Читать книгу Встречный бой штрафников - Сергей Михеенков - Страница 2

В лесу под Могилевом Балька зачислили в небольшую команду и тут же, на грузовике «Опель-Блиц» направили на передовую.

– Смотри! Смотри! Какое дерьмо! – закричал кто-то из сидевших впереди.

Грузовик ехал по лесному проселку. Из таких проселков и состояли дороги в России. Вскоре их грузовик въехал под арку, сбитую из досок и жердей и увитую еловыми лапками и дубовыми ветвями. На арке красовалась надпись, на белом фоне черными готическими буквами: «Мы рождены, чтобы умереть».

– Что и говорить, эти слова заметно прибавляют радости, – проворчал пожилой солдат с черным значком «За ранение» и значком «За рукопашный бой».

Свою винтовку папаша держал так, как держал бы лопату крестьянин, всю жизнь возделывавший свой земельный надел.

– Ты прибыл сюда не для того, чтобы радоваться, – хмуро заметил ему другой ветеран. – А в этих словах хотя бы нет брехни, от которой уже тошнит.

– Да, это верно. Тем и отличается Россия от Германии. Хотя бы по эту сторону фронта.

– Чепуха. Смерть здесь, в России, не самое худшее, что нас может ожидать впереди. Радуйтесь войне и всему ее дерьму, которое она распространяет вокруг себя, мир будет ужасен!

Эту поговорку Бальк слышал все чаще и чаще. И каждый раз, когда кто-нибудь произносил ее, Бальк невольно оглядывался по сторонам. Не из страха присутствия посторонних и нежелательных ушей, нет. Он словно желал убедиться, так ли это.

Через несколько часов дороги они прибыли в расположение полка. В штабе полка Бальк выяснил, где находится его рота. Дальше предстояло идти пешком. Пешком так пешком. Он закинул за плечо винтовку, поправил ранец и зашагал по заснеженному проселку. Чувствовалось, что снег только-только выпал. Он еще не накрыл землю основательно, и оттого дорога казалась только что проложенной по серой неухоженной земле, незавершенной. Здесь все выглядело таким: либо незавершенным, либо сделанным наспех.

В России зима наступает рано. Однажды выбираешься из теплого блиндажа, чтобы отлить где-нибудь неподалеку, пока нет никого из унтеров, и вдруг видишь, что все пространство вокруг, до самых русских окопов, завалено снегом. И снег похрустывает под ногами, искрится в лучах осветительных ракет. Когда выпадает снег, рота занята тем, что красит в белый цвет шлемы и оружие. Иваны – отличные снайперы. Темно-зеленые каски над белым бруствером – первая мишень для снайпера.

Вскоре Бальку встретилась пароконная санитарная повозка. Она была буквально переполнена ранеными, так что их руки и ноги свисали через боковые борта.

– Из какой роты, приятель? – окликнул Бальк ездового, нахлестывавшего низкорослых тощих монгольских лошаденок.

Раненые лежали неподвижно. Некоторые из них стонали. Досталось им крепко.

– Из Десятой, – хмуро ответил санитар.

– Что у вас тут? Наступление?

– А ты что, из отпуска? – покосился на него санитар. – Наступление. Только наступаем не мы, а русские. Вчера кинулись с танками. Вот, видишь, третий рейс делаю. Госпиталь переполнен. Возможно, придется везти дальше. Значит, довезу не всех.

– Тогда поспеши, – сказал ему Бальк и обошел повозку, заглядывая в бледные землистые лица раненых. Впавшие щеки под трехдневной щетиной, тяжелый запах старых бинтов, стоны. – Я возвращаюсь из отпуска. Отпуск по ранению.

Раненые были укрыты серыми солдатскими одеялами. Лица незнакомые. Кое-кого из Десятой он знал. Но здесь его знакомых не оказалось.

– Откуда родом?

– Из Шварцвальда.

– Да? А разговариваешь как берлинец. Шварцвальд. Вы ведь там наполовину французы, а наполовину швейцарцы. Швабский акцент я за милю слышу. Моя жена оттуда. Ты – берлинец.

– Я из Баденвейлера.

– Из Баденвейлера? Курортное местечко. Говорят, вы там нигде не работаете. Только отдыхаете. А? – И санитар засмеялся. – Женат?

