Читать книгу Калинов мост. Змей Горыныч - Сергей Пациашвили - Страница 18

Эти же мысли позволили ему заснуть спокойным и крепким сном. Его не мучили кошмары и тревоги, Ратмир чувствовал силу, чувствовал эфес своего чародейского меча и в душе только и ждал, чтобы кто-нибудь сунулся к нему, чтобы показать им, на что он стал теперь способен. Лишь одного теперь боялся юный богатырь – собственной внезапно обретённой силы. Он боялся навредить тем, кто ему дорог, но эта ярость была сильнее него. Ратмир чувствовал, что начинает ненавидеть даже Милану – прекрасное создание, пожертвовавшее ради него своей свободой. Теперь эта жертва не вызывала у него восхищение, она оскорбляла его. Женщина заступилась за него, за мужчину, за воина, посчитала его настолько слабым, что достоин он был лишь её жалости, но никак не любви. Он был не способен постоять за себя, и за него заступилась женщина, пусть и властная, но всё-таки женщина, которую он сам должен был защитить, но не смог. А Филипп. О, его Ратмир презирал особо. Праведник, позволивший казнить своего друга. Все, кого любил Ратмир вдруг перестали вызывать в нём нежные чувства. Он тщетно пытался пробудить в себе эти чувства, и даже на следующее утро после казни Айрата решил снова отправиться к реке, чтобы заняться живописью.

Утро было невероятно хмурым, словно природа оплакивала смерть богатыря. Тяжёлые дождевые тучи нависали над заставой, и ещё более тяжёлые, свинцовые тучи на горизонте возвещали о приближении ливня. Но почему-то такая скверная погода теперь нравилась Ратмиру, нравилась даже больше ясного солнечного неба. Теперь на небосводе властвовал не свет, теперь его одолевала тьма, надвигалась буря. Небо стало ареной борьбы двух величайших стихий: тьмы и света. И каждое облако, каждая капля уже начинавшего моросить дождя, даже сам воздух был пронизан этой борьбой. Величайшая битва должна была свершиться на небе, а не на земле. И сейчас свет и тьма были равны, они были вместе, как одинокий странник и его тень, и их схватка была похожа на танец, в который вовлекалась вся природа, вся Вселенная. Ратмир смотрел на это небо, как заворожённый и глубоко сожалел, что находится сейчас не там, а на земле. Он даже не начал разводить палитру, не достал свои начищенные дощечки, коих осталось совсем мало, он просто сидел и смотрел на небо, ощущая на лице капли моросящего дождя. Но в конце концов Ратмир ещё пуще прежнего разозлился на себя и в гневе зашвырнул как можно дальше свою сумку с кистями, порошками и дощечками. Нет, он больше не мог рисовать, он больше не мог передавать красоту, теперь его привлекало безобразие, и даже оставивший его Змей Горыныч теперь не вызывал такого отвращения, а даже манил своим безобразием. В таком расположении духа, раздосадованный на себя, Ратмир вернулся на заставу. Вскоре ему повстречался Филипп, больше похожий на бледную тень, тронутую глубокой скорбью. Ратмир снова испытал презрение к нему, но тут же вспомнил о заговоре, который он планировал. Филипп был необходим ему для этого заговора, как и Агния, и её сводные братья – приёмные сыновья Всеволода. И Ратмир направился к своему старому другу.

– Нужно поговорить, – вымолвил богатырь, – наедине.

– Да, нам нужно поговорить, – согласился Филипп.

И они отошли за богатырскую избу, к стороне, противоположной той, с которой дул ветер. Так на них не попадали капли дождя, и никто не мог их побеспокоить.

– Ты всё ещё считаешь, что Гарольд прав? – набросился Ратмир на Филиппа.

– Послушай, Ратмир.

– Нет, ты послушай. Айрат был молод и полон жизни, он был нашим другом, а его убил этот патлатый, воняющий кониной дикарь Госта по приказу не меньшего дикаря с севера. Айрат не заслужил такой смерти. И ты это прекрасно знаешь.

