Читать книгу Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман» - Сергей Михеенков - Страница 5

Уже после Пасхи, когда пора было бы и отсеяться, в Прудки из района пришла запоздалая депеша: предписывалось срочно собрать обоз для поездки в Рославль на станцию, за семенами. Петр Федорович живо снарядил пять подвод. На одну за погонщика решил сесть сам, а на другую занарядил Зинаиду. Группу ее коров, на время поездки, распределил между другими доярками. Семена – главное. Их необходимо было перевезти в Прудки немедля, чтобы как можно скорее отсеяться. Потому что земля уже перезревала, сохла. А выпадут ли до конца мая дожди, неизвестно. Было бы хорошо закрыть весеннюю влагу, и пускай бы она распаривала семена, будила в них жизнь, а в людях сохраняла надежду, что новая осень и зима окажутся не такими голодными.

Пришел домой вечером и сказал за ужином, когда за столом собрались все:

– Ну, вот что, доча, обоз выезжает через два дня. А ты отправляйся завтра утром. Запрягай Гнедого. К вечеру будешь в Подлесном. Там переночуешь, погостюешь у Курсантовой родни, покажешь им внучку. Внучку да племянницу. А послезавтра выезжай на Варшавку и дожидайся нас. Улиту хорошенько собери. Возьми одеяло. Укутай. Не застуди.

Утром, когда раннее солнце еще куталось в прохладные пелены тумана, Зинаида выехала из Прудков. Гнедой резво бежал по лесной дороге, косил глазом в темные лощины, откуда густо тянуло черемухой и где слышался птичий гвалт.

Улита сидела рядом, приткнувшись щекой к Зинаидиному локтю, и грызла кусок сахару, который ей сунул в дорогу Петр Федорович.

– Уля, доченька, а послушай, как птичка поет. – И Зинаида бережно шевельнула локтем Улиту.

Девочка не спала.

– Это соловей. Слышишь, какая красивая у него песня? Он один такой певун. Ни с какой другой птицей не спутаешь. – Зинаида оглядывалась по сторонам. Прислушивалась. Ехали по лесу. Места хоть и знакомые, а все же…

– Соловей, – повторила Улита.

– Да, соловей. Соловей-соловушка, песенна головушка. Вот, слышишь? Никто так больше не умеет.

– Какой он? – спросила Улита.

– Маленький. Серенький, как воробышек. Еще увидишь.

– Воробышек, – снова повторила Улита. Девочке хотелось спать, но кусок сахара, подаренный в дорогу дедушкой Петром, не давал ей покоя.

После Андреенок Улита все же уснула. Зинаида завернула ее в одеяло и положила рядом. Выпавший из рук кусок сахара завернула в платок. Проснется, спохватится в первую очередь – где ее сахар?

Когда выехали на шоссе, Зинаида увидела, что тележные следы узкими полосками тянутся по обочине дороги. И правда, ехать по шоссе оказалось невозможно. Телегу трясло, того и гляди обода погнутся и посыплются деревянные колодки колес. По грунтовой обочине телега шла мягко, как по полю. Так что через час-полтора езды Зинаида и сама задремала. Спохватилась, когда почувствовала, что совсем ослабли вожжи в руках, как будто коня выпрягли из оглобель, и что солнце сладко нагревает щеку. Открыла глаза: солнце поднялось над просекой дороги и хорошенько припекало. Улита лежала рядом, посапывая во сне. Дорожный узелок колыхался в ногах. Зинаида пощупала позади – корзина с гостинцами для Сашиной родни тоже была цела.

Провожая в дорогу, тятя наговорил всякого. И чтобы остерегалась лихого человека. И чтобы не оставляла нигде Улиту. И чтобы пуще глаза берегла корзину и узелок с продуктами. И чтобы коня не бросала на чужой догляд. И чтобы в лес не заходила в чужой местности, потому что там, под Рославлем, фронт стоял долго, и кругом все заминировано. Да и народ по дороге да по лесу бродит разный.

