Читать книгу Легенда о сепаратном мире. Канун революции - Сергей Мельгунов - Страница 17

Для того чтобы представить себе трагичность положения в стране, которую создало установившееся двоевластие, надлежит вслушаться в то, что говорилось в заседаниях Совета министров в дни, предшествовавшие окончательному решению Царя принять на себя верховное командование. Записи об этих министерских совещаниях по «секретным вопросам», сделанные пом. управл. делами Совета Яхонтовым, с большой образностью обрисовывают настроения в правительственных кругах (министры не стеснялись в «секретных заседаниях» в своих откровенных суждениях и выражениях). Яхонтовская запись приобретает тем большее значение, что из памяти министров скоро испарилась трагичность пережитого момента – напр., министр вн. д. Щербатов не помнил уже деталей вопроса о несогласованности действий правительства и военных властей, когда он характеризовал дореволюционное время в показаниях Чр. Сл. Комиссии. Мы остановимся на некоторых деталях, ибо в обстановке, зафиксированной документом исключительной ценности, какую имеет запись Яхонтова, лежит ключ к пониманию перемен, которые произошли в верховном командовании.

Ненормальность положения и полное разложение центрального правительственного механизма с совершенной очевидностью выступает в этом изложении. Причина отнюдь не лежала в «безнадежной лености и циничном безразличии» престарелого Горемыкина, как представил Сазонов в воспоминаниях. Самовластие и «деспотизм» Ставки под верховным водительством вел. кн. Н. Н. (молчать и не рассуждать – вот любимый «крик из Ставки», по выражению Поливанова, употребленному в докладе Совету 15 июня), не считавшиеся с Советом министров, приводили своим вмешательством в гражданское ведомство к полной анархии, «неразберихе» и административному «хаосу» в стране. «Дезорганизация принимает столь угрожающий характер, что становится страшно за будущее. Иной раз, слушая рассказы с мест, думается, что находишься в доме сумасшедших, – говорил в том же заседании главноуправляющий землеустройством и земледелием Кривошеин… – Так или иначе, но бедламу должен быть положен предел. Никакая страна, даже многотерпеливая Русь, не может существовать при наличии двух правительств. Или пусть Ставка возьмет на себя все и снимет с Совета министров ответственность за течение дел, или же пусть она и ее подчиненные считаются с интересами государственного управления. Наш долг доложить об этом Государю и указать, что настоящее noложение длиться не может».

Министр вн. д. Щербатов – тот самый, которого А. Ф. считала «тряпкой» и от которого Совет министров требовал энергичных действий, добавлял черты для характеристики «безвыходного положения», когда у него нет власти «ни юридической, ни фактической», когда он вынужден подчас быть «простым и безгласным» зрителем того, что происходит, когда он превращен в какого-то «всеобщего козла отпущения», того «злосчастного Макара, на которого все шишки сыпятся»: он «лишен власти» даже в «столице Империи», у него нет средств бороться с «разбойнической печатью». (Щербатов указывал, что даже полицейское управление петербургского градоначальника ему не подчинено.) Министр торг. и пром. Шаховской, со своей стороны, жалуется на «своеволие военных начальников» и требует их «обуздания». В рабочем вопросе надо быть особенно «осторожным и тактичным», а между тем военные власти «давят на рабочих террором». «При малейшем недоразумении пускают в оборот полевые суды, вооруженные силы, лишение льгот по призыву и т.п. устрашения. Незначительный конфликт раздувается в крупное, чуть ли не революционное событие». Шаховской (ставленник Распутина – утверждает Гурко) протестует против «расправ» военных властей с рабочими больничными кассами, настаивает на восстановлении деятельности профессиональных союзов, не функционирующих «на основании запретов в порядке чрезвычайных уполномочий» «развязных» генералов.

