Читать книгу Зеркало. Итоги лирики - Сергей Осипов - Страница 2

Я мыслю, значит существую…

А если мыслить перестал?

А если попросту ликую,

как по весне в лесу листва?

Ужели прав мыслитель грозный?

Часы парения – не в счёт?

Тогда я стану сам серьёзным,

сказав: существованье – гнёт.

Гнёт тех теней пресуществленья

существ, сухих по существу,

что видят знаки зла и тленья,

бросая взгляды на листву!

Природа – разукрашенная кукла,

труп убранный, никем не погребённый:

в подтёках рана на груди распухла,

и искры звёзд срываются с гребёнок.

Ребёнок искренний у зеркала не лживо,

закалывая иглами причёску,

и детским голосом: «Покуда живы,

не надо делать за страницы сноску.

Весь мир – пред нами. Так читай в захлёбе!

Есть – только это. Остальное – бредни

Тех рыбаков, что не поймали в хляби

Душ человечьих даже миг к обедне».

Я со скалы отвесной к морю

глядел в зелёные глаза.

Плескались в них любовь и горе,

истома, нега и гроза.

Так, проходя мимо девчонок,

ловя ресничный полувзмах

зелёных глаз, фигур точёных

разгадывая тайный знак,

я понял вдруг, что вся природа

не стоит чистого листа,

она в любое время года

душой, как зеркало, пуста.

Но, если к хладноватой грани

приникнет Духа ясный лик,

то, как начертано в Коране,

вдруг станет муравей велик,

тот, Кто ноги моей подруги

легко исследует изгиб,

пока, застыв в волшебном круге,

в шлепке ладони не погиб.

Ты помнишь утренний Мисхор,

куда мы плыли на рассвете?

Вставало солнце из-за гор,

и рыбаки снимали сети.

Русалка билася хвостом

(верней, хвостами) о каменья,

напоминая нам о том,

что всё в природе – раздвоенья…

Полувакханка-полумать

несёт свое дитя на берег.

Ныряльщик хвост ей отломать

рискует, ей никто не верит.

Пусть в чешуе, пусть холодна,

но ведь любила, как земная.

И чашу горечи до дна

испила, счастия не зная.

Горизонтальных линий торжество.

Лес густо стелется синеющей полоской.

А до него – сверкающий простор

воды, манящей и немного жёсткой.

Шуршит трава под осторожным шагом.

Волна коснуться ленится стопы.

Закат над горизонтом виснет флагом.

И свет сплетается в тяжёлые снопы.

Так, вчитываясь в краски и шумы,

я ощутил пугающую поступь

незримого холодного господства

огня, которым мы обожжены.

Я лёг на луг. В волне зелёной леса

плескались птицы. Было глубоко.

По ниточке серебряной отвеса

росы взбегала капелька легко.

Над лугом мошкара возводит город,

упругих траекторий волшебство:

здесь клювы шпилей, башенок зазоры,

мерцающий, трепещущий острог.

И всё поёт! Вселенная облита

теплом и светом. Нет в помине тьмы!

В упрямом гуле трудовых молитв

рождаются свершенья и умы.

Вдали, как в перевёрнутый бинокль

плывут столетия рассудочной тоски.

Бог-подмастерье остро щурит око,

на холст кладёт последние мазки.

Село рыбачье. Домики как щепки,

заброшенные северным прибоем,

лежат на берегу. Надвинув кепки,

гуляют парни в праздничном запое.

От церкви к церкви вихрем пыль несётся.

Немало лет ей минуло с рожденья.

Подслеповатым глазом смотрит солнце,

на стёклах, в лужах ищет отраженья.

Природа – сумасшедшая девчонка!

Повсюду зеркальце ей хочется найти:

от капельки росы до глаз под чёлкой —

– вот вехи пройденного разумом пути.

Не побежал гипотенузой

он через поле напрямик.

Ему не жизнь была обузой,

в ушах стоял бобовый крик:

«Остановись! Ты нас затопчешь!

Мы тоже жизнь. Беги кругом!»

И он свернул, поверив в общность

меж полем глины и умом.

Весь зримый мир стрела пронзила.

Стрела единства! Наповал!

Олень в прыжке! Но тает сила

и в хмурый рушится провал.

А за стеною слышны крики

и звуки мелкие борьбы.

