Читать книгу Закрытие темы (сборник) - Сергей Носов - Страница 7

Три года тому назад на свет появился Радостный. Обладая замечательными экстерьерными качествами, как то: просторным лбом, большими поблёскивающими глазами, ровной спиной, глубокой грудью, крепкими ногами, пружинистой кожей, мягкой, почти что нежной щетиной, особенно на ушах, тонких и едва ль не прозрачных, и, что тем более важно для хряков, отлично развитыми семенными железами (не говоря уже о безупречном заде без видимого крутосклона в верхней части крестца), хряк Радостный имеет в числе предков благородного Хистона-Боба. Хистон-Боб, а полное его официальное имя Хистон-Боб 27 НВ 69135 покрыл в своё время Ньюхолл-Сократ 370 НВ 195950 – свиноматку, высоко ценимую в Англии. Будучи купленной советскими селекционерами, свиноматка Ньюхолл-Сократ опоросилась в наших краях, с именем её сына Свата 97 (339 кг во взрослом состоянии) связывают появление особой линии в крупной белой породе свиней, так называемую линию Свата. Хорошо известны молодые потомки Свата, ценные прежде всего в племенном отношении, есть среди них и рекордисты породы, и чемпионы сельскохозяйственных выставок. Один из многочисленных сыновей «девяносто седьмого» был передан колхозу «Высокое», где уже находились матки брейтовской породы свиней, доставленные сюда из-под Ярославля. В марте тридцать шестого на свет появляется Радостный, чьи замечательные качества скоро восхитят специалистов. В тридцать девятом о свинарке-стахановке Антонине Быстровой пишет статью Владимир Павловский, а в нынешнем, сороковом, Виктор Ласточка сам едет туда, в передовой колхоз «Высокое», он едет поездом, вернее уже подъезжает, молодой корреспондент, без году неделя работающий в газете, он листает блокнот, просматривает записи по свиноводству, изучает родословную хряка Радостного. И радостно на душе у Виктора Ласточки – это первая его командировка.

Между тем снаружи холод собачий. Не то чтобы был мороз, конечно же, не мороз, но для середины июля ощутимо нежарко. Мерзопакостная дождливость располагает к сонливости, – большинство пассажиров дремотствует, им не мешают ни плач ребёнка, ни переборы гармоники в тамбуре (кто-то разучивает плясовую). Старый и малый, что везут куда-то пчелиный улей, снова затеяли разговор о медоносе: «Липа, смотрю, цвесть не начинает по такой сырости». – «Брось, батя, куда она денется?» – «Думаешь, зацветёт?» – «Зацветёт, думаю». И Ласточка тоже глядит в окно, думая, впрочем, о другом, не о липах, тем более что за окном, кажется, ёлки. По ногам дует. Кашляет проводник за стенкой. Генеалогическое древо племенного хряка напоминает родословные богов Древней Греции. Кронос и Рея родили Зевса, Гера от Зевса родила Ареса. У Ареса сын Эрос. Ласточка убирает блокнот в карман брюк. Эрос – бог любви. Переезд, семафор, бараки. Пора собираться.

Поезд стоит недолго. Не успел Ласточка отойти от вагонов, как дежурный по станции дважды ударил в колокол. Двое вышли – он, Виктор Ласточка, да ещё один гражданин, держащий под мышкой двуручную пилу, будто живую рыбу, – гражданин шагает по деревянной платформе, и рыба, завёрнутая в бумагу, бьёт хвостом; больше никто не выходит, а потому нет нужды встречающему зыркать по сторонам глазами, ища корреспондента:

– Это вы из газеты?

– Я, – говорит Виктор Ласточка. – Я корреспондент Виктор Ласточка.

Тот нехотя представляется:

– Егорыч.

И всю дорогу до «Высокого» будет казаться Ласточке, что Егорыч нарочно скрыл от него своё имя.