Не важно, насколько в данном случае ведомственная обиженность преувеличивала картину «безвыходной трагедии», порожденной произволом «ретивых генералов», «предприимчивых прапорщиков» и «храбрых воителей», забронированных словами «военная необходимость» и занимавшихся «внутренней политикой». Важно то, что Совет министров признавал свою полную беспомощность: военная власть всю ответственность за неудачи переносила на правительство, а последнее эту ответственность возлагало на командование. Мы пройдем мимо детального изображения фактов, которые в то время особенно волновали членов правительства и которые приписывались «могилевской демагогии», как выразился госуд. контролер Харитонов. «Логика и веления государственных интересов не в фаворе у Ставки», – замечал военный министр, и Совет с некоторым «ужасом» взирал на такие мероприятия Ставки, как массовое выселение евреев, «огульно» обвиняемых в шпионаже, с прифронтовой полосы: «сотни тысяч», «поголовно» гонимых «нагайками», двигаются во внутренние губернии из черты оседлости и захваченной Галиции. Подобная экзекуция происходит в момент, когда Совет вынужден обсуждать вопрос о «равноправии» для еврейского населения – по существу временного устранения запретной линии черты оседлости, фактически во многих случаях нарушенной принудительной эвакуацией. Инициатива принадлежала министру вн. д.: он указывал на опасность «демагогии» Ставки, сознательно, по его мнению, выставлявшей евреев виновниками понесенных военных неудач (это своего рода alibi для неудачливых стратегов) и возбуждавшей погромное настроение в армии. Даже «непримиримые антисемиты» возмущены такой политикой. «Дикие вакханалии» возбуждают общественность и порождают революционные настроения41.

Но Ставка остается «глухой» ко всем «доказательствам и убеждениям». «Все доступные нам способы борьбы с предвзятой тенденцией исчерпаны, – говорил Щербатов. – Мы все вместе и каждый в отдельности и говорили, и просили, и жаловались». За границей, – свидетельствовала министру делегация от еврейской банковской общественности, – начинают «терять терпение», и получается такая обстановка, при которой Россия скоро не найдет «ни копейки кредита». Принципиальная сторона вопроса совершенно стушевывается в прениях представителей правительственной бюрократии, искавшей выхода из «заколдованного круга»: деньги можно достать только у «того племени», с которым расправляется Янушкевич, – заявляет министр финансов Барк. Вне евреев нельзя на международном банковском рынке найти «ни копейки». «Мы тщетно просили воздержаться от возбуждения еврейского вопроса казацкими нагайками». «Теперь, – вторит ему Кривошеин, – нож приставлен к горлу, и ничего не поделаешь». Нельзя вести войну одновременно с Германией и евреями. «С душевным прискорбием» должен согласиться на уступки в еврейском вопросе министр юстиции Хвостов. Самарину также «больно давать свое согласие». Защита «овечек» (выражение Харитонова) от «незаслуженного преследования» ставится в плоскость: «дайте, и мы дадим». В этом отношении оказался солидарен весь Совет министров (лишь мин. путей сообщения Рухлов, не оказывая формальной оппозиции Совету, высказывал сомнение («душа не приемлет») в целесообразности под «давлением еврейской мошны» разрушать одну из основ «национальной политики».

«Еврейский» вопрос осложнялся и практикой в «польском» вопросе. Министр вн. д. осведомил о жалобе, с которой к нему обратились польские представители: «За сутки до выступления… армии из Варшавы жандармы, по требованию военных властей, арестовали массу народа – поляков и евреев – по подозрению в австрийской ориентации. Исключения не было сделано даже для малолетних». «Я проверил эти сведения, – констатировал Щербатов, – и они оказались вполне верными. Поляки возмущены, так как, по-видимому, хватали без разбора… Факт произошел на территории театра войны, и министр… лишен там права голоса…» «Просто безумные люди там распоряжаются! – восклицает министр ин. д. – …Хорошую, нечего сказать, атмосферу создают для разрешения русско-польских отношений. Воззвание верх. главнокомандующего, общее направление нашей примирительной политики в польском вопросе – все это, значит, обман, внешность, а действительность – это генеральский произвол. Воображаю, какое впечатление произведет на наших союзников, когда они узнают, что младенцев сажают в тюрьму за австрийскую ориентацию!»