Он тонет, разгребая блики

на грани собственной судьбы.

А завтра пред лицом тирана

ненужный выплюнет язык.

Свобода попрана! Охрана?

Но он ли к смерти не привык?!

Я видел: воробей на розу сел,

как в каплю крови, не запачкав лапки.

Он хохлился, качался и косел

на ласковой дурманящей подставке.

Так хохлится и жмурится душа,

в твоё бездушие ступая, Георг Гегель,

не ищущее лживых привилегий,

но в истину кидающее шаг.

Луны дынь плывут в созвездьях винограда.

А звездочёт – мудрец в тюрбане

с тупым убийственным вниманьем

считает на ладони деньги,

как будто видит в них весь рынок:

овалы дынь, себя в тюрбане,

приказы глаз, и слюнки в зубках

у той красавицы в шальварах.

В беспамятстве лоскутный Самарканд,

весь шитый нитками танцующих узоров,

в прохладу сада брошенный смарагд,

на плечи гор взбирающийся город.

В гуденьи рынка, в чаде чайханы,

в дрожании прозрачного фонтана

о чем мечта мечети Биби-ханум?

Мечтает меч загадочной страны!

Запеклись губы улочек кривых,

надтреснутых от жара, словно плети

упали руки города во рвы,

и мечутся в бреду его мечети.

Пограничники, пальмы, пиво,

зелёной волны прибой.

Вы спросите: что за диво?

Батуми всегда со мной.

Здесь девушки столь красивы

и ласковы, но порой

мешает проклятое пиво,

пограничники и прибой.

Ты скажешь ей: мшвениери

гогона, пойдём со мной.

Она ответит: не верю,

забудешь, вернувшись домой.

Но я, вопреки Хафизу,

тебя не забуду вовек.

Гогона, оставь капризы,

пойдём со мною на брег!

Здравствуй, прекрасная Ялта!

Совдепии дивный рай.

А вас, кто на пьедестал встал,

не угнетает жара?

Помните, как на Капри?

Прогулки, шахматы, бриз…

Сомнений не зная капли,

вы верили в коммунизм.

Но впереди, как ни пялься,

виднелся только Гулаг.

Два друга – чугунных пальца

сжимают Ялту в кулак.

Язык залива лижет плоский берег,

где сонные отары валунов

жуют в тугой медлительности вереск,

поругивая сфинксов-шалунов.

Здесь некогда ледник холодным краем

надрезал нежной жизни стебельки.

Обиженная больше не играет,

попав в оцепенения силки.

В оцепенении застывшая природа.

Величествен наш северный пейзаж.

Гудки туманом скрытых пароходов

сиренами сварливыми визжат.

Как лемех плуга лес вдали ржавеет,

осеннею коррозией разъят,

и сыпется в заросшие траншеи

всей тяжестью окалины наряд.

От дальности замедленным движеньем

на юг уходят клином журавли.

И остаётся, словно в утешенье,

картонная коробочка Марли.

Шумы в природе как в стихах размеры:

когда я слышу моря мерный шум,

то, узнавая метрику Гомера,

размеренней протяжнее дышу.

Дубовых рощ роскошная картавость

почти как море, всё же – не Гомер,

пожалуй, Ариостовы октавы

похожий из поэзии пример.

Но есть шумы отравленные будто,

со скрежетом взвиваются они,

и, кажется, встаёт из-за станин

Бодлерово болезненное утро.

Чуть мертвенный мольберт мольбы природы

приготовляет красок акварель.

В пустых полях не отшумели воды —

глянь! – их перебивает сонный шмель.

Прозрачные берёзы в чёрных рамах

дубрав, не отошедших ото сна.

День или два – во всех укромных храмах

молитвы раздадутся голоса.

Опять я здесь. Балкон-бинокль

в природу вперил крепь перил.

Дубов коряжистых барокко

скрывает взмахи птичьих крыл.

Многоголосая поляна

с пригорка к озеру бежит.

И соловьи в берёзах рьяно

изводят слуха рубежи.

Кряхтенье, карканье и всхлипы.

Кто, как умеет, так поёт:

цикады в поле, дятлы в липах,

все прославляют дня приход.

Роенье пчёл в цветущей вишне

ста свадеб правит хоровод,

лишь я на празднике чуть лишний,

но это, как и всё, пройдёт…

Вот дождик долгожданный вышел,

ступает робко по полям.

