Читать книгу Блок верности - Сергей Николаевич Тихорадов - Страница 4

Вылазки мне полезны тем, что в результате может появиться в отделе новый хороший сотрудник. Кроме того, так я борюсь со скукой, которая нет-нет, да вдруг проклюнется. А Семенову надо иногда побыть мужиком, дабы не прирастал основанием к эргономически совершенному седлу в конторе. Увы, нашим с Семеновым вылазкам не то, чтобы несть числа. Оно есть, и небольшое. Вот эта самая вылазка, что сейчас намечается, будет третьей.

Первый раз нас занесло к неохиппи. О, тут не только между красными и синими таблетками был выбор. Он был тут настолько велик, сплошная радуга, что пришлось вызывать группу. Паковали народ до утра, автозаков не хватило, делали по три заезда. Даже полицию пришлось привлечь, а им только того и надо, когда за них половину работы делают. Да и нам хорошо, когда наркота в деле, потому что можно хватать всех без разбора, улик полные карманы, и только потом сортировать: случайных на выход, неслучайных на карандаш.

Есть в нашем славном стольном граде места, где не ступала нога здорового человека, настолько там все психоделическое. Но не придумали пока что такой роскошной химии, чтобы вкусить ее, и раз – вот она тебе, Настоящая Реальность, данная в ощущениях. Хотя есть у новых хиппи такое направление, которое утверждает, что раз уж мы что-то вроде банок с мозгами, то и химсостав в этих банках разный. Чьи-то мозги плавают в одной среде, чьи-то в другой, чьи-то вообще в формалине, и существует, якобы, некая корреляция между тем реагентом, что в твоей банке, и тем, чем ты конкретно сегодня накачался с хиппарями, в подвале с плохой светомузыкой. Применил, так сказать, опыт пребывания в банке.

На самом деле, это все разновидности теории о «просветах». «Просвет» – это некое окно, кротовья нора, специально оставленная разработчиками для того, чтобы персонажи имели возможность как минимум выйти на оператора. А то и вернуться, сбежать, сбросить оковы, если следовать уже «теории заключения». Эта теория утверждает, что мы все здесь вроде как Ильич в Шушенском, то есть в ссылке, или в тюрьме – это уж насколько у кого жизнь не удалась. И смыслом игры является отсюда сбежать, как утверждают «беглецы». Или перевоспитаться, как утверждают сторонники терапевтической версии реальности, «терапевты» и некоторые другие живородящие. Мол, все мы здесь на излечении, и надо стараться все пройти, дабы не стыдно было снять шлем в настоящем мире. Почти все «терапевты» в жизни либо батюшки, либо психологи. Ни тех, ни других я в отдел не беру.

Я в детстве на дереве хранил портрет Гагарина. Вырезал из календаря, замотал в кусок целлофана, и припрятал на невысокой, но колючей сливе, что росла в углу у забора. Ветвями своими слива склонялась на улицу, через забор, рвалась и стремилась на волю, но крепко вросла корнями по эту сторону. Стабильно так укрепилась, наивная мечтательница, вообще стала одним целым с нашим простым южным садом, что на Кубани. Думала, она не такая, как вишни, алыча и особо роскошное абрикосовое древо, что царственно росло прямо перед входом в дом и поставляло в семью гуммиарабик. Думала слива, что это остальные тут навсегда, а уж она-то обязательно вырвется в свой космос, привязанный к ветке Гагарин ей в помощь. Вот и приютила портрет, примотанный к ветвям так высоко, как только мог достать до неба восьмилетний мальчишка.

А потом оказалось, нет – доказалось, что весь мир не то картинка, не то галлюцинация, не то вообще бред, причем не совсем твой, а какого-то индуса еврейского происхождения Брахмана, который и сам то ли есть, то ли его нет. И куда там летал Гагарин, совсем непонятно. Может, и нет никакого космоса, а лежим мы все в анабиозе, потому что до Альфы Центавра немерено световых лет, и нам в подкорку пускают картинку, чтобы не было скучно лежать. Стоп, значит, космос все-таки есть, раз мы лежим в анабиозе на космическом корабле? Или космос – это просто набор архетипов, содержимое усталой души? Какое глубокое разочарование и, в то же время, какая большая надежда. Какой он – Большой Мир?

