой раскланялись. Кавалеры обвели своих дам вокруг руки, и изумительное «балянсе» потрясло зал Общественного собрания Томска.

Пары подобрались очень красивые. Никто из их возраста не решился больше танцевать.

– Знай наших! – пролетая мимо Сергея, сказал Пепеляев.

Вальс закончился. Зал по-театральному разразился аплодисментами. Кто-то даже, то ли искренне, то ли от озорства, выкрикнул «браво!».

Сергей проводил свою даму, вернулся к тетушкам и даже не заметил, что они теперь не хватаются за его погоны. Красивая девочка в противоположном конце зала занимала его мысли все больше. Он одними губами прошептал:

– Ася.

Ему не понравилось, что он стал думать о девочке. Одно слово – подросток.

– Милые тетушки, я буду ждать вас внизу, – произнес Сергей на плохом английском языке и пошел вон из зала. Вслед ему летели фразы на немецком и французском языках.

На лестнице его нагнал Анатоль. Вытирая пот, он сказал:

– Славно отплясали! Ты куда?

– Выйду на воздух. Тетки все погоны исхватали. Анатоль, я с кем танцевал?

– А ты ее не узнал?

– Нет.

– Аська Кураева.

– А с ней кто рядом стоял?

– Черт их разберет. Хотя нет, одна из них – это Кураева Елена. Она с моей сестрой Веркой в гимназии учится. А вторая, кажется, гувернантка. И еще одна, тоже сестра.

Седобородый швейцар подал Сергею тужурку и шапку.

– Далеко пойдешь, ваше благородь!

– Извини, братец! В карманах ни шиша…

– Когда в генералы выйдешь – тогда и подашь, – рассмеялся швейцар. – Ой, далеко, однако, пойдешь!.. Говорят, славно станцевали?

– Какая тут слава, братец! Позор один…

Сергей вышел на Почтамтскую. Томские извозчики заняли почти всю улицу, не давая прохода томским студентам. О томских студентах в двух словах не напишешь. Количество студентов в Томске было совершено несоизмеримо с общей численностью городского населения. В недалеком 1883 году только учащихся на душу коренного населения приходилось один к двадцати четырем местным жителям. В Москве один ученик приходился на семьдесят пять жителей, а в Петербурге – на восемьдесят. К неудовольствию и ужасу просвещенных горожан, в событиях первой русской революции именно учащиеся и студенты выступили одной из самых стихийных и неуправляемых сил. Большую часть горлопанов из студенческой среды занимали отнюдь не политические лозунги, и их устремления не шли дальше требования отмены студенческой униформы и разрешения посещать, уже без студенческих курток и фуражек, присутственные места. Но в рядах демонстрантов и митингующих этих студенческих фуражек было большое количество. Тогдашний губернатор выговаривал своему родному брату – книгоиздателю и просветителю Петру Макушину:

– Вот, Петя, тебе и плоды просвещения! Вот тебе и первый в Сибири университет! Ты почитай, – показывая ему список студенческих требований, говорил он. – О каких таких присутственных местах они тут толкуют? Уж не о ресторанах ли и публичных домах?

Сибирь есть Сибирь. Становилось все холоднее. Ноги кадета отбивали сначала чечетку, а затем и плясовую. Из здания Общественного собрания по очереди выходили старшие горожане. Вышел и уехал губернатор с супругой. На крыльце разом показались известные на весь Томск люди: Григорий Николаевич Потанин и Макушин с Адриановым.

– Петр Николаевич, здравствуйте! – приветствовал Сережа Макушина.

Он через тетушек был лично знаком с первым в Сибири по-настоящему крупным книготорговцем и издателем, основателем многих библиотек. Сначала вместе с тетушками, а затем и один он стал постоянным посетителем его книжного магазина на углу Почтамтской и Нечаевской улиц. Не раз видел он и Потанина, но Потанин – это нечто равное Льву Толстому. Нет, тут другое! Он внешне был, конечно, похож на Толстого бородой, но это был Толстой в географии, в краеведении, в публицистике, в ботанике. Хотя и ростом был намного меньше великого писателя, но все равно посмотрел на Сергея как на какую-то травинку. Нет. Скорее как на насекомое. Другое дело – Адрианов. Этот чуть постарше тетушек будет. Так казалось Сергею. И Сережа подозревал, что тетушки тайно влюблены в этого археолога, этнографа и прочее… Может быть, и Александр Васильевич излишне часто бывал у них. Поэтому между ним и Сережей установились какие-то ревниво-настороженные отношения.

