Читать книгу Стихи о войне - Сергей Михалков - Страница 23

По большаку, правее полустанка,

Идти пять верст – деревня Хуторянка.

Спервоначалу были хутора,

Да разрослись. И стали год за годом

Дружнее жить, богаче быть народом —

Деревней стали. Сорок два двора.

Вокруг луга – есть чем кормить скотину,

Густы леса – орешник да малина.

Всего хватает: и грибов, и дров.

Сойдешь под горку, тут тебе речушка,

А там, глядишь, другая деревушка,

Но в той уже поменее дворов…

Живет народ, других не обижая,

От урожая и до урожая,

От снега до засушливой поры.

И у соседей хлебушка не просит.

И в пору сеет. В пору сенокосит.

Коней кует. И точит топоры.

И землю под озимые боронит,

Гуляет свадьбы, стариков хоронит

И песни молодежные поет,

Читает вслух газетные страницы…

За тридевять земель Москва – столица,

И дальний поезд до нее везет…

В родной деревне, третья хата с краю,

Другой судьбы себе не выбирая,

Полвека честной жизни прожила

Хохлова Груша. В тихой Хуторянке

Прошла в труде крестьянском

жизнь крестьянки,

И не приметишь, как она прошла.

Здесь в девках бегала, здесь в хороводах пела,

Здесь на гулянках парня присмотрела,

Вошла к нему хозяйкой в бедный дом.

Здесь называлась Грушею-солдаткой,

Здесь тосковала, плакала украдкой,

Здесь вынянчила четверых с трудом.

Она порой сама недоедала,

Чтоб только детям досыта хватало,

Чтоб сытыми вставали от стола.

Она с утра к соседям уходила,

Белье стирала и полы скоблила —

В чужих домах поденщину брала.

Она порой сама недосыпала,

Ложилась поздно и чуть свет вставала,

Чтоб только четверым хватало сна.

И выросли хорошие ребята,

И стала им тесна родная хата,

И узок двор, и улица тесна.

Последнего она благословила,

Домой пришла, на скобку дверь закрыла,

Не раздеваясь, села в уголок.

Стучали к ней – она не открывала,

До поздней ночи молча горевала —

Все плакала, прижав к лицу платок.

Она с людьми тоской не поделилась.

Никто не видел, как она молилась

За четверых крестьянских сыновей,

Которых не вернуть теперь до дому,

Которым жить на свете по-иному —

Не в Хуторянке, а в России всей…

…Она хранила у себя в комоде

Из Ленинграда письма от Володи,

Из Сталинграда письма от Ильи,

Одесские открытки от Андрея

И весточки от Гриши с батареи

Из Севастополя. От всей семьи.

В июньский полдень, в тесном сельсовете,

По радио – еще не по газете, —

Когда она услышала: «Война»! —

Как будто бы по сердцу полоснули,

Как села, так и замерла на стуле, —

О сыновьях подумала она.

Пришла домой. Тиха пустая хата.

Наседка квохчет, просят есть цыплята,

Стучит в стекло – не вырвется – пчела.

Четыре мальчика! Четыре сына!

И в этот день еще одна морщина

У добрых материнских глаз легла.

…Косили хлеб. Она снопы вязала

Без устали. Ей все казалось мало!

Быстрее надо! Жаль, не те года!

И солнце жгло, и спину ей ломило,

И мать-крестьянка людям говорила:

«Там – сыновья. И хлеб идет туда».

А сыновья писали реже, реже,

Но штемпеля на письмах были те же:

Одесса, Севастополь, Сталинград

И Ленинград, где старший сын Володя,

Работая на Кировском заводе,

Варил ежи для нарвских баррикад.

Когда подолгу почты не бывало,

Мать старые конверты доставала,

Читала письма, и мечталось ей:

Нет на земле честнее и храбрее,

Нет на земле сильнее и добрее

Взращенных ею молодых парней.

Тревожные в газетах сводки были,

И люди об Одессе говорили,

Как говорят о самом дорогом.

Старушка мать – она за всем следила —

Шептала ночью: «Где же наша сила,

Чтоб мы могли расправиться с врагом?»

О, как она бессонными ночами

Хотела повидаться с сыновьями,

Пусть хоть разок, пусть, провожая в бой,

Сказать бойцу напутственное слово.

Она ведь ко всему теперь готова —

К любой беде и горести любой.

Но не могло ее воображенье

Представить город в грозном окруженье,

Фашистских танков черные ряды,

К чужой броне в крови прилипший колос,

Не слышала она Андрея голос:

«Я ранен… мама… пить… воды… воды».

Пришел конверт. Еще не открывала,

А сердце матери уже как будто знало…

В углу листка – армейская печать…

Настанет день, Одесса будет наша,

Но прежних строчек:

«Добрый день, мамаша!» —

Ей никогда уже не получать…

…Глаза устали плакать – стали суше,

Со временем тоска и горе глуше.

Дров запасла – настали холода.

Шаль распустила – варежки связала.

Потом вторые, третьи… Мало, мало!

Побольше бы! Они нужны – туда!

Все не было письма из Ленинграда.

И вдруг она услышала: «Блокада».

Тревожно побежала в сельсовет,

Секретаря знакомого спросила.

Тот пояснил… Опять душа заныла,

Что от Володи писем нет и нет.

Пекла ли хлеб, варила ли картошку,

Все думала: «Послать бы хоть немножко,

За тыщу верст сама бы понесла!»

И стыли щи, не тронутые за день.

Вся в думах о голодном Ленинграде,

Старуха мать обедать не могла.