Сегодня мой мир – это Большой Каталог, а в нем не счесть уникумов и пустомель, гениев и идиотов, провидцев и маньяков. И все эти кислорододышащие гуру на самом деле не существуют. Даже самых мрачных парней, утверждающих, что Большой Мир хуже Зиона, и здесь мы вроде как в отпуске – даже их толком не существует, потому что мы не знаем, что такое «существование», и зачем оно вообще.

Деревья живут долго. Где-то еще висит мой Гагарин, но вместо космоса у меня нынче вылазки «в народ». Так в жизни вышло. Первая вылазка была спонтанной, вполне себе дискотечный, тусовочный, вариант, а вот после второго раза я призадумался. Во второй раз нас с Семеновым занесло в настоящую секту, и теперь уже нам пришлось уносить ноги. Правую мне тогда малость подбили, и если бы не кое-какое покровительство, то загремел бы я за самоуправство. Помогло еще то, что у нас есть группа быстрого реагирования, и я могу, на правах большого босса, принимать посильное участие в операциях группы. Разумеется, не рискуя собой, потому что сила и броня – это хорошо, но мозги важнее. А за ногу я даже получил тогда то ли медаль, то ли грамоту, не припомню.

Но на большом ворсистом ковре вдули крепко, пришлось пообещать себя ценить и беречь.

Поэтому сейчас, собираясь с Семеновым в поход, я понимал, что стоит соблюдать осторожность, и при малейших признаках опасности драпать. Я имел право лично общаться за пределами конторы как с матерыми, так и с новенькими фигурантами Большого Каталога, это моя работа – но право рисковать собой у меня отобрали.

К счастью, у Семенова в душе тоже не умер пацан, и мне не приходилось мотивировать своего ведущего аналитика перед тем, как рвануть «в народ». Наоборот, я чувствовал, что парню этого не хватает, он даже пострелял бы еще из пистолетика… если бы тот ему был положен по штатному расписанию. Впрочем, нет, это я перегибаю, с пистолетиком вряд-ли. Тем не менее, сейчас у Семенова глаза заблестели, он выскочил из своего кресла над Москвой.

– Сергей Савельевич! – возопил Семенов, а мне послышалось «осанна!».

– Собирайся, – сказал я, – у тебя полчаса.

Через полчаса я спустился в подземный гараж. Там стоял мой служебный «вагнер», шестиместный гигант, «автомобиль-оркестр», как я его называл. Когда мне было нужно, он запросто мог выдать положенные двести пятьдесят, продолжая рычать ровно, но грозно, словно туба сошлась с контрабасом на кухне «хрущевки». На дороге зверь стоял, как на рельсах, перед ним кто-то их укладывал, а потом убирал сзади. Думаю, что моя машина уделала бы и президентский «Аурус», если бы он встретился нам на шоссе. Но вот что-то не теми дорогами ездят нынче «Аурусы». Да и ладно, нам свои хороши, особенно когда вокруг теплая кожа и почти броня. А вот насчет двухсот пятидесяти я приврал, не пришлось мне пока ни разу столько выжимать, не случилось повода. Так, прокатился пару раз на полигоне у оперативников под две сотни, мне хватило. Когда выдадут антиграв, буду скучать по своему «вагнеру».

Поодаль парковался Семенов. Его курилка, стародавнее ретро о полутора литрах электромоторного эквивалента, желтела на почти пустой площадке, как одинокий одуванчик, пробившийся сквозь асфальт. Семенов и сам был одиноким одуванчиком, дунешь не вовремя – облетит, изойдется на парашютики. Я не был против желтого цвета, когда Семенов приперся с документами на машину из служебного гаража. Разумеется, под капотом тоже было нормально – новая батарея на низкотемпературных сверхпроводниках, нам не полагалось гонять на скучной технике. И так же, как у меня, у Семенова не было оснований хоть сколько-нибудь душевно пройтись по трассе, чтобы дух захватывало от скорости. У Семенова нервы, а у меня запрет начальства – ну как тут разгонишься? Крысы мы кабинетные.