Если сказать по-честному, в области свиноводства Ласточка даже не дилетант, а гораздо хуже. (Правда, сейчас в этом он себе ни за что не признается.) Живых свиней он видел, пожалуй, только в детстве, когда отдыхал в деревне, да ещё прошлой осенью на ВСХВ, куда ходил вместе с Павловским. Владимир Петрович фотографировал чемпиона Всесоюзной сельскохозяйственной и дал заметку в номер. Ласточка присутствовал лишь за компанию. Увиденное поразило Ласточку. Особенно хряки (серьёзно!). Он и представить себе не мог, какими сказочно огромными, здоровенными бывают эти невообразимые существа. Даже теперь, когда организаторы прошлогодней выставки подверглись принципиальной критике за недостаточно научный подход к отбору лучших наших достижений, он не может освободиться от впечатления исключительности и неповторимости. Что же касается колхоза «Высокое», то ровно год назад Павловский привёз оттуда помимо статьи об Антонине Быстровой ещё и частушку:

Павловский любил петь эту частушку, потому что она была сочинена прямо у него на глазах, и он первый, кто частушку услышал (а вовсе не потому, что она правильно характеризовала стиль работы Павловского). А ещё он привёз жёваную-пережёванную, трёпаную-перетрёпанную брошюру профессора Стаховского «Уход за свиноматками и поросятами (для малограмотных)», – выпустило брошюру в 1931 году одно уже несуществующее издательство с очень длинным и сложным названием. «На, – сказал Павловский, – изучай, библиографическая редкость».

Шутки шутками (а Павловский любил подшутить над Виктором), но в глазах Быстровой корреспондент Ласточка действительно хотел выглядеть специалистом. Конечно, это мальчишество. Именно мальчишество: в детстве он много натерпелся из-за своей причудливой фамилии, оттого, быть может, и воспиталась в нём тяга к солидности и основательности. Увы, то, что ценит в себе Ласточка как основательность, есть попросту избыточное знание частностей. Имея весьма приблизительное представление о таком, например, предмете, каким является навоз – настоящий навоз! – он легко усвоил из литературы, что по ряду причин навозом не следует утеплять стены свинарников; или, допустим, что хряков необходимо выгуливать каждый день и купать в речке; или, к примеру, что должен быть микроскоп на ветеринарном пункте для ежемесячной проверки спермы производителей. Сейчас он мог бы, не моргнув глазом, спросить Антонину Быстрову: «А как вы боретесь с яловостью маток? А даёте ли вы железо малокровным поросятам? А в каких пропорциях?» В свой журналистский блокнот он выписывал «полезные» слова, вроде «отъёмыш» и «супоросная», – могут пригодиться ему в разговоре.

– А что, Радостный прибавляет в весе?

Вместо ответа Егорыч натягивает посильнее вожжи, – кобыла ровнее пошла, она кивает головой, не переставая, а на повороте ведёт мордой в сторону, будто хочет обернуться, чтобы посмотреть на Ласточку. Ласточка, поёживаясь на ветру, поднимает воротник рубашки. С листьев деревьев срываются дождевые капли – ветер порывист.

– Я не свинарь, – отозвался Егорыч. – Я конюх колхозный. Но, но, милай!..

В том-то и трудность, что «но, но, милай!..». В том-то и трудность… А то, что репортаж в газету или заметку, статью – это дело несложное. Но не стал бы Ласточка так готовиться к этой поездке, если бы тем всё и кончилось. Нельзя упускать возможности. Он способен на большее. Он сам не знает, на что он способен, во что это выльется… В крупный, быть может, проблемный очерк о судьбах колхозной деревни. Или в рассказ. Да, пожалуй, в рассказ. Не в газету, конечно, а как придётся… в журнал, если получится. Или что-нибудь путевое – ни слова неправды. Едет в деревню корреспондент… В том-то и трудность, что едет корреспондент.