– Нет.

– А девочку поимел?

Бальк засмеялся и сказал:

– Давай, давай, поспеши.

– Так поимел или нет? Чертов ты счастливчик! А мне два раза уже отменяли отпуск. И сейчас снова. Сейчас отменили все отпуска. Русские давят день и ночь. Тебя когда ранило?

– Летом. В начале июля. Под Жиздрой.

– Тогда мы еще наступали. А теперь, как говорят наши чертовы ослы, отводим наши силы с целью выбора наиболее выгодной позиции для развития нового широкомасштабного наступления. Ты что-нибудь понял из того, что я только что сказал?

– Почему этот не укрыт, как остальные? – И Бальк указал на одного из раненых, который лежал сзади на соломе в одном мундире с перевязанной головой и прибинтованными к туловищу руками. Поддерживать разговор, начатый санитаром, ему не хотелось. Человеку отменили в очередной раз отпуск. Конечно, он озлоблен, и ничего хорошего от него не услышишь.

– Это старина Визе. Никто во всей Десятой роте не умел так поджарить на костре курочку, как Курт Визе. Ему теперь не нужны ни одеяло, ни курятина. Попал под обстрел батальонных минометов. У иванов теперь этих минометов чертова прорва. Их мины взрываются, едва коснувшись сучка. От них не укрыться даже в лесу. – И санитар кивнул на окоченевший труп Курта Визе. – Ты его разве не знал?

– Нет, – ответил Бальк.

– В недобрый час ты прибыл назад, парень, – сказал вдруг санитар, поглядывая на его тяжелый ранец. – Точно тебе говорю, скверные наступают дни для нашего полка. А может, и всей армии. А может… – И он указал кнутовищем в небо.

– Помолчи. Выполняй то, что должен делать, – сказал Бальк и плотно сжал рот, как если бы на нем были нашивки фельдфебеля, а перед ним стоял какой-нибудь недотепа-новобранец.

– Ты что, швабец, нацист? Тогда почему не в СС? Доложишь, да? А мне плевать! Мне дважды уже отменяли отпуск. И это – за мою безупречную службу! Я здесь уже вторую зиму! Опять эти проклятые снега! Ты здесь, в России, хоть раз зимовал?

Бальк повернулся и зашагал в сторону леса. Он не хотел больше слушать санитара, смотреть на осунувшиеся, полумертвые лица раненых и думать о том, что, быть может, скоро, на этой же телеге, повезут в тыл и его и что, видимо, это не худший вариант из всех возможных. Хотя какие еще варианты здесь возможны? Выжить или не выжить. Вот и все, чем располагает для них Восточный фронт. Бальк тут же вспомнил готическую надпись на арке.

Он шел и думал о том, что еще полгода назад такие разговоры здесь, на Русском фронте, были невозможны. С тех пор многое изменилось. Да, очень многое. Даже санитарная повозка выглядит по-иному. Даже снег под колесами похрустывает и поскрипывает иначе. Теперь это – похоронный марш для обреченных. Лейл Андерсен своим милым голосом уже не внушает солдатам армии, которая до этого только наступала, уверенность в том, что они, исполнив свой долг, в конце концов увидят своих любимых и обнимут их. Нет, даже она была теперь всего лишь голосом из их прекрасного прошлого.

– Ты вернулся, сынок. Очень вовремя. – Такими словами встретил его командир роты. Старый рубака, произведенный в офицерский чин из унтер-офицеров еще в конце великой войны, он принадлежал к почти исчезнувшей в вермахте касте старой прусской породы. Он поощрял в своих солдатах выправку и дисциплину, но при этом умел затронуть в подчиненных и иные струны, неподвластные уставу.

Как хорошо, что Одиннадцатой фузилерной ротой по-прежнему командовал гауптман Фитц. Так что кое-что из прежнего здесь все же осталось. Старик явно пребывал в скверном расположении духа, но его, Балька, встретил хорошо. Во-первых – пополнение. В то время, когда батальон нес большие потери. Раненых Бальк встретил по дороге, а ровный квадрат березовых крестов, увенчанных касками, на которых лежал снег, свидетельствовал о большем.