Она была и днем и ночью с теми,

Кто день и ночь, всегда, в любое время

Работал, защищая Ленинград,

И выполнял военные заданья

Ценой бессонницы, недоеданья —

Любой ценой, как люди говорят…

…Опять скворцы в скоречни прилетели,

И ожил лес под солнышком апреля,

И зашумели вербы у реки…

Из Севастополя прислал письмо Григорий:

«Воюем, мать, на суше – не на море.

Вот как у нас дерутся моряки!»

Она письмо от строчки и до строчки

Пять раз прочла, потом к соседской дочке

Зашла и попросила почитать.

Хоть сотню раз могла она прослушать,

Что пишет сын про море, и про сушу,

И про свое уменье воевать.

И вдруг за ней пришли из сельсовета.

В руках у председателя газета:

– Смотри-ка, мать, на снимок. Узнаешь? —

Взглянула только: «Сердце, бейся тише!

Он! Родненький! Недаром снился! Гриша!

Ну до чего стал на отца похож!»

Собрали митинг. Вызвали на сцену

Героя мать Хохлову Аграфену.

Она к столу сторонкой подошла

И наклонилась. А когда сказали,

Что Гришеньке Звезду Героя дали, —

Заплакала. Что мать сказать могла?..

…Шла с ведрами однажды от колодца,

Подходит к дому – видит краснофлотца.

Дух захватило: Гриша у крыльца!

Подходит ближе, видит: нет, не Гриша —

В плечах поуже, ростом чуть повыше

И рыженький, веснушчатый с лица.

– Вы будете Хохлова Аграфена? —

И трубочку похлопал о колено.

– Я самая! Входи, сынок, сюда! —

Помог в сенях поднять на лавку ведра,

Сам смотри так улыбчиво и бодро —

Так к матери не входят, коль беда.

А мать стоит, глядит на краснофлотца,

Самой спросить – язык не повернется,

Зачем и с чем заехал к ней моряк.

Сел краснофлотец: – Стало быть, мамаша,

Здесь ваша жизнь и все хозяйство ваше!

Как управляетесь одна? Живете как?

Мне командир такое дал заданье:

Заехать к вам и оказать вниманье,

А если что – помочь без лишних слов.

– Ты не томи, сынок! Откуда, милый?

И кто послал-то, господи помилуй?

– Герой Союза старшина Хохлов!

Как вымолвил, так с плеч гора свалилась

Поправила платок, засуетилась:

– Такой-то гость! Да что же я сижу?

Вот горе-то! Живем не так богато —

В деревне нынче с водкой плоховато,

Чем угостить, ума не приложу!

Пьет краснофлотец чай за чашкой чашку,

Распарился, хоть впору снять тельняшку,

И, вспоминая жаркие деньки,

Рассказывает складно и толково.

И мать в рассказ свое вставляет слово:

– Вот как у нас дерутся моряки!

– Нас никакая сила не сломила.

Не описать, как людям трудно было,

А все дрались – посмотрим, кто – кого!

К самим себе не знали мы пощады,

И Севастополь был таким, как надо.

Пришел приказ – оставили его…

– А Гриша где? – Теперь под Сталинградом.

В морской пехоте. – Значит, с братом рядом?

Там у меня еще сынок, Илья.

Тот в летчиках, он у меня крылатый.

Один – рабочий, три ушли в солдаты. —

Моряк в ответ: – Нормальная семья!

Она его накрыла одеялом,

Она ему тельняшку постирала,

Она ему лепешек напекла,

Крючок ослабший намертво пришила,

И за ворота утром проводила,

И у ворот, как сына, обняла…

…В правлении колхоза на рассвете

Толпились люди. Маленькие дети

У матерей кричали на руках.

Ребята, что постарше, не шумели,

Держась поближе к матерям, сидели

На сундучках, узлах и узелках…

Они доехали. А многие убиты —

По беженцам стреляли «мессершмитты»,

И «юнкерсы» бомбили поезда.

Они в пути тяжелом были долго,

За их спиной еще горела Волга,

Не знавшая такого никогда.

Теперь они в чужом селе, без крова.

Им нужен кров и ласковое слово.

И мать солдатская решила: «Я – одна…

Есть у меня картошка, есть и хата,

Возьму семью, где малые ребята.

У нас у всех одна беда – война».

Ту поднялась одна из многих женщин

С тремя детьми – один другого меньше,

Три мальчика. Один еще грудной.

– Как звать сынка-то? – Как отца, Анисим.

Сам на войне, да нет полгода писем…

– Ну, забирай узлы, пойдем со мной!

И стали жить. И снова, как бывало,

Она пеленки детские стирала,

Опять повисла люлька на крюке…

Все это прожито, все в этой хате было,

Вот так она ребят своих растила,

Тоскуя о солдате мужике.

В большой России, в маленьком селенье,

За сотни верст от фронта, в отдаленье,

Но ближе многих, может быть, к войне,

Седая мать по-своему воюет,

И по ночам о сыновьях тоскует,

И молится за них наедине.

Когда Москва вещает нам: «Вниманье!

В последний час…» – и, затаив дыханье,

Мы слушаем про славные бои

И про героев грозного сраженья, —

Тебя мы вспоминаем с уваженьем,

Седая мать. То – сыновья твои!

Они идут дорогой наступленья

В измученные немцами селенья,

Они освобождают города

И на руки детишек поднимают;

Как сыновей, их бабы обнимают.

Ты можешь, мать, сынами быть горда!

И если иногда ты заскучаешь,

Что писем вот опять не получаешь,

И загрустишь, и дни начнешь считать,

Душой болеть – опять Илья не пишет,

Молчит Володя, нет вестей от Гриши,

Ты не грусти. Они напишут, мать!