Сотни едут. Корреспондент в деревне. И каждого встречают на станции, и каждый третий «но, но, милай» слышит, потому что дальше надо на лошади, и лошадиный зад у каждого перед глазами маячит, и хвост – тут уж как ни изображай, с чем ни сравнивай, ново не будет (а как не заметишь всё это, если самое что ни на есть заметное?). Или Егорыч: вот он, Егорыч, вожжою по сапогу похлёстывает в такт лошадиному шагу, – так ведь что из этого? Не он же один, и до него похлёстывали, и не Ласточка один это заметил. Нужно настраиваться на неповторимое, на то, что другие мимо глаз пропустят или увидят не так, по-другому. Лес над головой, как огонь зелёный. (Плохо.) Тот человек на станции, а под мышкой пила, как живая рыба. Пила как рыба. То есть не пила, как рыба, не глагол «пила», а то получилась двусмысленность… Двуручная пила, как живая рыба. Ласточка любит прозу Олеши. Он вообще многих любит. И Сергея Малашкина, и… Ну да ладно. Он глядит на ватник Егорыча. Недавно читал у одного автора – тоже про журналиста, и тоже встречают на станции, а тот, кто встречает, в «огненно-диком тулупе». Это же образ, «огненно-дикий тулуп»… Образности не хватает.

Лес кончился. Поле.

– «Высокое», – объявляет Егорыч.

Церковь, избы, внизу – коровник, на коровнике – ветряк. Село действительно расположилось на возвышенности.

– А где свиноферма?

– Дак то в ту сторону, – говорит Егорыч, указуя рукой туда, «в ту сторону», в сторону рощи осиновой. – Авонаси-насно-но-но-но!

И без того невнятный возглас Егорыча заглушается тележным скрипом – поднимаются в гору, проходит немало времени, прежде чем Ласточка распознаёт в неказистом сооружении, торчащем из-за деревьев, силосную башню.

– Высокая, – говорит Ласточка.

Товарищ Яровцев жмёт ему руку. Парторг. «Доеха ли-то как? Как, хорошо ли доехали?» – «Просто отлично, – отвечает Ласточка, – отлично доехал!» – «А у нас тут дожди. В Москве тоже, наверно, дожди, как погода?» – «Был дождь, когда уезжал, несильный был». – «А я был прошлым годом в Москве, – говорит Яровцев, – нет, в позапрошлом… это когда Карлу Марксу сто двадцать лет отмечали… это, значит, май месяц был, да?» – «Да, май был, – говорит Ласточка, – пятое мая».

Он вытирает ноги о вязаный половик. Он ещё не преодолел целиком смущение. Минуту назад, когда соскочили с телеги, – а Ласточка как-никак в ботинках калининской фабрики, с этаким рантом, шнурками светлыми, – получилось как-то неловко. Яровцев Пётр Кузьмич, встречая их на крыльце, резко остановил тогда торопливого Егорыча: «Погодь, погодь, под ноги смотри», – на что Егорыч отреагировал бормотанием: «Эк я вам брючину-то…» – делая шаг по направлению к Ласточке. Тут Ласточка и вообразил себе, что сейчас ему будут штаны отряхивать, – он отшатнулся от Егорыча и напугал в свою очередь лошадь. «Тпрру, окаянная, тпрру. Вы, товарищ корреспондент, сюда ступайте, тут сухо». Подоспел сам Яровцев – протянул руку Ласточке.

– Доехали-то как, хорошо ли доехали? (Тогда-то и спросил, как доехали.)

– Просто отлично, – сказал Ласточка, – отлично доехал.

Оба сидят за столом.

ВНИМАНИЮ КОЛХОЗОВ, СОВХОЗОВ, КОЛХОЗНИКОВ И ЕДИНОЛИЧНИКОВ! СОБИРАЙТЕ ШЕРСТЬ-ЛИНЬКУ!

– Места у вас очень славные, – говорит Ласточка.

СДАВАЙТЕ СОБРАННУЮ ШЕРСТЬ-ЛИНЬКУ НА СКЛАДЫ СЕЛЬПО И РАЙПОТРЕБСОЮЗА!

Пётр Кузьмич, проследив за ласточкиным взглядом, тоже смотрит на выцветший плакат:

– Коровью и конскую, – поясняет Яровцев.

Ласточка интересуется:

– Дорого стоит?

– Коровья пять сорок… Конская, боюсь наврать… три с чем-то… не сдавал… три с полтиной, кажется…

Ласточка понимающе кивает.

– Хозяйство у нас на сорок пять процентов свиноводческое, вы знаете. Что до успехов, так у меня кой-что выписано для вас… сто шесть деловых, значит… а то завтра давайте, лучше не сегодня про это… ни зоотехника сегодня, ни председателя, день трудный… поговорить… и вы с дороги…

– Нет-нет, я ничего.