Гауптман Фитц расспросил его о Германии. О том, как он попал под налет английских штурмовиков, Бальк вначале промолчал. Но тот вдруг спросил:

– Баденвейлер часто бомбят?

– Нет, герр гауптман. – Бальк сделал паузу и уточнил: – Время от времени.

– Ну да, – хмуро кивнул ротный, – так же, как и нас. Время от времени. И есть разрушения?

– Да, герр гауптман.

– И убитые?

– Да, герр гауптман. Гражданские совсем не умеют прятаться во время бомбежки. К тому же не все бомбоубежища выдерживают прямые попадания тяжелых бомб.

– Значит, есть раненые и искалеченные среди гражданских. Так ведь?

– Так точно, герр гауптман, есть и такие.

– Вот что ужасно. Искалеченного войной солдата я еще могу представить. А вот искалеченных детей и женщин… Впрочем, их можно увидеть в любой русской деревне. Мы, солдаты германской армии, наивно полагали, что авианалеты и падающие бомбы – это несчастье Польши, России, но не Германии.

– Я полностью разделяю ваши чувства, герр гауптман, – сказал Бальк.

Гауптман Фитц внимательно посмотрел на своего фузилера. И спросил:

– Чьи самолеты чаще всего налетают? Американцы или англичане? А может, русские?

– Нет, русских там нет.

– Британцы?

– Да, британцы.

– Негодяи. Эти не пожалеют ни наших женщин, ни детей, ни стариков. – Ротный в задумчивости покачал головой и вдруг сказал: – Можно себе представить, что будет, когда до нас доберутся русские.

– Что вы сказали, герр гауптман? – притворился Бальк, изображая простодушного дурачка, каким, кажется, и любил его старик.

– Ничего, – тут же спохватился ротный. – Ты, должно быть, слышал о готовящемся широкомасштабном летнем наступлении? Весь Восточный фронт перейдет в атаку.

– Да, герр гауптман, в Германии только об этом и говорят. Нам только выстоять эту зиму, а там мы опрокинем русских и снова пойдем вперед.

– Вот именно, сынок! Так и будет! А о том, что я тебе тут наболтал, забудь. Никакого разговора между нами не было. Или ты считаешь иначе?

– Никак нет, герр гауптман! Никакого разговора между нами не было.

– Вот именно. – И ротный улыбнулся. Обветренные на морозе губы его скупо дернулись, но глаза по-прежнему выражали крайнюю озабоченность и еще что-то, что носили в себе все воевавшие на русском фронте. Некую тоску, которая, как вошь, поселялась однажды совершенно незаметно, потом осваивалась, плодилась, разрасталась и вскоре становилась уже частью человека.

Старик распорядился, чтобы Балька поставили на все виды довольствия, а также выдали зимнее обмундирование. Пожал ему руку и отпустил.

Лицо ротного все же изменилось. И теперь, расставшись с ним и перебирая в памяти его слова и жесты, Бальк понял, что именно изменилось в нем. Гауптман Фитц имел лицо пьющего человека. Обветренная пористая кожа, тяжелые мешки под глазами, нервное подергивание рта и часто меняющиеся гримасы, которые порой замирали на несколько минут, как у сумрачного каменного божка.

Зимнее обмундирование. Вот это было здорово!

Хорошенько поев, Бальк отправился прямиком на склад, где ему выдали все, что положено: шерстяные кальсоны, толстые стеганые штаны на ватине, почти точно такие же, какие он иногда видел на убитых иванах, белые маскировочные штаны, которые можно было надевать поверх обычных. Еще он получил куртку на ватине, к которой пристегивалась белая маскировочная куртка-накидка, меховые трехпалые перчатки и вязаную из шерсти шапочку-подшлемник. Сапоги он тут же поменял на просторные русские валенки без подошвы. Если учесть толстый шерстяной свитер, который он привез из дому, то теперь морозы Балька мало беспокоили. Правда, он еще не знал, что такое минус двадцать пять на ветру в траншее. Наступившая зима была для него первой, которую ему предстояло пережить на Восточном фронте.