Описанная картина «возмутительных безобразий», «анархии», «произвола» и «безвластия» (эпитеты Щербатова) бледнела в предвидении грядущего бедствия в «тылу театра войны», порождаемого отступательной стратегией «мудрых» воителей, как иронически выражались в Совете министров. Грозное развитие беженского движения – явление «самое неожиданное… и самое непоправимое», ибо ни правительство, ни общественные организации «не в силах ввести эту стихию в правильное русло». «И что ужаснее всего, – говорил Кривошеин, – это то, что систематическое опустошение прифронтовых местностей не вызвано действительной необходимостью или народным порывом, а придумано мудрыми стратегами для устрашения неприятеля». «Толпы доводимых до отчаяния людей» при содействии карательных отрядов насильственно срываются с мест. «По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику (население встречает беженцев в «поленья», – свидетельствовал мин. вн. д.), угашают последние остатки подъема первых месяцев войны. Идут они сплошной стеной, топчут хлеб, портят леса, луга. За ними остается чуть ли не пустыня, будто саранча прошла, либо тамерлановы полчища – железные дороги забиты, передвижение даже военных грузов, подвоз продовольствия скоро станут невозможными. Не только ближний, но и глубокий тыл нашей армии опустошен, разорен, лишен последних запасов. Я думаю, что немцы не без удовольствия наблюдают повторение 1812 года. Устраиваемое Ставкой второе великое переселение влечет Россию в бездну, к революции и к гибели»42. «Прямо чудовищно все, что происходит, – возвращается к беженскому вопросу через несколько заседаний Кривошеин, – как будто люди нарочно делают все, чтобы погубить Россию, затянуть ее в бездну. Ни один народ не спасался собственным разорением»43. Штабы потеряли способность рассуждать и давать себе отчет в действиях», – подводит итог Поливанов… «Надо просить Государя вмешаться в это безобразие – заключает Щербатов44.

Необходимость обращения к верховной власти, как ultima ratio, становится обычным аккомпанементом к речам и резолюциям Совета министров. Первое заседание 16 июля (с него начинаются записи Яхонтова), на котором военный министр прорекламировал свое «отечество в опасности», запротоколировало слова Поливанова: «Печальнее всего, что правда не доходит до Е. В. Государь оценивает положение на фронте и дальнейшие перспективы только на основании сообщений, обрабатываемых Ставкой. И наша… обязанность, не откладывая ни минуты, умолять Е. В. немедленно собрать под своим председательством чрезвычайный военный совет (генералов и министров)… Мера эта обуславливается не только военной необходимостью, но и соображениями внутренней политики, ибо население недоумевает по поводу внешне безучастного отношения Царя и его правительства к переживаемой на фронте катастрофе». Совет Министров постановил представить Государю «единодушное ходатайство правительства».

По записям Яхонтова «общее возмущение» вызвал в Совете проект Ставки о наделении землей наиболее отличившихся воинов45. 24 июля Кривошеин докладывал полученное им от ген. Янушкевича письмо «совершенно исключительного содержания». Начальник штаба писал, что русским солдатам чужда мысль «драться за Россию»; тамбовец готов грудью стоять за Тамбовскую губернию, но война в Польше ему чужда, и поэтому солдаты сдаются во множестве в плен; русского солдата нужно имущественно заинтересовать в сопротивлении врагу, поманив его наделением землей под угрозой конфискации ее у сдающихся в плен и т.д. «“Героев надо купить”, по мнению ближайшего сотрудника вел. кн. – негодовал Кривошеин, увидевший здесь лишь обычное ««alibi», желание отвести от себя «ответственность за происходящее». – Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма нач. штаба Верх. Главнок. приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние… Теперь наступила катастрофа – прибегают к опорочению всего русского народа… Подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, Монархии и всего мира. Творится что-то дикое… Я не могу больше молчать. Я не смею кричать на площадях и перекрестках, но вам и Царю я обязан сказать».

Говорил Кривошеин с «величайшей страстностью» о «возмутительном письме» Янушкевича – видно было, «до какой степени он взволнован, потрясен откровениями Начальника Штаба»46. Харитонов: «Если Янушкевич думает покупать героев и только этим способом обеспечить защиту родины, то ему не место в Ставке… Мы обязаны предупредить Государя». Сазонов: «Я не удивлен этим позорным письмом… Ужасно то, что Вел. кн. в плену у подобных господ. Ни для кого не секрет, что он загипнотизирован Янушкевичем и Даниловым, в кармане у них47. Это черт знает что такое! Благодаря таким самовлюбленным ничтожествам мы уже потеряли исключительно благоприятно начавшуюся кампанию и опозорили себя на весь мир… Неужели же мы будем все время молчать, неужели в Совете Министров не хватает мужества открыть глаза кому следует. В известной обстановке чрезмерная осторожность граничит с преступлением…»