– Сто шесть деловых поросят от девяти маток… за прошлый год… это одна бригада… а я в целом по хозяйству… за прошлый год восемьдесят четыре центнера живого веса, и ещё в план этого года сдали, значит, авансная сдача получается… тридцать шесть голов… Так что, смотрите, снизилось то, что это всё не считается в этом году, потому что снизилось, у нас всего, стал быть, тридцать голов, а наоборот, рост, потому что считается авансная сдача за этот, как за тот, в счёт мясозаготовок… в выполнение плана, правильно? Так ведь?

– Так, так, – говорит Ласточка.

– Если бы не отход… но мы с ним сурьёзно, с отходом… Яловость и отход враг номер один… карандаш, осторожно!.. Передовиков назову: Грачёва, Матвеева…

Он называет фамилии. Ласточка уже поднял карандаш с пола и теперь не знает, записывать или нет; пожалуй, ещё рано, пожалуй, нечего ещё записывать, успеется, и, чтобы не смущать парторга и самому не смущаться, он рукой накрывает блокнот. Всё от неопытности: и чувство скованности от неопытности, и эти кивки головой, будто бы с пониманием, и то, что на лице сосредоточенность отражается, основательность, поневоле закрепощающая собеседника, – всё от неопытности и очень мешает Ласточке, он сам это понимает, но ведь как-то надо слушать, смотреть, давать понять, что всё правильно, что согласен, так надо. Нужно быть проще. Необходимо дальнейшее организационно-хозяйственное укрепление колхозной собственности. В третьей сталинской пятилетке поголовье свиней увеличится на сто процентов. Помните, Молотов на восемнадцатом съезде партии… Теперь это уже не тот Яровцев, что кричал только что «погодь, погодь» копотливому конюху, это совсем другой человек, внимательный, сосредоточенный, отвечающий за свои слова, помогающий жестами рук выговариваться своим словам – медлительным, неповоротливым, единственно необходимым.

Кроме всего прочего, Ласточка сидит спиной к двери, он не может никак понять, кто там так часто заглядывает в комнату; робость заглядывающего он объясняет своим присутствием, отчего испытывает ещё большую неловкость и неуверенность. Вместе с тем Ласточка примечает уверенность хозяйственной бабы Тани (Яровцев так и представил: баба Таня, двести трудодней, хотя и болела два месяца), домовито погромыхивающей за тонкой перегородкой. Чем она там погромыхивает?

Ухватом. По ряду признаков Ласточка догадывается, что его сейчас будут кормить, он спешит поинтересоваться насчёт Антонины Быстровой, подготовила ли она своего Радостного к сельскохозяйственной выставке, – ведь он должен быть в конце июля отправлен в Москву, потому что профилактический карантин объявлен с первого августа, – но не успевает грамматически верно построить вопрос и запинается на полуслове. Пётр Кузьмич тем временем, как бы продолжая свою мысль о росте свинопоголовья, но уже не словами, а свободным жестом руки, замирает, останавливает движение ладони по воздуху, ждёт секунду и, быстро опустив ладонь на колено, отрывисто произносит:

– Конечно.

Тут-то и происходят всякого рода перемещения, передвижения, вставания и опускания опять на стул, в результате чего Ласточка должен взять в руку ложку, в другую кусок хлеба и есть горячие щи со сметаной и пить парное молоко, совсем ещё тёплое. Яровцев удалился, чтобы не отвлекать Ласточку, и Ласточка ест один. На тарелке прихотливый рисунок – ветка сирени.

Потом ему вручают кирзовые сапоги, специально для него припасённые, и ведут через всё «Высокое» в отведённые для него апартаменты – большой, с виду богатый дом напротив бывшей церкви, в этом доме, говорит Яровцев, осенью будет школа.