Он почти бежал в свой взвод. Взвод занимал оборону в соседней деревне. Часовой возле штабной избы пояснил, что это в километре отсюда. Бальк сразу сообразил, насколько плохи здесь дела. Еще летом такой участок фронта занимала бы рота. Полносоставная рота в сто двадцать человек с четырьмя пулеметами, с усилением в виде штурмового орудия или батареи ПТО, минометного взвода или нескольких легких полевых гаубиц калибра 75 мм. А теперь он шел по расчищенной дороге и не видел никаких траншей и даже одиночных ячеек. Открытые места он старался перебежать пригнувшись.

Да есть ли здесь вообще фронт, подумал он и беспокойно оглянулся. Снег лепил прямо в глаза, сек по каске. В какое-то мгновение ему показалось, что в лесу, среди елей и сосен, он не один. Бальк снял с плеча винтовку и втолкнул затвором в патронник патрон. Нет, все тихо. Только снег шуршит, и ветер со скрипом и стоном раскачивает старые деревья. И все же какие-то посторонние тени снова мелькнули в глубине просеки, и хрустнула ветка под ногой. Бальк зашагал быстрее. Лес, к счастью, вскоре кончился. Когда он вышел из ельника в поле, с облегчением вздохнул и несколько раз оглянулся. Хотя какое-то время все еще казалось: вот-вот из-за деревьев, оставшихся позади, прогремит выстрел. Нет, обошлось. Людей в лесу на просеке он все же видел. Теперь он это знал точно. Возможно, это была русская разведка.

За полем виднелась деревня. Оттуда сразу отделилась разляпистая серая точка и понеслась прямо навстречу Бальку. Послышалось урчание мотора. Мотоцикл! К нему мчался мотоцикл. Судя по посадке и пулемету в коляске – свои.

Это был патруль. Никого из старых знакомых среди солдат, сидевших на «BMW», Бальк не увидел. Он назвал пароль.

– Бальк? – спросил его простуженным голосом укутанный в разное тряпье, совершенно не имевшее отношение к полевой одежде солдата вермахта, нахохленный пулеметчик.

– Так точно, шютце Бальк! – И Бальк вскинул к каске руку в меховой перчатке, полагая, что перед ним, по меньшей мере, фенрих[1].

Пулеметчик осклабился и сказал:

– Вольно.

После чего мотоцикл резко взревел мотором, развернулся на пятачке и, обдавая Балька выхлопными газами и ошметками грязного снега, помчался обратно к деревне. Черт бы их побрал, стиснул зубы Бальк, кто это такие? Ведут себя как «цепные псы». Но горжетов полевой жандармерии на их одежде он не увидел. Артиллеристы из усиления? Тогда откуда им известно его имя?

На околице его встретили двое: фельдфебель Гейнце и пулеметчик из третьего отделения Пауль Брокельт.

Как часто в последние дли отпуска и в дороге сюда, в Россию, он думал о своих товарищах! Он по-настоящему о них тосковал, как тоскуют о родных и близких людях, когда судьба и обстоятельства неожиданно разлучают тебя с ними.

Они обнялись. Гейнце и Брокельт тут же повели Балька в белый кирпичный дом с опрятной изгородью и калиткой к высокому крыльцу с резными столбами и перилами. И Бальк понял, что все это, в том числе и мотоцикл в поле, были частью церемонии встречи старых боевых товарищей.

– Старик сообщил по рации, что ты прибыл. – И взводный, сияя улыбкой, хлопнул его по плечу. – Как тебя подштопали, дружище? Все в порядке?

Теперь фельдфебель Гейнце обращался к нему как к равному. Видимо, им здесь действительно несладко.

– Да, – ответил он, – готов выполнять свои обязанности в полном объеме и на любом участке.

– Вот и отлично.

Крестьянский дом, который занимал Гейнце, по обыкновению состоял из двух горниц – кухни и светлицы. Светлица, комната побольше, и была оборудована под КП. На столе стояла переносная радиостанция «Петрикс». Рядом лежала карта. На стене висел «МП40». Окна занавешены черной материей, которая сейчас наподобие портьер была отведена в стороны, и в комнату с улицы лился матовый свет отраженных снегов. Под потолком висела керосиновая лампа.

Гейнце и Брокельт принялись расспрашивать о Германии, о девушках, о том, какие песни поют на родине.

– «Лили Марлен», – ответил Бальк. – А где Зоммер? – И он внимательно посмотрел на взводного.

