Читать книгу Без тебя - Сергей Павлович Степанов-Прошельцев - Страница 3

Снег. Январский воздух горный,

свет луны прозрачно-бел.

Вновь Бештау пятигорбый

шапку белую надел.

Я везу тебе гостинец —

образцы тревожных снов,

одиночество гостиниц,

тусклый отсвет ночников,

серебро замерзшей рощи

и костра холодный дым…

Дирижирую порошей

и безмолвием ночным.

Пусть звучит светло, как прежде,

из продутой стужей тьмы

тихий гимн моей надежде

в исполнении зимы.

* * *

Когда непрухи полоса,

я жду, как ожидают помощь,

твои восточные глаза,

непостижимые, как полночь.

Они и в полутьме блестят

на жарком бархате июля…

Как я люблю твой быстрый взгляд —

пугливый, словно у косули!

Не надо говорить слова,

не надо, ничего не надо,

когда кружится голова

от недосказанного взгляда.

* * *

Предвечерний туман занавесит померкшие дали.

От дождя и от ветра темнеет гранит балюстрад.

Это осень как будто. Её мы с тобою не ждали.

Птичьей вспугнутой стаей багряные листья летят.

Их потом соберут для гербария школьного дети.

И засохнут они среди пыльных бумажных листов.

И забудется всё. Но останется вечный свидетель,

громыхая прибоем о гальку своих берегов.

* * *

Вечер жидким сургучом

запечатывает память.

Только он тут ни при чём —

никуда её не сплавить.

И опять я унесён,

в это звёздное мерцанье,

в этот сон, что в унисон

вторит нашему молчанью.

Здесь в строю зелёных шуб

флоксов частые веснушки…

Будь покойна: не спрошу,

для чего всё это нужно.

Фимиам ночных цветов —

он опаснее тротила.

Я всю жизнь молчать готов,

лишь бы ты не уходила.

Где-то ухает сова,

лунный жемчуг с переливом…

Для чего нужны слова,

если счастье молчаливо?

* * *

Белый квадрат стены,

эхо минувших снов.

Желтым серпом луны

скошен недели сноп.

Ходиков мерен ход,

спит опустевший дом.

Самый несчастный тот,

кто одинок вдвоем.

.

* * *

Мне только минуты, наверно, хватило вполне бы,

чтоб духом воспрянуть, чтоб как-то очнуться от спячки,

чтоб солнце увидеть – багровое солнце, в полнеба,

и чайки, их танец, их крылья – балетные пачки.

Но лучше не надо. Безжалостна давняя память,

она вызывает какую-то странную ревность,

уж лучше и дальше, как прежде, стремительно падать

в болото печали, а значит, в свою повседневность.

Я всё забываю. Я буду с годами суровей.

Пройду без заминки по льду осторожности тонком.

Не надо, прошу я, не хмурь свои белые брови —

ведь их обесцветило солнце до осени только.

* * *

Я буду приходить по четвергам —

худой, как у камина кочерга,

в плаще до неприличия потёртом,

когда молчит охрипший телефон,

ты извини: я – это только фон,

унылый фон, увы, для натюрморта.

Художник не напишет этот бред:

тут фруктов нет, нарциссов тоже нет,

а есть тоска, мы к ней теперь приступим.

Она везде, куда ни наступи,

она, как будто марево в степи,

колышется незагустевшим студнем.

А может, не приду я никогда,

я это так, спонтанно, нагадал,

чтоб воскресить, чему не быть в помине,

что быть могло, но быть не суждено,

я это знал, я это знал давно,

но в этом я ни капли не повинен.

Я виноват, пожалуй, только в том,

что не стучусь в тот опустевший дом,

не ем омлет, тефтели с кашей пшённой,

что никакая мы с тобой семья,

что в этом доме не остался я

штрихом случайным и незавершённым.

* * *

Давно все забыто. Сгорела мечта без огарка.

Живу, как придётся, скукоженный, как запятая.

Но я вспоминаю хрустящую белую гальку.

Зачем – я не знаю. Но все-таки я вспоминаю.

И девочку эту. Зачем я так быстро уехал?

Судьба отвернулась, с лихвой подарила невзгоды.

Но я вспоминаю – и нежности слабое эхо

находит меня через тускло шуршащие годы.

Два-три поцелуя да быстрое рукопожатье

и пляж, что штурмуют весь день современные гунны.

И белое это, пронзительно-белое платье —

как будто из снега и лунного света лагуны.

Не сон ли все это? Я сам сомневаюсь отчасти.

Закрою глаза – и, как ветер, проносится мимо

дыхание моря, дыхание близкого счастья —

всего только миг на будильнике вечного мира.