– Вот, Григорий Николаевич, позвольте представить вам кадета Омского корпуса Сергея Мирка-Суровцева, – улыбаясь, кивнул Макушин на Сергея.

– Да это никак давешний танцор? – неожиданно тихим голосом и весьма пренебрежительно спросил Потанин.

– Не только, Григорий Николаевич. Не только… Сергей – постоянный посетитель моих магазинов и библиотеки. Кстати, ваши работы о путешествиях по Сибири, по Средней Азии и Китаю он уже прочел. Просил меня составить протеже для проникновения в научную библиотеку нашего университета. И еще Сергей замечательно владеет немецким и французским языками.

Нужно отметить, что все образованные томичи старшего поколения всегда в то время говорили именно так: «нашего университета».

Потанин уже не смотрел на Сережу как на букашку. Теперь, как показалось кадету, он взглянул на него как на дрессированного сурка. И вдруг даже не нашелся что сказать. Наверное, он просто не поверил сказанному. А может быть, сильное впечатление от танцора Суровцева так сразу не могло увязаться в седой, похожей на львиную, голове Потанина с другими перечисленными достоинствами кадета? Кто знает?!

– Да-да, – тихо произнес он.

Еще раз увидеть девочку, с которой он танцевал, в тот день ему не удалось. Когда Анатоль, остававшийся на угощение, вышел на улицу, Сергей его спросил:

– Ты всех знаешь. Расскажи подробнее, с кем я танцевал?

Анатолий, почему-то смутившись, ответил:

– Понимаешь, брат, с ней что-то случилось прошлым летом. Я толком не знаю. Знаю только, что у них один дом сгорел. Она то ли заикаться стала, то ли оглохла. Хотя тогда так танцевать не смогла бы. Глухие же не могут танцевать? Или напугалась… Не помню. Я разузнаю. А я смотрю, она тебе понравилась. Ты, случаем, не втюрился?

Сергей безразлично посмотрел на смеющегося Пепеляева, но почему-то ничего не стал произносить в ответ на такое нелепое в его понимании предположение товарища.

Была суббота, и по всему Томску топили бани. Дым от березовых дров был постоянным атрибутом в зимнем городе, но именно по субботам он особенно чувствовался. Он не вступал в противоречие с морозной погодой, добавляя в резкий, прозрачный воздух ощущение близкого тепла и уюта. Только северный житель знает настоящую цену теплу и свету зимними вечерами и ночами.

Дома находящиеся в прекрасном расположении духа тетушки вдруг с ужасом обнаружили, что обычно дерзкий племянник не отвечает на вопросы и довольно колкие шутки.

– Господи! – воскликнула Мария Александровна, тронув губами горячий лоб Сережи.

– Маргарита, он весь пылает. У него жар!

– Он же в сапожках на таком морозе почитай целый час находился!

– А мы-то хороши… Нечего сказать…

– Пустяки, – улыбнулся им Сережа. – Я просто никак не могу согреться. Они заметались по квартире. Послали за доктором. Уложили больного в постель. Весь вечер и несколько последующих ночей они разговаривали исключительно на русском языке и вполголоса. Еще они плакали. Обе бездетные. Одна – вдова офицера, навечно уснувшего где-то в маньчжурских сопках. И тетушка другая – ни разу замужем не бывавшая. Тихонько всхлипывая, рядом сидела няня Сергея – Параскева Федоровна, прижившаяся в доме и после того, как Сережа вырос и поступил в корпус. На ней теперь лежали заботы по дому, как когда-то были основные заботы о маленьком барчуке. Сама воспитавшая четверых, теперь уже взрослых детей, она занималась Сергеем буквально с пеленок. Просто классическая няня: рассказывала Сереже сказки, пела народные песни. Наверное, именно пение няни и сформировало у него хороший музыкальный слух. Одну из тех песен он любил особенно, называя ее «Про дождик». Маленьким часто капризничал и устраивал орущие концерты, если ему пытались предложить песню другую. А песня к дождику имела весьма отдаленное отношение. Судите сами:

Она и сейчас пела эту песню. Пела тихо, вытирая слезы, повествуя о грядущей судьбе сестренки, которую качал брат:

Совсем не детской была эта песенка «про дождик». Втроем и попеременно женщины постоянно находились около больного, а последний отпрыск некогда сильных военных родов России угасал у них на глазах. Он не приходил в сознание еще несколько дней.

Беда еще более сблизила всех трех женщин. По ночам они сидели у изголовья постели Сергея, который за все эти дни и ночи обметанными жаром губами, улыбаясь, произнес несколько раз только одно слово:

– Ася…