Курт Зоммер всегда возился возле своего портативного «Петрикса». Обеспечивал бесперебойную связь с командным пунктом управления Одиннадцатой роты. Через него старик Фитц передавал во взвод свои распоряжения. Очень часто он упрашивал Курта послушать по его «Петриксу» музыку. «Твой любимый Чайковский в Германии запрещен!» – возмущался Курт и тут же настраивал волну на Москву, откуда заплывали в их вонючий блиндаж звуки Шестой симфонии. «Но ведь мы не в Германии, Курт, и здесь официальный запрет не действует», – отвечал он. И Курта это развлекало. Он начинал перечислять и другие запреты, введенные Третим рейхом, которыми здесь, в России, можно было пренебречь.

Фельдфебель Гейнце пропустил вопрос Балька мимо ушей. Это было его манерой – не слышать незначительное, на что не стоило тратить драгоценного времени. Но сейчас его молчание показалось Бальку слишком неестественным. Похоже, что вопрос Балька что-то задел в нем. Что-то такое, о чем долго молчать было невозможно.

– Как поживает Виттманн? Отрабатывает очередной наряд? Или строчит жене длиннющее письмо?

Взводный помалкивал, будто вопросы Балька его и не касались. Пауль Брокельт тоже отвернулся к окну и, пока они разговаривали, не поворачивал головы в их сторону.

– В чем дело? – Бальк вскочил с деревянной скамьи, стоявшей возле жарко натопленной печи, куда его гостеприимно усадили с дороги.

– Мы даже не всех смогли похоронить, Арним. – И взводный похлопал Балька по плечу.

– Вот так, приятель, – наконец оторвал от окна свой пристальный взгляд Брокельт, – от летнего состава нашего взвода остались только мы. Да еще помощник адвоката. Возможно, кто-то еще вернется из госпиталя. Францу Роту осколком оторвало ногу. Выше колена. Эрих Биндер тоже не вернется. Ему ампутировали кисти обеих рук. Горн, Шнайдер, Герменс и Лехнер пропали без вести еще в июле, когда русские прорвались на Хотынец, и мы лесами выбирались из окружения. Рейнальтера, Хольцера, Вильда и лейтенанта Шнейдербауера похоронили в начале октября. Русские снова атаковали крупными силами, пытались прорвать фронт. Нас бросили их остановить. Заварушка, скажу я тебе, была такая, что в роте больше не вспоминали бои под Хотынцом.

– Так что, Бальк, теперь наша очередь, – мрачно усмехнулся Гейнце.

– Мужики![2] А не выпить ли нам по этому поводу? – И Брокельт вытащил из-под деревянной кровати гранатный ящик и распахнул его. Блеснули зеленым мутноватым стеклом бутылки.

В тот вечер ветераны взвода устроили в его честь настоящую пирушку, на которую пригласили даже нескольких девушек из местных. По очереди играли на аккордеоне и хором пели «Лили Марлен». Если бы об этом узнали в штабе батальона или даже гауптман Фитц, Гейнце, как командир опорного участка, вряд ли бы избежал сурового наказания. Самое маленькое, его бы на время отстранили от командования взводом. На время, потому что лучшего командира взвода, чем фельдфебель Гейнце, не было во всем батальоне.

А утром Гейнце назначил Балька первым номером в расчет МГ-42.

На восточной окраине деревни, видимо, еще до морозов, прямо в землю был врыт сруб примерно три на три метра с глубокой узкой амбразурой, обращенной в сторону леса. Бальк отвел ствол Schpandeu, установленного на станке, и выглянул в тщательно замаскированную узкую щель амбразуры. Отсюда прекрасно просматривался склон с восточной, юго-восточной стороны и край поля с северо-западной стороны деревни. Вдобавок ко всему в лесу, который начинался метрах в трехстах от крайних дворов, были сделаны просеки. Они расходились лучами и, таким образом, пулеметный расчет вполне мог контролировать ближайший участок леса.

– Надо посматривать за лесом, – сказал Бальк второму и третьему номерам.

Снегопад вскоре прекратился, и Бальк увидел извилистую ленту дороги. Именно по ней он пришел сюда. Значит, на дороге в лесу вполне могли быть русские.