Когда я спустился, Семенов был уже в гараже, танцевал вокруг моего зверя. Машина ему нравилась, он честно завидовал, вздыхал и охал, размахивая планшетом. Короче говоря, готовился к докладу, речь репетировал.

– Что, – сказал я, подходя, – нарыл? Давай, срази меня подробной инфой о местонахождении этого твоего «оператора».

– Нарыл, нарыл, Сергей Савельевич! – радости моего аналитика не было предела.

Кто бы сомневался. Я посмотрел на Семенова. В своей желтой машинке он возил плащ, как настоящий шпион, и сейчас стоя, переминался: в одной руке планшет, в другой плащ.

– Плащ оставь, – сказал я, – он тебе не понадобится.

Семенов понесся к своей машине выполнять команду. Я глядел ему вслед – парень бежал, как очкарик без очков, раскачиваясь и едва ли не спотыкаясь, ну куда такому пистолет.

– Погоди, Юра, – возгласом остановил я его, – может и понадобится, ко мне кинь.

Семенов остановился, медленно повернулся, наивная физиономия его начала расплываться в замечательной широкой улыбке. Раз я сказал «Юра», значит, официальная часть жизни закончилась, в очередной раз. Кроме того, я сказал «ко мне кинь», это означало, что едем на моей. В предыдущие два раза мы катались на чем-то другом. Сейчас мне хотелось выехать с помпой, в карете, словно полководец со своим преданным адъютантом.

Сели сзади, чтобы можно было нормально поговорить. Машина завелась сразу, как только я оказался рядом. Я привык, чтобы она так делала.

– Куда направляемся, Сергей Савельевич? – спросил «Вагнер».

Я подал знак, мол, Семенова слушайся, и Семенов не замедлил выдать направление:

– На Каширское, к двенадцатому дому, – сказал Семенов, – а там дальше…

В программе машины это обозначало, что надо спуститься в метро. Да, из нашего гаража был спуск в неофициальный тоннель метрополитена. Мы это место, где стоит наш дом, выбрали в том числе и потому, что до метро меньше ста метров.

Восьмиэтажное здание нашего управления на самом деле не было очень большим. Оно было высоким, но узким, притаившимся между двумя домами других официальных учреждений. Этажность здания определялась требованиями к высоте – нам полагалось иметь пока вертолетную, а потом гравилетную площадку. Чтобы дом не был ниже соседних, пришлось соорудить невероятно высокий первый этаж. Его окна архитекторы расположили в два ряда, один над другим, дабы не сочинять слишком высоких окон в один ряд. Поэтому у нас было не восемь, по числу этажей, а девять рядов окон. Разумеется, конспирологи тут же объявили, что в доме специально устроен фальшивый этаж с секретной лабораторией, из которой осуществляется связь с Тем Миром. Это была глупость, никакой лаборатории в доме не было, но вот выход к неофициальному метро был. Таковы требования для контор высшей категории – иметь свой внутренний выход в метро.

Минобороны, МИД, ФСБ, ГРУ, прочие серьезные ребята, у всех под боком кусочек своего метро, это Москва. А для нас, ревизоров Большого Каталога, метро еще и тем было интересно, что там обитал местами диковинный народ, просто волшебный. Я их всех назвал как-то раз «метрофанушками», ну, вроде как фанатами метро. Название не прижилось, но я не обиделся, потому что никакими фанатами они не были. Жизнь, а точнее – искаженные представления о жизни, загнали этих ребят под землю, причем многих еще задолго до того, как была официально объявлена новая эра. Под «новой эрой» я имею в виду публичное признание Доказательства Харитонова.