Некоторое время она с любопытством оглядывала окрестность, широкую просеку, ровную стрелу дороги, уходившую на запад, куда, казалось, вместе с их телегой неспешно катилось и жаркое весеннее солнце. Потом глаз привык к новому пейзажу и даже немного устал от однообразия дороги. Иногда попадались деревни. Так же, как и в Прудках, там и тут рубили новые срубы, крыли ослепительно белой дранкой, прямо-таки сияющей на солнце. От щепы, разбросанной до самой дороги, от ладно затесанных бревен пахло смолой и осиной. Чаще всего о близости деревни Зинаида как раз-таки и узнавала по стуку топоров. На углу свежего сруба обычно восседал старик или безногий инвалид в солдатской гимнастерке без погон и нашивок.

– Здравствуйте вам! – окликала плотников Зинаида.

– Доброго здоровьица, красавица! – И они щурились из-под ладоней, оглядывая незнакомую повозку и девушку в расстегнутой телогрейке и сброшенном на плечи платке.

– Куда путь держишь?

– К родне, в Подлесное!

– Так это уже недалече!

– А сколько километров?

– Да километров десять! Зайди водицы попить!

– Некогда! А водицу я свою везу!

– Откуда ж?

– Из Прудков! Слыхали про такую деревню?

– Нет, не слыхали! Ну, раз Прудки, то водица, видать, вольная!

– Вольная! Вольная! – согласно смеялась и она.

Улита тоже открывала глаза и улыбалась незнакомым людям, которые казались ей такими же добрыми, как и жители ее родной деревни.

Вскоре проехали Воронки. Деревня тоже отстраивалась. По обрезу берега через речушку Изверь, обозначенную дорожным знаком, тянулась траншея. Под липами виднелся холмик, убранный еловыми лапками, с деревянной пирамидкой со звездой, выкрашенной красной краской. Звезда яркая, как кленовый лист в сентябре. Видать, подновленная к Пасхе. Об этой могиле Саша ей рассказывал. Тут лежали его товарищи, курсанты и преподаватели Подольского военного училища. Она остановила Гнедого. Привязала вожжи к дереву. Ссадила с телеги Улиту и повела ее к могиле.

– Вот тут, Улюшка, солдаты лежат. Папкины товарищи.

– Папа?

– Нет, папа твой жив и здоров. А тут лежат убитые. Война тут была. Бомбы падали. Вон, видишь, какие ямы. Это бомбы.

Она положила веточку черемухи и утерла косячком платка слезу, набежавшую внезапно, словно бы от ветра.

На огородах по другую сторону дороги копошились люди. Они смотрели на Зинаиду и Улиту до тех пор, пока те не сели в повозку и не спустились под гору к мосту. Внизу, возле берега, среди камней, обросших бородатой тиной, Зинаида увидела несколько гильз от снарядов и две каски – русскую и немецкую. Они лежали рядом, наполненные водой, наполовину затянутые илом и песком. Война здесь становилась прошлым. И предметы, оставленные ею, казались уже не такими зловещими. Они уже не имели того смысла, который был заложен в них изначально. Стальные шлемы казались теперь никчемными посудинами, брошенными за ненадобностью. Даже природа их отторгала.

Указатель на Подлесное она увидела еще издали. Ей казалось, что она узнала его, что видела его уже не раз. Может, по рассказам Саши так живо представляла этот поворот, что он показался ей знакомым. Старая береза слева от шоссе, кострище внизу, и проселок, уходящий в березняк, который сквозил близким полем или лугом. Под березой стоял человек. И его она узнала – это был монах Нил. Зинаида даже не удивилась, что Нил, живший на озере в нескольких десятках километров отсюда, оказался здесь, на шоссе, на ее дороге, и именно теперь, когда она вдруг так разволновалась.

