Читать книгу Три смуты на одну жизнь - Сергей Николаевич Прокопьев - Страница 5

Двор у нас был огромный. Большой дом, заводы (пивоваренный, лимонадный, уксусный), всевозможные хозяйственные постройки – всё находилось за одним забором. Дом стоял справа от широких ворот – двухэтажный, из белого кирпича. Его внешний вид не отличался помпезностью, снаружи выглядел обыденно, не сравнить с особняком того же Эрнста Нейфельда (нашего однофамильца) или Франца (владельца завода «Франц и Шредер») или Генриха Вильмса (родственника мамы). У них были дворцы.

На нижнем этаже нашего дома располагалась столовая. С большим столом, человек на тридцать. Из раннего детства вынесла – за обеденным столом часто по вечерам сидели гости. Запомнились акцизные чиновники – громкие, весёлые. Они приезжали в Молочанск в командировки и не торопились быстрей-быстрей завершить дела и отправиться восвояси. Обедали, ужинали у нас, любили вкусно покушать. Часто просили бабушку сделать шашлык. Получив заказ, бабушка поднималась к дедушке в контору и говорила: «Сизнак (так у неё звучало слово «акцизные») хотят шашлык». Она недолюбливала шумных гостей, но ничего не попишешь – нужные люди. Дедушка на подводе отправлял рабочего в ближайшее село купить барашка, обязательно молодого. Под шашлык акцизные употребляли красное вино в немалых количествах.

Частыми гостями в доме были директор коммерческого училища, профессор Вальтер Унру, доктор Кетат и хирург Тавониус, врачи были из Прибалтики. В отличие от акцизных прибалты и профессор вели себя чинно, вино пили мелкими глотками.

Одна дверь из столовой вела в небольшую комнату, которая почему-то называлась швейной. Не запомнилось, чтобы в ней шили. Вторая дверь была в столовую для служащих и рабочих. На первом этаже находилась комната для прислуги и большая зимняя кухня, а также прачечная и гладильная. В гладильной стояли доски для глажки, но главной достопримечательностью был допотопный монстр, с помощью которого катали постельное бельё. Ничего подобного больше в жизни не видела. Представлял он из себя большой массивный гладкий стол, при нём два вала, на которые наматывалось бельё. На валы ставился громадный ящик, полный булыжников, с обеих сторон у него были ручки, и две домработницы брались за них и тянули ящик то в одну, то в другую сторону вдоль стола, валяя тем самым бельё.

Сразу за гладильной была небольшая комната, наподобие предбанника (кстати, бани немцы не любили). Из неё одна дверь вела в туалет, через вторую попадали в ванную. После мытья детей закутывали с головой в банные простыни и несли на второй этаж. Я, находясь на руках у няни, не видя ничего вокруг, гадала, на какой ступеньке нахожусь. Третья дверь из предбанника вела в длинный туннель, крытый проход, который вёл в летнюю кухню и всякие кладовые. В одной из них был вход в погреб со всякой вкуснотой. Там хранились маринады, варенья, на полках высоких стеллажей лежали зимние сорта яблок и груш. Для солений и корнеплодов предназначался отдельный погреб. Неподалёку от второго погреба находилась всегда вкусно пахнущая коптильня. Её запах помню до сих пор. Оказываясь рядом с коптильней, обязательно вдыхала его. Однажды в лагере угостили меня тонюсеньким кусочком копчёной колбасы. Я человек отнюдь не сентиментальный, но тогда навернулись слёзы, вспомнила нашу коптильню.

Из прихожей первого этажа по лестнице поднимались на второй и оказывались в коридоре с дверями по сторонам. Одна из них вела в две бабушкины комнаты, вторая – в зал, где кроме мягкой мебели стояло пианино, третья – в ещё один крохотный коридорчик, который вёл в деловую часть дома. Здесь находилась контора, состоявшая из двух комнат. В первой сидели бухгалтер и делопроизводитель, во второй, поменьше, был кабинет папы. Здесь же был служебный вход в магазин. Покупатели попадали в магазин с улицы, через большие двери с бронзовыми ручками в форме львов. По широкой мраморной лестнице они поднимались в торговый зал.

Перед домом был разбит небольшой садик. В нём росли три высоких пирамидальных тополя, кусты сирени и много-много цветов на большой клумбе. Цветами занимался наш садовник. Основной достопримечательностью садика был, конечно же, фонтан. Круглый бассейн, посредине нагромождение больших камней, на которых лежал, задравши голову вверх бронзовый дельфин, из его пасти били высокие, тугие, рассыпающиеся на своих вершинах струи. Среди построек двора был ещё пивной бар с входом с улицы.

Вернусь к описанию зала. Одна дверь из него вела на большой балкон, вторая в уютную, оформленную, насколько помню, в мягких голубых тонах гостиную. Из гостиной попадали в спальню папы и мамы и детскую. В памяти у меня (хотя на самом деле это было не всегда так) большая комната детской с окнами на юг и восток была постоянно залита солнцем. Даже тяжёлые тёмные шторы, которые задвигались во время дневного сна, не могли удержать напор солнечного света, лучи проникали в щели, ложились на пол весёлыми полосками.