Спасались в метро в основном те, кто считал, что надо «спасаться». Нет проблем, у нас демократия. Раз ты полагаешь, что надо спасаться – спасайся. Вот раньше не надо было спасаться, а как правительство согласилось с Харитоновом, вдруг резко понадобилось. И я их всех понимаю, потому что в первые годы новой эры мы все-таки обрушились в маленький беспредел, уютненький такой беспредельчик. Многие только в метро и смогли выжить. Потом неимоверными усилиями армии и полиции смогли выровняться, но целый год страну и мир так будоражило… да и сейчас будоражит, чего уж там. Забавно, но при всем при этом «будоражников» очень мало, совсем незначительный процент… пассионарии чертовы.

«Вагнер» скомандовал, и впереди начала раздвигаться стена. Часть направо, часть налево, потом рельсы ушли вниз, сравнявшись с полом, потому что мы не вагонетка, мы автомобиль-оркестр. «Вагнер» последней модели въехал в тоннель.

– Выключи свет, – сказал я, – весь, кроме салона.

И вокруг наступила чарующая восприятие тьма. Освещение тоннеля погасло, к тому же автомобиль выключил свои фары. Они ему не были нужны, он и так мог ехать, он же не человек, нуждающийся в иллюзорном потоке фотонов. Осталось только стильное освещение дорогой обстановки, легкая подсветка приборов, несколько ручек управления оборудованием салона на случай, если не захочется разговаривать, мягкий свет под ногами. Стен тоннеля не было видно, но мы знали, что несемся сейчас под землей со скоростью больше ста километров в час, от машины до стены полметра. Слегка покачивало на поворотах, и это добавляло романтический шарм в наше подземное путешествие. Лицо Семенова, освещенное ненаправленным светом, казалось восковым, жутковатым, словно парень был если не зомби, то, по крайней мере, инопланетянином. Он сидел, глядя перед собой прямо, и я вдруг догадался, что ему сейчас тоже думается про каких-нибудь вампиров, и он боится посмотреть в мою сторону – вдруг у меня клыки нараспашку?

Я не выдержал и засмеялся.

–Юра, – сказал я, – ты на работе, вернее – на службе. Аналитика и эмоции несовместимы.

Тут я слукавил, ибо аналитикой в салоне и не пахло, но Семенов шумно выдохнул, с явным облегчением, и сказал:

– Сергей Савельевич, да вы знаете, мне вот все эти тоннели, все эти узкие темные места… даже такие высокотехнологичные…

Спасибо за честность, Юра, подумал я, но не сказал. Однако, парня следовало успокоить. Каждый раз, как он попадал в тоннель, с ним приключался легкий мандраж, и мне приходилось что-нибудь говорить.

– Это метафора, Юра, – сказал я Семенову, – вся реальность, что тебя окружает – это метафора.

– Метафора чего? – не понял Семенов.

– В данном случае это не тоннель, а родовой канал, Юра, – пояснил я, – знаешь, есть такая теория, что мы все на самом деле родились только анатомически, но психически еще рождаемся. И все события в нашей жизни копируют прохождение рождающегося ребенка родовыми каналами, из матки наружу.

Семенов быстро-быстро закивал головой, перестав быть восковым чучелом. Мои слова зацепили что-то в его могучей памяти, ассоциации зашевелились, всплыло уже известное, родное, привычное, и аналитику стало легче в этом темном туннеле.

– Знаю, знаю, – сказал Семенов, – это перинатальная психология, знаю. Да, это интересный феномен, и я тут со многим согласен. Все эти тоннели, удушения, борьба, выход на свет… Мы как-бы проделываем этот путь…

Он легонько замахал руками, потому что его очень нервная система снова запуталась, слова в одну сторону, руки в другую, и мне пришлось помогать.

– Этот путь из матки наружу, – подсказал я.

Семенов остановил свою мельницу, недоверчиво осмотрелся – руки мои, вы меня слушаетесь?

– Уф, – сказал Семенов, – именно так. Из матки, из утробы наружу, и так всю жизнь, пока не родимся, стало быть.