Минута – ливень бьёт по крыше,

и гром грохочет: Тарарам!

Природы русской превращенья

необозримы и чудны,

но нет в её природе мщенья,

пускай и ласки холодны.

Звезда на лозе виноградной горит.

Далёкое с близким во мне говорит.

Я – связь между ними, другой связи нет.

За это пред Богом держу я ответ.

Закат с зарёй вступали в сделку —

– их северу не развести!

И ночь в оставленную щелку

пыталась звёзды пронести.

Луна в подмогу дню вставала

и тоже с неба ночь гнала,

своим светящимся овалом

итожа темени дела.

И, темя года отмечая,

поэт лампадой не чадил,

но над остывшей чашей чая

немного рифмами чудил.

Вот дождь-лентяй свалился с тучи,

гром по периметру гремит.

и ветер пробежал летучий,

как выдох хора аонид.

Ха! я отметил стих свой словом,

которым Батюшков грешил,

и Баратынский взял в основу,

а Пушкин – просто для души.

И мандельштамовы рыданья,

и Бродского «прости-прощай»

не обошлись без дружной дани

шуршанью ветра в камышах.

Вороны дерутся в дубовых ветвях

над потоком беглой воды,

каркают злобно и второпях,

возвестники чёрной беды.

Но вдруг разогнал их солнца луч,

бесплотен и не могуч,

словно на каторжника лице

улыбка…

Июль в разгаре. Иволги призыв

тропической тропинкой душу дразнит

и говорит: пока ещё не праздник,

но к празднику готовятся призы.

В лесу, в полях, повсюду зреет плод

трудов природы. Славная потеха!

И иволги заходятся от смеха

до октября, пока дрожит тепло.

Сижу на золоте балкона,

облитый светом от звезды,

ближайшей к нам, что с неба склона

нисходит к буйству резеды.

Уж птицы петь давно устали.

Цикад не слышно трескотни.

Меняльщик дня и сна местами,

ещё немного диск катни!

Тревожный шум частиц природы

в душе рождает древний страх.

На небе бьются в дребезг воды,

и дрожь кромешная в листах.

И всё живое приумолкло:

не слышно птиц, собак, цикад.

Сам Бог посматривает в щёлку:

как хаос свой творит расклад.

Берёзы треплет ветер, как девушек гуляка,

подвыпивший, но им не привыкать:

подол свой отряхнут – и с милым покалякать

у изгороди дома, коль изгородь крепка.

Дрова к зиме наколют из тех, кто будет свален

за изгородью крепкой, сурепкой порастут

весной сухие корни, лишь выглянут из спален

счастливые подружки, с фатой, что парашют.

Дивлюсь в саду негромким звукам:

вот – словно тронут тетиву —

и плод с шуршанием и стуком

стрелой сбегает сквозь листву.

Сад в равновесии достойном

и в напряжении тугом,

стоит, не дремля, чутким воином,

оберегая мир кругом.

Вот и кончилось лето.

Даже «бабье» прошло.

Песни птицами спеты.

Солнце низко взошло.

В опадающей шали

лес встаёт в полный рост,

и природа в печали

красит медленно холст.

Опять проливной дождь.

Позднего лета дрожь.

Распоряжается дож

над водяной державой.

И на дрожании же,

как на дрожжах ржи,

к истине не во лжи

всходят горькие травы.

Вострепетал охотник, встретив глухаря,

оглох от счастья, спёр во рту дыханье

и, в наст скрипучий втиснув прохоря,

застыл недвижно, словно изваянье.

Глухарь был слеп, не видел ничего

и походил на «безнадёги» слепок.

Бедняга только пел: «Чиво, чиво»

пред тем как рухнуть с потрясённых веток.

Снег окроплён рябиною сырой.

Бровь глухаря, как в удивленьи, вздета.

К нему спешит охотник. Он – герой!

Ещё трофей, ещё одна победа.

А дождь шуршит и шарит за окном.

К стеклу летят оранжевые рыбы

густым безвольным липким косяком,

как купленные меценатом трибы.

Всё голосует: близится зима.

С дерев срывает ржавые погоны

суровый вихрь, и листьев кутерьма

напоминает краски на иконах.