Третьим номером в расчете был тот самый пулеметчик, восседавший в коляске, которому Бальк по ошибке, а больше всего на радостях, что наконец-то прибыл в свой взвод, отдал честь. В конце концов, он отдал честь не этому незнакомому мордовороту, с добродушной улыбкой, а своему славному взводу и всем тем, кого уже нет. Третьего номера звали Эрвин Пачиньски. Эрвин и в действительности оказался добродушным увальнем. Говорил на мягком силезском диалекте. Мать его была наполовину полька, наполовину бессарабка, а отец немец. Эрвин родился и вырос в деревне. До призыва в армию работал на ферме, принадлежавшей его родителям. Эрвин простодушно признался, что после победоносного польского похода, когда все юноши в его деревне буквально грезили военной формой, он хотел было вступить в гитлерюгенд.

– Ты рассказываешь об этом уже девятнадцатый раз, Эрвин! – заорал, багровея, второй номер Вилли Буллерт. – Сколько мы здесь гнием? Четыре с половиной месяца! А это значит – восемнадцать недель! Восемнадцать, Эрвин! А не девятнадцать! Ты начинаешь рассказывать свою историю слишком часто! Не чаще одного раза в месяц! Иначе мы поссоримся.

Буллерт не на шутку злился. И надо было его остановить. Но Бальк решил помалкивать и слушать. Во взводе все же многое изменилось. Дисциплина здесь, в России, решала не все. Нужно было понять, кто есть кто в подразделении.

– Ты что, до сих пор жалеешь, что тебя не зачислили в эту кровавую свору конченых ублюдков?! – не унимался Буллерт, но на губах его вздрогнула усмешка. – Переживаешь, что не попал в СС?! Не сделал карьеру!

– Ни о чем я не жалею. Просто стало неприятно, что меня сочли в какой-то мере неполноценным немцем.

– Расово неполноценным, ты это хотел сказать?

– Да.

– А скажи, Эрвин, тебя твоя жена таковым не считает? В смысле полноценности.

– Да вроде бы нет. У нас с ней полная гармония.

– Ну вот. Чего тебе еще надо? Твоя жена умнее всех этих недоносков с золотыми партийными значками и их теориями. По их теории иваны и вовсе недочеловеки. Но что-то я до сих пор не видел ни одного из них с каменным топором. Посмотри, как они воюют! И оружие у них хоть куда! Отличные автоматы. Прицельная дальность стрельбы больше, чем у наших МР40. А какие танки!

– У нас теперь танки тоже хорошие.

– Да. Но их мало.

– Моя просьба была отклонена по формальной причине, – продолжал свою историю третий номер, – но я-то понял, что все дело в моей матери, в ее польском происхождении. Особенно переживал отец.

– Ты знаешь, что сказал о поляках наш взводный? – Помощник адвоката решил, видимо, подступиться к несостоявшемуся члену гитлерюгенда с другого бока.

И Бальк, и Пачиньски вопросительно посмотрели на Буллерта.

– Гейнце сказал, что поляки – самый скверный народ, живущий в Европе, что они ничуть не лучше, чем мы, немцы. И взводный прав! Не обижайся, Эрвин. Я не хотел обидеть твою мать. Прости. Но Гейнце все же прав.

– По поводу поляков?

– Да.

– Может быть. Потому что по поводу полек он ничего плохого не говорил. Наоборот, он не раз упоминал об их некоторых прелестях.

– Заткнись, Вилли. Посмотри в поле. Иваны пожаловали.

– Без артподготовки?

– Подожди…

И тут взвизгнула первая пристрелочная мина и рванула землю, смешивая ее с серым снегом, перед самым срубом. Мины им были не страшны. Сруб, основательно врытый в землю, имел толстый, в три наката, потолок, на накатнике метровый слой земли. Землей были засыпаны и стены. Единственное, что могла натворить мина, так это попасть в вентиляционное отверстие. Но и оно имело колено – на случай, если иваны подберутся совсем близко, в «мертвое» пространство, и вздумают забросать ДОТ ручными гранатами. Прямое попадание мины батальонного миномета вентиляционная отдушина тоже вполне выдержит. Стоило опасаться только тяжелых гаубиц. Только они могли пробить их укрытие своими мощными снарядами. Но гаубиц у русских на этом участке не было. Во всяком случае, пока данные о них отсутствовали.