– Стало быть, наша контора – это матка, – патриотично намекнул я Семенову.

– Ну да, – лояльно согласился Семенов, потом задумался на несколько секунд и сказал, – интересно, а что же тогда Москва?

Я усмехнулся.

– Москва – это родильная палата, – пояснил я, – а вот выход из метро – это да, это оно, влагалище.

Теплые руки акушерки Москвы были готовы принять нас в своем мире. «Вагнер», модель двести семьдесят, очень «лимитед эдишен», притормозил перед воротами. Их еще не было видно, но больше притормаживать было не перед чем. Таков был протокол безопасности, иначе пришлось бы открывать ворота загодя, чтобы несущийся на дикой скорости болид вписался в дыру и родился в палату под названием «Москва». А загодя мы ворота не открываем, мы требуем хоть какой-никакой, но секретности. В советское время наша контора называлась бы «ящик», имела бы только номер на почте и все, кроме американской разведки, думали бы, что мы являемся подразделением Комитета Государственной Безопасности Союза Советских Социалистических Республик.

Техника что-то слегка намудрила, потому что «вагнер» вдруг встал. Похоже, накрылась автоматика ворот, или связь между автомобилем и воротами барахлит.

– Темнота, – сказал Семенов на удивление спокойно, – интересно, и где это мы застряли… Нас скоро будут тащить клещами добрые акушерки? А я каску в конторе оставил, как на зло. Или мы идем ягодичным предлежанием, и клещи прихватят нас за корму? Я щекотки боюсь.

– Мы нормально идем, – отозвался я на такое умничанье, – как положено. А технарям, как вернусь, выпишу слабительное, дабы впредь. Свет дай!

«Вагнер» начал зажигать фары, оставив салон в темноте. Умная машина плавно наращивала световой поток, чтобы наши глаза успевали адаптироваться. Все равно вышло не очень комфортно, я прищурился и разглядел впереди закрытые выходные ворота.

– Вруби тоннель, – приказал я.

– Не срабатывает, – моментально отозвался «вагнер», и добавил, зная меня, – я пробую еще.

– Трансперсональщина, – сказал Семенов, – вкупе с перинатальщиной.

– Бесовщина, – согласился я.

Контора обеспечивалась техникой по высшему разряду. Люди, чтущие маркировку «ВП», сиречь «военная приемка», плакали бы от зависти, потому что на многих наших «гаджетах» стояло «очко», цифры «21». Двадцать первый отдел контролировал качество техники для высшего руководства страны. Не знаю, что было отштамповано на аппаратуре ворот, но ломаться ей в любом случае не полагалось. Я мог бы и вмешаться прямо сейчас, но особо спешить было некуда, а легкий мандраж перед стартом вполне вписывался в программу вечера.

– Что говорят? – спросил Семенов, и «вагнер» ответил, поняв по интонации, что спрашивают его.

– Протокол молчит, – доложила машина, и мне показалось, что сокрушенно при этом вздохнула.

Программистам по возвращении тоже придется вставить. Играются в одушевление, как дети малые, черт бы их, романтиков, побрал. То задышит машина вслух, то чихнет, как «жигуль». Хорошо, что не плачет.

– Есть связь, – произнес «вагнер», – нам закрыт доступ, Сергей Савельевич.

И вот зачем ты это добавил, имя-отчество, а, «вагнер»? Это был перебор. Программистам светило распятие, на худой конец – дыба. Так легко докатиться и до «Сереги», или «Серого». Я почувствовал, что начинаю немножко звереть.

– Убью! – заорал я, – энтузиасты машинного интеллекта, мать вашу! Кто сказал, что закрыт доступ? Куда закрыт?

– Машинный ответ, – сказал «вагнер», – источник не установлен. Прошло, как сообщение об ошибке. Закрыт доступ к «большой связи».