Будет хорошо в этом доме, он будет один, никто не будет мешать Ласточке думать. Печь натоплена. За этим столом товарищ корреспондент сможет работать, записывать мысли. Баба Таня принесёт поесть, она рядом, если надо что, перейти только на ту сторону, вон в той избе у колодца. А сейчас, наверное, прикорнуть, на часок? Нет? Вона какая перина. А то порыбачить. Рыба хорошая водится: язь, плотва, подлещик…

Как же, как же, Ласточке надо идти на ферму. Ласточка сразу хочет пойти и увидеть своими глазами… Сразу. Зачем же сразу с дороги? До фермы километра три, да ещё по грязи. И нет председателя. А дождь? Дождь хлынет, дождь, такая погода. Лучше завтра, с утра. Завтра и председатель будет, и все. А куда же сегодня? Куда же сегодня?

Один. Он сидит на лавке.

Надо бы записать первые впечатления, но особых впечатлений, кажется, нет, как нет особого смысла в том разговоре, что он сейчас повторяет. Яровцев. Пётр Кузьмич Яровцев. Его лицо. Ласточка пытается подобрать эпитет к лицу Яровцева. Оно «волевое». Волевой подбородок, с ложбинкой. Глубокие складки на лбу. Выражение глаз. Только глаза он, между прочим, отводит. Чего это он глаза-то отводит? Смотрит куда-то в сторону. Что-то в нём есть не такое – такое… Волевое.

А кровать аккуратно заправлена, так аккуратно, что подойти страшно, не то чтобы лечь. И потом вот что сбивает – запах, чуть уловимый запах… он-то уж совсем не отвечает идее командировки – пахнет ладаном.

Ладаном!..

В соседней комнате на стене висит портрет Тимирязева. На столе глобус, чернильницы-непроливайки, в коробке – мелки. И ещё, опять-таки школьное: карта-схема за сундуком притулилась – Ледового побоища. Наша победа над немцами. Кстати, свиньёй, – немцы тогда построили свои ряды свиньёй, вспоминает Ласточка. Он осматривает дом. Сени, пустая кладовка, лесенка, упирающаяся в потолок, у каждой ступеньки свой поскрип. Поскрип, хорошее слово. Он приподнимает дверь-потолочину, хочет заглянуть на чердак, что там на чердаке. Мать-Богородица! Богородица там на иконе. Целый склад икон, штук двадцать. Разные. Есть в рост человека. Он ходит по чердаку. Битая под ногами посуда, знакомый рисунок – ветка сирени. Книги валяются. Ласточка берёт самую толстую. Библия. Он никогда не держал в руках настоящую Библию. Двенадцатое издание, девятьсот шестнадцатый год, он смотрит на титул: старинная, с ятями. Вот и Молитвослов с ятями, этот нетолстый. И другая, нетолстая, тоже Библия, только для детей, часть вторая, с картинками, странно…

Странно-то странно, только надо помнить о деле.

Надо идти к Быстровой. Самому.

Что за придурь такая терять зря время?

Он спускается вниз.

Выходит на крыльцо. Никакого дождя не предвидится, глупости. Он в замешательстве.

– Здравствуйте. Зовут меня Лиза. Я покажу, где лисички, белых ещё нет, идёмте, а лисички…

Одну корзину протягивает ему, другую оставляет себе. Это уже не похоже на явь, это сон какой-то.

Лиза.

Ведомый, а ведут его тропинкой вдоль берега, он убеждается с каждым шагом, как сильна над ним власть опеки. Он понимает, что никакой себе здесь не хозяин, – где ж твоя самостоятельность, Ласточка? Нет её. Таинственная необходимость исподволь, ненавязчиво требует подчиниться, и он подчиняется. Подчиняться всегда досадно, но не только досадно Ласточке: то беспокойством, то почему-то вдруг радостью отзывается запах кипрея, сумрачность неба, стынь, близость бегущей воды. Он ещё пытается сделать так, чтобы выражение независимости на его лице было б заметным, он произносит слова, как бы желая знакомству придать качество непринуждённости, называет чуть-чуть с вопросительной интонацией то, что видит: «Колодец… (дескать, колодец), – туча… (дескать, туча), – яма какая… (вот, мол, какая яма)» – будто подбирает их, эти слова, для будущей прозы. Лиза неразговорчива, она идёт впереди. Косынка на ней голубая. «А дерево как обгорело. Тополь».

– Прошлым летом ударило, – говорит Лиза.

Из-под ног вылетают ласточки, но гнёзд их не видно. Берег уж очень крут – это обрыв.