– Христос воскресе, батюшка! – запоздало поздравила она Нила со светлым Воскресением, потому что ничего другого на ум не пришло. Все кругом было необычным. Даже дорога. Даже березы, которые ничем не отличались от берез, росших вокруг Прудков. Даже небо над дорогой и березами.

– Воистину воскрес! – И Нил обмахнул их крестом, из длинного рукава рясы высвободив свою широкую ладонь. – Для светлой души Воскресение никогда не кончается. Оно всегда с тобой, сестра! – успокоил он Зинаиду, будто читая ее мысли.

Она натянула вожжи и посмотрела на монаха. Ряса его снизу была темна от росы, а солдатские сапоги до щиколоток заляпаны дорожной грязью.

– Садитесь, батюшка, довезу. Вы ведь в Подлесное?

– Я не батюшка, – снова, как когда-то, терпеливо поправил ее Нил, – я брат. А иду я туда, на Рославль. Иду иконке Божией матери поклониться. Отыскалась там старинная икона. Люди потеряли ее еще в ту войну. А теперь она явилась. У старушки одной. И лампада там горит. Никто ее не зажигал, а она горит. А теперь и мне надо туда.

– А куда же мне, брат Нил? – растерялась Зинаида.

– Туда, куда ехала, туда и поезжай. Там вас ждут. Там вы свои. И воин твой, о ком думаешь день и ночь, жив. Храни ему верность, и он вернется невредимым. А я за вас за всех помолюсь Богоматери. Поезжай, поезжай и ни о чем более не спрашивай. Я тебе все сказал. А о другом не горюй.

Зинаида послушно тронула вожжой коня. Гнедой дернул и легко пошел по проселку. Она оглянулась. Оглянулась и Улита.

– Мама, кто это? – теребила она рукав Зинаиды.

Нил снова обмахнул их крестом и сказал:

– У девочки глаза светлые. Душа у нее радостная, как у матери. Берегите ее. Опора вам на старости лет.

И долго потом Зинаида вспоминала ту встречу. Больше всего ей хотелось спросить пустынника о том, что давно беспокоило ее. Почему у нее не будет детей? Ведь если Саша вернется, то у них обязательно должны быть свои дети! Но Нил сразу запретил ей спрашивать о чем-либо. Будто и вправду знал, что у нее на душе. А обращался он не только к ней, но и к Саше. Будто тот, о ком она неустанно думала все эти дни и месяцы, сидел с нею рядом в телеге. «Опора вам…»

Так и ехала до самого села, потрясенная этой неожиданной встречей.

В Подлесном и Зинаиду, и Улиту ждали. Правду сказал монах Нил.

На околице возле моста через речку Зинаида окликнула девочку лет десяти-двенадцати. Она шла навстречу, пристально вглядываясь в лица Зинаиды и Улиты.

– Скажи, как нам проехать к дому Воронцовых?

– Вы к Воронцовым? – живо встрепенулась девочка, остановилась в двух шагах от повозки и вся выпрямилась, будто в ожидании. Какое-то слово, которое ей хотелось сказать, трепетало на ее губах, а серо-зеленые глаза сияли радостью. Зинаида не выдержала и тоже улыбнулась:

– Ты Сашина сестра?

Девочка тоже улыбнулась. Губы ее взволнованно дрожали, а пальцы перебирали поясок голубенького ситцевого платьица. Она в этот миг была очень похожа на того, ради которого Зинаида и ехала сюда. Такая же осанка. Те же серо-зеленые глаза. И та же неторопливость в словах и живость губ.

Девочка кивнула.

– А вы Зинаида? Сашина невеста? Да? – Лицо девочки сияло таким искренним счастьем, что Зинаида и сама не знала, что делать и что сказать. И поэтому она тоже молча кивнула, улыбаясь навстречу.

Сашина невеста… Вот она и приехала к нему на родину. Невеста…

– А меня Стешей зовут. А это Улита? Сашина дочь? – И Стеша подбежала к повозке, наклонилась к Улите и поцеловала ее в висок. – Как хорошо она пахнет!