«Большая» работает всегда и отовсюду, даже из подводной лодки. Это какие-то новые волны, официально тоже еще не открытые, связь на новых физических принципах. Сами аппараты пока громоздкие, в автомобиль не помещаются. На «большую» мы выходим не напрямую, а через особо охраняемый кабинет в конторе, нашпигованный аппаратурой с теми самыми новыми принципами. Раз сейчас нет связи, значит, не работает или что-то у нас, в «вагнере», или в промежуточной аппаратуре того кабинета. Но если бы что-то случилось со связью у нас, «вагнер» бы доложил в тот же миг. Значит?

Значит, или там что-то накрылось, или накрыли нас, например – экраном.

О, как остроумно работает моя голова, надо же. Начитался боевиков в ранней молодости, думал, пронесет. Годы пройдут, и все потихоньку забудется. Вот, не пронесло. Полезло наружу в самый неподходящий момент. Страх, говорят, лезет на страх, жмется, как подобное к подобному. И не всегда понятно, что тебе потом делать с этим старым, свалявшимся в комок, страхом.

– Сергей Савельевич, – тихо сказал Семенов, и показал подбородком куда-то вперед, – а вдруг нам… кесарево делать будут?

Это внутри «вагнера» он такой говорливый и смелый, потому что вокруг полтонны брони, такая только у нас и у президентского «Ауруса». Говорят, ее испытывали на коллайдере, бомбардировали невесть чем, вплоть до обломков Большого Взрыва. Или еще, броня сделана как раз из этих обломков, переплавленных в плазменном облаке где-то глубине демидовских подземелий Урала. Выковырять нас из бронированной утробы «вагнера» является задачей неосуществимой, какое-там кесарево.

Ворота вдруг начали медленно разъезжаться, но остановились на полпути, как двери зимой в супермаркете, чтобы не выпустить теплый воздух. В принципе, «вагнер» мог бы уже протиснуться, и я дал команду:

– Вперед.

Машина плавно тронулась с места. Она была согласна с тем, что протиснется.

– Ох, – произнес Семенов, – зря вы про эти роды сказали, Сергей Савельевич, из головы не идет.

Можно подумать, Семенов, что у меня идет.

– А с чего ты подумал про кесарево? – спросил я, чтобы перед самим собой оказаться на высоте, по сравнению с думающим глупые мысли Семеновым.

– Подумал, что мы как в банке из гипертитановой брони, – сказал Семенов, – говорят, ее на коллайдере испытывали, или даже…

– Видишь как, Юра, – перебил я его, чтобы не слышать продолжение, – пару минут в темной тесноте, и в голове уже легкая паника, вплоть до тяжелых мыслей. А ты говоришь, что в мамке тепло и уютно.

– Да я вроде и не… – пробурчал Семенов, – «мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Иногда Семенов поет революционные и боевые песни, чтобы мне понравиться. Ну да ладно, с кем не бывает. В этом мире такое бывает… Я, например, два раза видел мертвецов. Людей похоронили, а через некоторое время я с ними общался. Помню, оробел, не смог сказать: «Мы же тебя похоронили». Может, у них хобби такое – померать регулярно.

Заело там, что ли, или вообще сломалось, но «вагнер» прошел открытые наполовину ворота и, я это знал, уже вовсю наяривает по спецканалам лихим шепотом, обрисовывая ход событий. С этим я ничего не мог поделать, на экстремальные ситуации моя власть над машиной не распространялась. И это означало, что и без того липовая секретность нашей операции накрылась медным полированным тазом, который у бабушки под рукомойником стоит. Буль-буль, капает водица, бьется о медь, не жалея себя, напоминает об утекшей вдаль безмятежности детства.

Из нашего тоннеля мы вышли. Но мне почему-то подумалось, что это были еще не роды, так, репетиция. Я огляделся вокруг. «Вагнер» выпустил из-под брюха колесики, стал на рельсы, и теперь мы мчались по настоящей, вполне официальной, линии «Метро-2». Я-то мчался, но призадумался. Реальность, она ведь живая, она говорящая. О чем говорил этот, столь редкий, технический «затык» в нашем тоннеле? О том, что дальше нельзя? Или о том, что как раз дальше и надо?