Царь был таким образом достаточно осведомлен и через отдельных министров, и через председателя Совета; в заседаниях последнего становится почти трафаретным заявление Горемыкина: «Я обращу внимание Государя на это сплошное безобразие. На фронте совсем теряют голову». Министры сами подталкивали мысль Царя на вывод, что единственным выходом было бы принятие на себя верховного командования: если «верховным» будет сам Император, тогда «никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто – вся исполнительная власть была бы в одних руках» (Кривошеин). В заседании 16 августа Поливанов предупредил Совет, что в Ставке разрабатывается вопрос о расширении территории театра войны вглубь страны до линии приблизительно Тверь – Тула: «Таким образом, еще добрая половина матушки России уходит из рук правительственной власти и поступает в безраздельное обладание рыжего Данилова…» Щербатов: «Не только надо протестовать, но категорически заявить, что это недопустимо… Нельзя отдавать центральные губернии на растерзание рыжего Данилова и его орды тыловых героев…»48 Кривошеин: «Серьезно, людей охватывает какой-то массовый психоз, затмение всех чувств и разума». Горемыкин (обращаясь к военному министру): «Вы им решительно напишите, что их проект сплошной вздор… А я переговорю с Государем Императором и буду его просить образумить авторов этого проекта». Поливанов: «Есть и еще один более пикантный проектец… Главнокомандующий южным фронтом (Иванов) находит, что для победы над врагом необходимо эвакуировать в принудительном порядке прифронтовую полосу на 100 верст в глубину страны». Позднее приходит сообщение из Ставки, что признается неизбежной эвакуация Киева. «Генеральская паника» вызывает бучу в Совете, тем более что военный министр высказывает уверенность, что Киеву «непосредственной опасности» не грозит49. Харитонов:...«Нельзя же ради испуганной фантазии будоражить целый край… Оставление Матери русских городов отзовется по всей России… Злость берет от нашего бессилья перед генеральскою отступательною храбростью…» Щербатов: «Военная власть окончательно потеряла голову и здравый смысл. Как будто нарочно создается повсюду хаос и беспорядки». Сазонов: «Вся эта история глубоко меня возмущает. Военный министр высказывает убеждение, что Киеву не грозит опасность, а гг. растерявшиеся генералы хотят его эвакуировать, бросить на растерзание австрийцев. Могу себе представить, какое впечатление это произведет на наших союзников, когда они узнают об оставлении… центра огромного хлебородного района…»

«Растущая растерянность Ставки», распоряжения которой принимают «истерический характер»50, вызывает такую же истерическую критику со стороны министров, обиженных тем, что их игнорируют в катастрофический момент, и пришедших в паническое состояние от заслушанного сообщения военного министра. «Армия уже не отступает, а попросту бежит, – докладывал он 6 августа. – «Малейший слух о неприятеле, появление незначительного немецкого разъезда вызывает панику и бегство целых полков… Ставка окончательно потеряла голову, противоречивые приказы, метание из стороны в сторону, лихорадочная смена командиров и повсеместный беспорядок сбивают с толка даже самых стойких людей… Психология отступления настолько глубоко проела весь организм Ставки, что вне пресловутого заманивания пространством не видят и не ощущают никакого исхода, никакой борьбы». «Историк не поверит, что Россия вела войну вслепую и пришла потому к краю гибели, что миллионы людей бессознательно приносились в жертву самомнением одних, преступностью других. То, что происходит в Ставке, сплошной позор и ужас, – еще раз взывает Кривошеин 24 августа. – Защитники со всеми удобствами заблаговременно удирают перед воображаемой опасностью, а мирных людей бросают на произвол судьбы, на полное разорение…» «Действительно на стену полезешь». «Наш долг неустанно повторять Е. И. В. («надо умолять») о необходимости созыва объединенного совета в составе всего правительства и военачальников. Задача Совета выработать план дальнейшего ведения войны и установления строгого порядка выполнения эвакуации… Когда это говорят специализировавшиеся на эвакуационных маневрах спасители отечества (Кривошеин такие решения называл «приговором фельдшера» и противопоставлял ему авторитет врачебного консилиума), то я буду кричать и возмущаться»51.