Яркие и радостные воспоминания тех лет связаны, прежде всего, с детской и залом. Дед Мороз приходил к нам не на Новый год, а недели за две до Рождества. Приходил в детскую. Слушал наши стишки, делал наставления быть послушными, угощал конфетами, шоколадом, орехами. Многие из наших знакомых и родственников устраивали ёлку 24 декабря вечером, в сочельник. В нашей семье почему-то это делалось утром 25 декабря. За неделю до Рождества вступал в силу строгий запрет на вхождение детей в зал. Дверь из него в гостиную закрывалась на ключ. Мы через зал уже не ходили. В нём устанавливалась и украшалась ёлка. Дети в этом участие не принимали, видели полностью наряженную ёлку только в день Рождества Христа. Высокая, до самого потолка, пушистая, сверкающая игрушками, она царственно стояла посредине зала. Но нас, детей, первым делом интересовало, что под ёлкой. Боже, какие там были за подарки! Игрушки выписывались загодя, в основном из Германии. Мои братья Гейнц, Гарри и Саша (Яша был совсем маленьким, Рудольф родился в 1919-м, а Зигфрид в 1921-м, когда уже не было подарков) получали железную дорогу с паровозами и вагонами, сверкающие яркой краской машины и тому подобное, а мне дарили куклы. Красивые в бесподобных платьях они умели ходить и говорить «папа» и «мама». Братья, наигравшись своими поездами и машинами, брались за куклы во время моего отсутствия. Разбирали их до последнего винтика, желая выяснить, каким образом они ходят и говорят. Было страшно обидно увидеть красавиц кукол в виде уродливых деталей. Первой реакцией на вопиющее безобразие были слёзы. Однако проливала их недолго, во мне вспыхивало желание мести, я бросалась на братьев с кулаками. Дважды не судят за один проступок, я же, основательно поколотив братьев (хоть они и мальчики, но младше меня) шла жаловаться родителям. Коварная была сестра.

Описывая дом, забыла одну деталь, у нас имелась совсем тёмная кладовка со стеллажами до потолка, полными мануфактурой, принадлежащей бабушке. Как любая женщина, бабушка любила наряды и покупала ткани впрок. Дабы в нужный момент для нового платья не искать ткань по магазинам, а выбирать из своих обширных запасов. Там были и панбархат, и шерсть, и яркий китайских шёлк… В одно время бабушка надумала раздать эти запасы ближайшим родственникам-женщинам. То ли решила, что она уже перешла возраст, когда женщине ещё к лицу щеголять новыми нарядами, то ли почувствовала, что всё это может пойти прахом (так вскоре и произошло). Взяла и раздала мануфактуру дочерям – Эльзе и Марии и невесткам – маме и супруге дяди Андрюши Гене. Мне тогда было около пяти лет. Я присутствовала при дележе, ревностно следила, кто и что получает от бабушки, и горько заплакала, когда стеллажи опустели. На бабушкин вопрос, что со мной случилась, ответила, что я тоже женщина, а мне ничего не дали. Бабушка рассмеялась и подарила мне небольшой отрез ткани. Его забрали потом анархисты или махновцы.

Во дворе за домом по правую сторону стояли склады, в которых хранились товары для магазина. За ними находилось здание пивоваренного завода. Моё детское воображение поражала величина чанов для пивоварения. Немцы всегда умели готовить пиво, наше славилось далеко за пределами Молочанска. После революции (нас ещё не выгнали из дома, жили в нём) один из рабочих, по фамилии Жук, на ночь спрятался в каком-то заводском закутке. Всё уже рушилось, завод был на грани закрытия, и Жук решил погулять напоследок. Утром его нашли в одном из чанов. От пивных паров труп скрючило так, что перед положением в гроб его ошпаривали кипятком, пытаясь выпрямить. Кипяток мало помог. Освобождая чан, в котором нашли Жука, от остатков жидкости, на дне обнаружили серебряные карманные часы бедолаги. По предположению картина утопления выглядела следующим образом. Пива в чане было немого, Жук набирал его черпаком с длинной ручкой. Наклонился зачерпнуть очередную порцию вожделенного напитка, а часы возьми и выскользни из кармана. Бульк и нет столь дорогой в прямом и переносном смысле вещицы. Жук не смог смириться с потерей. Разделся (труп обнаружили совершенно голым) и полез в чан. Судя по всему, до этого трагического момента незадачливый выпивоха употребил не один черпак дармового напитка, а может, просто надышался парами и утонул.

За пивным заводом был уксусный, за ним – лимонадный, а дальше в углу помещалась бондарная мастерская, где изготовлялись чаны и бочки. Неукоснительно соблюдаемый на территории двора порядок после революции за короткое время сменился беспорядком. Возле бондарной стали валяться стружки и обрезки. Как-то ко мне пришли подружки, мы насобирали сухой травы, из обломков кирпичей сложили что-то вроде печи поблизости от бондарной мастерской, щедро натолкали в «печь» травы, стружек и щепок и подожгли. Нашли старый ковшик без ручки, набрали в него воды и собрались что-то варить. Однако кто-то вовремя сообщил папе о хозяюшках. Он прибежал бледный, взволнованный и при подругах меня крепко отшлёпал. Ревела, как сирена. Не от боли, от страшной обиды: папа, который пальцем меня ни разу не тронул до этого, вдруг отшлёпал. Да ещё при подругах.

Поняла много позже серьёзность нашего проступка – случись пожар, папе могли предъявить обвинение в поджоге, дескать, вчерашний хозяин уничтожает имущество, чтобы не досталось народу: раз сам не ам, то и народу не дам! За это могли убить на месте.