И в глазах Стеши, и в ее словах, и в порывистых движениях было столько непосредственности, столько радости и чувства сбывшегося ожидания, что Зинаида и сама кинулась к ней и обняла как сестру.

– Ты так похожа на своего брата! Ты так похожа на него, Стешенька!

Эта встреча на околице Подлесного на долгие годы опередит их взаимные отношения. Одна из них полюбит в другой, быть может, лучшую часть того, с кем она связана кровным родством. А другая – из чувства благодарности.

– Можно, я Улиту на руках понесу? – попросила Стеша, когда они поехали к дому.

– Да она ведь тяжелая!

– Ничего. Я к тяжестям привычная.

– Улюшка, иди к тете Стеше. Смотри, какая у тебя молоденькая и красивая тетя!

Стеша умело подхватила девочку и снова поцеловала ее. Улита настороженно смотрела то на Зинаиду, то на незнакомую взрослую девочку. Но та, которую она знала как свою маму, не протестовала, а девочка, взявшая ее на руки, ей тоже сразу понравилась, и поэтому Улита каким-то внутренним чутьем почувствовала, что все здесь ей рады, все добры, и доверчиво обняла Стешу за шею.

– Вот видишь, она все чувствует. Родное. – Зинаида радостно вздохнула. Слезы колыхнулись у нее под горлом, но она не пустила их, подавила. Зачем плакать? Здесь, на родине Саши, где ее ждали как родную, надо радоваться. И за Улю, и за себя.

У крыльца дома в березах стояла женщина в переднике. На лавочке у распахнутой двери в сенцы сидел старик в валенках и треухе. Старик курил огромную самокрутку, и табаком пахло на всю улицу. А женщина что-то вдруг сказала старику и замерла.

– Это мама и дедушка, – сказала Стеша и крикнула ломким отроческим голосом: – Варюха! Встречай гостей!

За изгородью в огороде, примыкавшем к усадьбе, замелькал белый платок, и на стежку выбежала девушка лет шестнадцати с длинной русой косой. Голову она держала уже по-взрослому, и коса свисала вниз, на грудь, грациозно, правильно, подчеркивая плавный изгиб шеи и всех ее движений, тоже плавных, неторопливых. Будто догадываясь о своем достоянии, девушка придерживала косу загорелой рукой.

Они обнялись, как родня, которая долгие годы жила в разлуке и вот, наконец, обрела счастье встречи.

– И правда красавица. – И раз, и другой взглянула на Зинаиду Сашина мать. – Ну, пойдемте ко двору. Пойдемте. С дороги ведь… – Но остановилась. – Подожди-ка. Дай же я тебя поцелую, девонька ты моя.

Они прошли несколько шагов и остановились перед крыльцом.

– Мам, ну хватит тебе. Давай домой зайдем. А то люди смотрят. – Старшая, Варя, подталкивала к крыльцу мать, а сама все оглядывала Зинаиду.

– Погоди, доченька. Погоди. Я ж еще не разглядела нашу невестку. Вот такую ладную Саша выбрал. Ох, поскорей бы сам ворочался.

– Это ж кто? – поспешая за внучками, теребил их дед Евсей и указывал на Улиту. – Санькина дочка, что ли ча?

– Дочка, деда. Уля. Улей зовут. Улитой.

– Сашина, Сашина, – отвечали ему внучки наперебой. – Видишь, как на него похожа.

Дед Евсей остановился, вонзил костыль в землю и сказал:

– Вот молодец малый! Настоящий солдат! Все с войны – битые да увечные. А наш Санька – с дитем! С прибытком! С трохвеем! Вот как воевать надыть! Да и бабы ж молодцы! Война войной. Война смерть сеет. А они опять новый народ народят. Как поле рожью засеют… – И, оглядев Зинаиду, снова похвалил своего младшего внука: – Ну, Санька! Порох-малый!