– Да, я знаю, – внезапно согласился Филипп, – Быть христианином – это очень тяжёлое бремя. Порой оно кажется невыносимым. Но мы должны оставаться праведниками, хоть и грешными, должны нести свет истины таким вот дикарям, должны спасать их. И однажды они перестанут быть дикарями, однажды, возможно, их дети или внуки, станут такими же цивилизованными людьми. Но для этого сейчас мы должны считать этих дикарей равными себе, должны бороться за спасение их грешных душ, забывая о себе. И мы должны уметь простить их.

– Нет, нет, глупости, – всем своим существом протестовал Ратмир, – как же ты ошибаешься, Филипп. Как же вы все жестоко ошибаетесь. Вы даёте дикарям свои имена, даёте им оружие, одеваете их как себя, учите их говорить и молиться как по-своему. Но от этого они не становятся праведниками. Они остаются дикарями, но распознать их уже становится невозможно. Они становятся такими, как ты, как Айрат, и могут, прикрываясь именем Христа, творить свои ужасные преступления.

– Возможно, ты прав, – снова отступал Филипп, – но однажды таких дикарей больше не останется, тогда останутся только все праведники. В конце времён воскреснут только праведные, только истинные христиане, а такие вот лгуны погибнут не только телом, но и душой.

– Но мы-то живём сейчас, Филипп. И я не хочу, не позволю, чтобы эти бесчинства продолжались. Не хочу, чтобы истинных христиан убивали преступники, претворяющиеся верующими. Мы должны свергнуть Гарольда, должны уничтожить его, как он уничтожил Айрата. Нужно сплести заговор, и тогда люди пойдут за нами.

– И тогда чем мы будем лучше Гарольда, Талмата или Госты? – тяжело вздохнул Филипп, – Нет, Ратмир, лучше выкинь эти глупости из головы. Погубишь напрасно и себя и других. Это уже не игра, всё слишком серьёзно.

– Думаешь, я не справлюсь, думаешь, я слабак? – не сдавался Ратмир, – я – инициированный чародей, я – волшебник, если угодно. Мои раны заживают в разы быстрее, чем у простых людей, а меч, что ты видишь у меня на поясе – чародейский меч. Я убивал им колдунов, резал их как свиней, не зная пощады.

– Прекрати, прекрати, – выходил из себя Филипп, – прекрати уже подражать Гарольду и таким как он. Я не узнаю тебя. Ты всё равно не станешь таким, как они, ты не станешь сильнее них, и тебе это не нужно. В тебе есть что-то, что гораздо важнее силы, в тебе есть любовь, доброта. И как бы ты это не скрывал, все знают, что в глубине души ты хороший человек.

– Я уже не знаю, что я за человек, – отвечал Ратмир, и лицо его исказилось в муке, – я был хорошим человеком, но сейчас я чувствую себя совсем другим. Я стал чужим сам себе, словно ещё одна душа, злая душа поселилась в моём теле. Или ещё хуже, моя душа разделилась на добрую и злую, раскололась, как орех. И я уже не знаю, кто я, не знаю, существую ли я. Но я знаю, что, если буду добрым, сердце моё лопнет, оно не выдержит этого, злая душа позволяет мне вынести всё.

– Мальчик мой, я понимаю тебя, – по-отчески положил ему руку на плечо Филипп, – понимаю, как тебе тяжело, и не прошу тебя жить с этим. Вот, возьми.

Он протянул свёрнутый в трубочку свиток бумаги.

– Это письмо в Новгород. Я написал лично Вольге. Он меня знает, он прислушается ко мне. Здесь я написал обо всём произошедшем на заставе, здесь я прошу его угомонить Гарольда. Я уверен, он прислушается к моим просьбам и пришлёт сюда войско. Гарольд струсит и сдастся. Пока ещё его власть не крепка, пока ещё это можно сделать. Возьми письмо, Ратмир, возьми лучшего коня и уезжай в Новгород. Уезжай тайно, ни с кем не прощайся, и прошу тебя, не медли, иначе будет поздно, иначе тебя могут не отпустить.

– А как же ты? Почему сам не отвезёшь это письмо?