* * *

Не верю я твоим словам,

ничто не повторится,

ведь с детства ты, актриса-вамп,

не любишь репетиций.

В глазах твоих не вижу боль —

они полны коварства,

но жизнь – не сцена. Мы с тобой —

два разных государства.

И от твоей отделена

моя судьба границей,

но память на двоих одна,

и то, что в ней хранится.

Разъединение планет —

сие во власти Бога…

Но ты грустишь, и в этом нет

притворства никакого.

* * *

Он выметен тщательно, здесь не торгуют бодяжной

водярой в кафе и пивнушках, и даже в мотелях.

По улицам сытые голуби шествуют важно,

слегка косолапя, как знойные фотомодели.

Он так изменился с тех пор, как слинял я отсюда,

когда мы любили друг друга – в ту раннюю осень,

но всё это так позабыто и так неподсудно,

что память на чистую воду не вывести вовсе.

Но что из того, что всё это давно позабыто?

Всё это живёт в подсознанье, всплывая не реже,

чем раньше… И этот посёлок, как камера пыток,

где вздёрнут на дыбе я тот — непростительно прежний.

Пусть всё здесь обрыдло – и дождь, и цветенье акаций,

и тёплое море, поющее песню акына, —

мне с этим посёлком уже невозможно расстаться,

как с другом, который меня незатейливо кинул.

* * *

Я вспоминаю, грешен, – кольнуло, как иглою, —

тот сад, что занавешен черёмуховой мглою.

Цвела сирень левее, дождём тропу размыло…

И тихо ветер веял – как из другого мира.

И всё так странно было в неверном этом свете:

наверное, любила ты не меня, а ветер.

Он вновь летит из мрака, что всё плотней и гуще, —

беспечный, как гуляка,

сам от себя бегущий.

* * *

Увезу тебя в лето, но это сосем не блицкриг.

Время – опытный лекарь, оно тебя вылечит вмиг.

Здесь колючие ости беды, что махрово цвела,

здесь январь расчехвостил остатки былого тепла.

Здесь коростою лепры покрыты сугробы души…

Увезу тебя в лето от лютых морозов-душил.

Здесь противно и тошно и вольная жизнь на кону.

Увезу тебя в то, что не снилось еще никому.

Я хвалиться не стану, и ты не одобришь меня:

тут звучит беспрестанно мелодия летнего дня.

Это вовсе не лишне, не сон это вовсе, а явь…

Ну, а если не слышно,

в наушниках громкость прибавь.

* * *

Ночь, как агат, черна,

нет ни огня.

Ты у меня одна,

ты у меня.

Сколько прощала мне

горьких обид…

Вижу, как ты в окне

плачешь навзрыд.

Вижу сквозь гущу лет

твой силуэт,

но возвращенья нет

в то, чего нет.

* * *

В большой пустой квартире,

за спинки стульев взявшись

(не топятся котельные, все батареи — лёд),

произнесём вдруг страшные, беззвучные, озябшие

слова, и их значение до сердца не дойдёт.

Как быстро все меняется! Во все души излучины

слова втекали радостью, и каждый верил им.

Стоим. Слегка растерянно. Но, вероятно, к лучшему,

что всё не так случается, как мы того хотим.

Так холодно на улице! Весна – вот удивительно.

Откуда-то из Арктики пришел антициклон.

Но не питай иллюзии: закончен отопительный,

да вот теперь закончился и наш с тобой сезон.

И не ищи тут логики. Осмысливать — излишнее.

С бедой мы расквитаемся, но вот какой ценой?

Разгадка в том, что знали мы, что знали только личное,

увы, местоимение из буквы из одной.

Почувствуем, наверное, как время это тянется,

и пусть порой по-первости не обойтись без слёз,

давай хоть для приличия с достоинством расстанемся,

давай с тобой придумаем, что виноват мороз.

* * *

Мчат трамваи с горочки, огибая сад…

Обжигает горечью твой нездешний взгляд.

Постоим под вербами. В общем, ты права:

раньше мы не верили в горькие слова.

Раньше и не думали мы о них всерьез,

а теперь их сдунуло, как листву с берез.

Поздно. Воскресение. Развели мосты…

Горькие, осенние, желтые цветы.

* * *

Я ещё как будто уповаю

на судьбу. Я выхожу к трамваю.

Я стою, со всех сторон зажатый

страхами. Похоже, вышел рано.

Мне трамвай нанес такую травму,

каковой я в жизни не припомню.

Командир, трамвайный шеф, вожатый,

отчего ты не привез её мне?