– Вы это как, Лиза, что? – спрашивает Ласточка, пугаясь вопроса.

– А я в ночь работаю, – отвечает Лиза.

Они спустились в ольшаник.

– Я хотел спросить, вы кто? – Он имеет в виду род занятий: свинарка, звеньевая, пастух…

– Я Шамякина.

– Шамякина? Так это ваш отец председатель? А где ж Фёдор… Федот… Федот Васильевич?

– Он, может, не будет с неделю…

– Как не будет? Будет.

– Может, не будет, не знаю.

– Да нет, должен быть.

Идут по полю. Ласточка задумчив. Что-то не так.

– А что, Лиза, кто в этом доме жил?

– В каком доме?

– Ну, где я живу.

– Священник жил, отец Павел звали.

– А где сейчас живёт?

– Не знаю, не живёт больше.

По грибы, по ягоды…

– А Быстрова где живёт, Антонина?

– Тонька? Её не будет сегодня.

– Почему не будет, Лиза? Я ж к ней приехал.

– У ней брат в Березовке болеет.

– А как же я?

– У ней брат в Березовке.

– Лиза!

– Ай?

– Лиза, куда мы идём?

– В бор. Если вам мокро, давайте воротимся. Или устали.

– Я не устал.

– Вон, сыроежку не видите.

– Странно.

Странно. «Приезжал корреспондент, задавал вопросы, задавал вопросы он всё про опоросы…»

– … А дальше, а дальше? – пытает Ласточка.

– А дальше, – продолжает рассказывать Шамякина Лиза (впрочем, без особого энтузиазма), – в один их загон. Только сейчас так не делают.

– Почему не делают?

– Не делают. Вы не пишите об этом.

– Я не буду. Я так, для себя.

– Для себя ладно. В один загон выпускают. Они поначалу помяться должны.

– Что сделать?

– Помяться. Бой у них будет. Они как разделятся парами, тут же друг дружку в низ живота, а клыков нет, удалёны. С клыками насмерть дерутся, а тут, без клыков, кто первый устанет. Устал – значит, в сторону, и визжит, что побили. А кто сильней, тот с другим, тоже сильным. А потом двое останутся, кто за главного, таких надо водой из ведра обливать, самых здоровых, до часу дерутся…

– Водой-то зачем?

– Чтобы сердечко не лопнуло. А то перегреются.

– Ну, победил один, а дальше что?

– Всё.

– Вместе живут?

– Могут вместе. Знают, кто главный – не дерутся. Спокойные.

– А как же клыки удаляют? Они ведь – подойти страшно.

– Дак это с верёвкой. В рот надо петлю засунуть, ну петля, знаете? и затянуть, чтобы за нос, а другой конец к столбу или к дереву. Он верёвку натянет, а куда денешься? Ногами упрётся и встанет как вкопанный, тут-то пасть у него сама и откроется. (Лиза смеётся.) Знай да пили.

– А чем пилят?

– Ножовкой.

– Страсти какие.

– Какие страсти! Даже не пикнет.

Ласточка пьёт молоко. На очереди картошка с луком. Завтра баба Таня принесёт ему утром солянку, что-то грибное. Всё, что нашёл, отдал приготовить Лизе. Он выписывает слова: «Лифостротон. Аваддон. Хризолит». Надо расширять словарный запас, мало ли о чём придётся писать. «Диадема. Скиния. Пакибытие. Перстный». Забыл спросить, есть ли у них на селе ячейка воинствующих безбожников.

А в детской книжке все картинки раскрашены фиолетовым карандашом. И Лазарь убогий, и блудница, и апостолы в лодке – все фиолетовые, и парус, и само море, и поросята на горе. За окнами темно. Мышка скребётся под полом. Сверчок. Всё как надо в деревне.

«Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил войти в них». Это он уже где-то читал. Может всё пригодиться. Он выписывает.

«… Бесы, вышедшие из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло».

Ну да, известное место.

Ласточка смотрит в окно: думает.