В ответ Филипп лишь опустил глаза.

– Пытаешься меня спасти? – гневно произнёс Ратмир, и рука невольно опустилась на эфес меча, – жалеешь меня? Думаешь, я нуждаюсь в чьей-либо жалости? А поехали вместе?

– Ратмир, – умоляюще проговорил Филипп, – я не могу поехать с тобой. Я должен остаться, должен хоть как-то сдержать бесчинства Гарольда и его приспешников. А кто уговорит его сдаться, когда прибудет Вольга? Я часть этой сотни, как и она часть меня. Я много лет бок о бок сражался с этими богатырями. И если я вернусь в Новгород один, меня сочтут изменником, сбежавшим от своих.

– Но я тоже богатырь, я принёс клятву.

– Но в Новгороде никто об этом не знает. Ступай, вернись в монастырь, стань монахом и миссионером, веди праведную жизнь, забудь обо всём случившемся, как о страшном сне.

Ратмир мысленно взвешивал все «за» и «против». В Новгороде уже никто не станет его учить силе, как делал это Гарольд, там он снова должен был стать монахом, мальчишкой, не достойным своей любимой, достойным лишь жалости. Но там был Путята, и Ратмир чувствовал в себе возможность одолеть тысяцкого. Последний аргумент перевесил, и юный богатырь взял письмо. Трудно было спрятать бумажный свёрток так, чтобы его не достал дождь, ещё труднее было найти и вывести на улицу доброго коня, способного быстро довезти до Новгорода. Но вскоре все эти задачи были успешно решены. В дождь мало кто выходил на улицу, в основном все попрятались по избам, крепко закрыв ставни. Ратмир вышел через задние ворота, аккуратно, порой утопая сапогами в прибрежной грязи, обошёл городскую стену и вышел в открытое поле. Ветер всё усиливался, капли дождя били всё сильней и уверенней. Ратмир решил, что как только отъедет на приличное расстояние от заставы, тут же устроит себе привал, где и переждёт дождь. С ловкостью, прежде для себя невиданной, богатырь забрался на коня, потянул за вожжи, скомандовал, и ретивый скакун, словно понимая его мысли, рванул вперёд. Он гнал галопом через всё усиливавшийся дождь, и капли всё сильнее били Ратмиру в лицо. Он прижимался к шее коня и гнал его ещё быстрее, словно пытался убежать от своих мыслей. А мысли были действительно ужасны и во многом пугали Ратмира. ««Милана не спасала тебя», – говорил внутри него чужой злой голос, – она лишь продала себя. Как и все женщины, она искала себе сильного мужчину, которому хотела подчиниться».

– Нет, – протестовал голос юного послушника, – она не такая.

– Все такие!

И Ратмир гнал ещё быстрее, чтобы не думать, чтобы не чувствовать, чтобы забыть обо всём.

– Гарольд такой же христианин, как и Филипп, – вновь брался за своё злобный голос, – Он богатырь, он воин Бога. Вера запрещает ему делать то, что он делал, но не запрещает таким как он становится богатырями и от имени веры творить все эти непотребства. Стало быть, он такой же христианин, как и другие богатыри, он равен им.

– Нет, Филипп прав, скоро таких не останется.

– Но Филипп признал, что есть те, кого невозможно спасти. Или во всяком случае, их не способен спасти никто из ныне существующих христиан.

И снова Ратмир будто разрывался на две части, словно два человека боролись в нём друг с другом, и им было невероятно тесно в одном теле. Богатырь вдруг возжелал, чтобы его тело разорвалось на два, и одна половина осталась тем, старым Ратмиром, а другая стала тем новым и злым чародеем. Но какая из этих половин будет им? Кем он хочет быть больше? Ответа не было, и это невероятно мучило Ратмира.

– Я существую, – твердил он и как бы в подтверждение своих слов замедлял ход коня, доставал свой меч и смотрел в него как зеркало, – да, я Ратмир. Я знаю, кто я.

– Я не существую, – говорил другой голос, – я уже мёртв, так почему бы не довершить это? Не отдать свою силу мечу, чтобы им и ей распоряжался кто-то более достойный. Стоит лишь броситься на свой меч, он очень острый, он достанет мне до сердца.