Был такой случай, кажется, под Новгородом (слышано от Павловского). Секретарь одного из райкомов столкнулся с трудностями: шёл сбор денег по подписке на заём укрепления обороны, и не всё ладилось. Вызвался подсобить поп местного прихода, он просил, чтобы ему разрешили пройтись по деревням с крестным ходом. Ему не препятствовали. Прошёлся, распространил облигации. Тут-то их всех и к ногтю – и секретаря, и служителя культа.

Лёжа в постели, Ласточка вспоминает другой случай вредительства. В остоевском племхозе кормили свиноматок мёрзлой картошкой, чтобы спровоцировать выкидыш. И это, когда по всей стране развернулось движение за два опороса в год. Что же я опять про свиней, укоряет себя засыпающий Ласточка, а где же люди живые? И он вспоминает Лизу. Лиза. Лиза. Её глаза. Глаза Лизы. Он пытается подобрать эпитет – не подбирает. А мысли путаются. Ласточка слышит, как медленно пробирается вверх по дороге, грохоча бортами, грузовая машина. Не открывая глаз, он чувствует прилив света в комнату от скользящих фар; ему и тепло, и уютно, и немного обидно: ведь есть же грузовик, а послали подводу. Он спит.

Ему ничего не снится. Наступает утро.

Утром Ласточку будят. Он ещё не понял, где он и что его будят, но понимает, что день будет солнечный – так ярко в глазах.

– Вставайте, Виктор Сергеевич, вставайте. Вы что дверь не закрываете?

Их двое. Первого он признаёт по известной ему примете – глубокому шраму ещё, как он слышал, с Гражданской. Это председатель колхоза товарищ Шамякин, тот самый. Второй стоит за спиной у первого.

– Виктор Сергеевич, простите, что так оно получилось. Вам если справку, не знаю, или что надо куда, то мы пожалоста…

– Куда ж ему справка, – говорит второй, стоящий за спиной Шамякина, – там знают…

– Что знают? – не понимает Ласточка.

– Беда у нас, Виктор Сергеевич, вы извините, что я вчера… не до вас было.

– Что было?

– Радостный околел.

– Как околел? Когда?

– Дак я говорю, вчерась околел. Вот Савченко, ветеринар, я не представил…

– Вы как приехали, – говорит ветеринар, выступая из-за спины Шамякина, – как приехали, уже он, ясно всё, думали… Думали к полудню, а тут до ночи… Ну, разберёмся.

– Разберёмся, разберёмся, не думайте. – И оба глядят на Ласточку, ожидая от него каких-то решительных действий.

Решительно Ласточка не понимает, что делать. Он приподнимается слегка на кровати, но свесить голые ноги вниз кажется ему неприличным. В комнату ворвалась муха через открытую дверь и ударилась лбом о стекло. Он спрашивает лишь бы спросить:

– Сап, наверное? (Другие болезни на ум не приходят.)

– Откуль сап-то у свиньи? То ж лошадиное…

– А что, им и люди болеют.

– Не, лошадиное…

– Болеют, болеют, я читал.

– Крайне редко. Это когда в лимфу попадёт… когда в лимфу через оболочку слизистую… В моей практике…

– Подожди ты с практикой, – перебил ветеринара Шамякин. – Я, Виктор Сергеевич, вам о чём? Я вам о том, не вовремя вы к нам приехали. Вы уж извините нас. Вы бы обратно, а? Зачем вам тут, а?…

– Так мне… с Быстровой надо, я с Быстровой должен, с Антониной…

– Беда, Виктор Сергеевич, беда у нас. Племенной хряк… лучший в области… на него заявка утверждена, в Москву, на хряка-то нашего… К нам, знаете, уполномоченный выехал, такое дело, Виктор Сергеевич, а?

– Да-да, – говорит Ласточка, – такое дело.

– Пожалоста. Тут машина стоит, акурат к поезду будет… Поспеете. Не до вас, честное слово, не до вас, вы уж не обессудьте… пожалоста…

Облако.

Облако, оно плывёт над дорогой. А верно: день будет солнечным. Сразу за хлебопекарней растёт липа, вся она в жёлтую крапинку, она зацветает. Ласточку то качает, то бросает из стороны в сторону, рядом сидящий водитель, такой же молодой, как Ласточка, ругает колдобины. Потом водитель молчит. И Ласточка тоже молчит. Едут молча.