– А если не достанет? Останусь живым и раненным, ещё более немощным и слабым, чем я был. И даже не смогу довершить начатое.

Быстрее, быстрее. Нужно было скакать ещё быстрее. И Ратмир спрятал меч и снова погнал своего коня. Капли дождя словно выбивали дурные и благие мысли из его головы. Он стал действием, стал движением, устремлённым к цели. Но к какой цели?

– Нужно вернуться на заставу, – твердил злобный голос, – нужно отомстить им, показать, что я не слабак.

– Нет, – сопротивлялся голос послушника, – я должен выполнить свой долг. Я доберусь до Новгорода и стану тем, кем должен стать – праведным человеком, монахом.

– После того, что ты сделал? После своих убийств?

Небо вдруг раскололось напополам, линия раскола была полностью создана из света, она вспыхнула и озарила всё вокруг. А затем наступила тьма, ещё большая, чем прежде, и до земли донёсся звук этого раскола, как будто трещали тонны сгорающего хвороста. Треск превратился в мощное громыхание, от которого сотрясалось само пространство, и даже конь в испуге встал на дыбы. О, там, на небесах добро боролось со злом, и отголоски этой битвы доносились до земли. Яркие вспышки света сменялись тьмой, чёрные тучи уже окончательно скрыли небо, казалось, вот-вот тьма победит. Но свет ещё сопротивлялся, ещё вспыхивал иногда, освещая дорогу. Та же самая буря разыгралась и внутри Ратмира. Внутренняя борьба причиняла ему невыносимые страдания. Он должен был сделать выбор. Богатырь он, или чародей, умереть ему, или остаться жить, ехать в Новгород или вернуться на заставу. В конце концов, конь устал, как и его всадник, и Ратмир решил спешиться. Он вёл под уздцы своего коня и с каждым разом шёл всё медленней. Вскоре он и вовсе остановился.

– Туда ли я иду? – спросил он у себя, – или стоит повернуть назад? Я не знаю. Не знаю, что мне делать, куда держать путь.

Ратмир снова достал свой меч из ножен и посмотрел на своё отражение. О, коварный меч так жаждал крови, может стоит избавиться от него? Но без него Ратмир опять станет слабым Монашком, который не способен защитить своих друзей и свою любимую. Этого нельзя допустить, больше он не будет слабым. Но как же живопись? Он так многого достиг, так прекрасны были его картины. Ратмир был уже близок к тому, чтобы начать изображать всё так, как он хотел, почти закончил портрет Агнии, который писал намеренно медленно. О, нет. Отчаяние охватило его. Все его дощечки, все готовые работы, кисти, краски – всё осталось возле стен Змеиной Заставы, всё было брошено им там. Непременно нужно было вернуться за ними. Ратмир смотрел на своё отражение и словно не видел себя, словно перед ним был какой-то чужой человек.

– Кто я? Праведник, что претворяется грешником, или грешник, изображающий праведника? – спросил он, наконец, у своего отражения. От дождевых капель отражение было не чётким, расплывчатым, казалось, что оно движется и живёт своей жизнью. И вот в какой-то момент Ратмиру показалось, что он увидел там не своё лицо, а три зеленоглазых змеиных морды. Страх охватил его душу, а в следующее мгновение пространство снова осветилось вспышкой молнии. Но теперь свет тянулся прямо к Ратмиру, притягивался к его клинку. Богатырь лишь почувствовал сильный удар, сердце его чуть не выскочило из груди, и, кажется, остановилось. Ратмир чувствовал, что уже лежит в грязи, чувствовал неприятный запах гари. Меч его, в который ударила молния, отбросило в сторону. Но тут боль пропала. Ратмир засыпал глубоким сном, самым глубоким за всю свои жизнь, и был рад погрузиться в этот вечный сон. Ведь он чувствовал, что устал, смертельно устал бороться с собой. Оставалось лишь в душе дивиться этой премудрости судьбы, так искусно исполнившей приговор, который он вынес себе сам.