Отчего, скажи, какая сила

душу мою всю перекосила?

Вот опять я выхожу из дома

и ловлю такси, но цель похода

непонятна: я не слышу грома,

на пустых полях аэродрома

тишины нелетная погода.

Где же ты? Куда запропастилась?

Может быть, давно уже простилась

с тем, что быт мой глухо неустроен,

что мой чайник сильно закопчённый,

что проблемы налетели роем —

маленькие жалящие пчёлы?

Где ты? Отзовись! Пусть далеко ты,

может, это Южная Дакота,

или уже мчишься по Вермонту,

там, где не нашла ты мастерскую —

чувств не принимают для ремонта, —

ну а я, как в клетке волк, тоскую.

Я не сплю – я никакой не соня,

вздрагиваю: вроде бы клаксонят.

Нет, не ты. В окне – скопленье пятен,

сцепленных водою дождевою.

Это – призрак. Он, как ночь, невнятен,

лунною кивая головою.

* * *

…И вот мы на Пречистенке

дурачимся с тобой.

В лицо цветка тычинками

дождь тычется слепой.

Мы от него не прячемся

и, в общем-то, правы:

то грустное дурачество

последнее, увы.

Вагоны ждут на станции,

и ждут уже давно.

Мы знаем, что расстаться нам

сегодня суждено.

И вот — вокзал. И лестница.

Прощаемся на ней

не на день, не на месяцы —

на весь остаток дней.

В одном лишь нет сомнения:

сигналят поезда,

увы, не к отправлению —

к разлуке навсегда.

* * *

Казалось, всё это надолго, навечно,

но вот уж не видно совсем очертаний

камней, что пасутся отарой овечьей,

Эльбруса — стоит в белой бурке чабаньей.

И только костер, что свернулся удавом,

глотающий мрак, а с ним вместе и годы.

Нельзя устоять перед этим ударом

судьбы, как не скроешься от непогоды.

Но я о другом… Я о том, что мелели

мечты – угодили мы в засуху быта.

На самом ли деле, на самом ли деле

мы так постарели, что все позабыто?

– Ты в это поверь, всего доброго ради,

но теплые звезды запутались в листьях.

И видим мы, в зеркало времени глядя,

морщины на наших обыденных лицах.

— И что? Убиваться, с крыш падая наземь

с безумными, белыми, злыми глазами,

от аминазина корягой немея?

– Нет, я не забуду, нет, я не посмею!

Я помню дыхание гор, что задаром,

лавандой пропахшие горькие руки,

и щебень с особенным, южным загаром,

и эту дорогу, что мчится к разлуке…

И где-то тревогу пророчит валторна,

в мелодии этой и страх, и унылость.

И жизнь, как огонь, поглощает проворно

всё то, что нам грезилось, всё, что приснилось.

* * *

Встретиться с тобою мне больше не обмаслится,

прошлое скрывается в облачном дыму.

Ты была, наверное, новичок-обманщица —

обманула первая ты себя саму.

Что же ты наделала? Поднимись по лестнице,

возвратись, пожалуйста, в опустевший дом,

ведь такая, в сущности, это околесица,

если то, что дорого, мы не бережём.

Вновь тоска дорожная, и мелькают станции,

степь — фанера серая, речка у леска…

И наверно, в памяти лишь она останется —

длинная, плацкартная, смертная тоска.

А ещё – тяжёлая, липкая бессонница,

та, что не уносится вместе с ветром вдаль,

и в том скором поезде почему-то вспомнится

глаз твоих полуночных голубой февраль.

Но слепыми вьюгами годы запорошены

и свою верёвочку продолжают вить…

Отчего мы в старости не прощаем прошлое?

Оттого, что прошлое не дано забыть?

* * *

Закрыло облако полнеба,

дождь без разбора лужи метит…

Нет одиночества полнее

когда один ты в целом свете.

Рождаясь из дождя и дыма,

как туча, прячась в голубое,

оно, как рок, неотвратимо

нависло мраком над тобою.

Молчанье… Нет его заразней —

никто и слова не промолвит.

Но ты встречаешь без боязни

сверканье яростное молний.

И так порой грохочет с неба,

как бьют кувалдою с размаха,

и нету чувства, кроме гнева,

и только в сердце нету страха.

Не ждешь, что сверху рухнет швеллер, взметнув пургу бетонной крошки, —

тебе всегда куда страшнее

пустое кресло у окошка.

* * *

Воскресенье — самый чёрный,

самый тусклый день недели,

потому что вновь с печалью

ты своей наедине.

Ты вздыхаешь обречённо,

хоть терпенье на пределе,

наливаешь чашку чая —

и всё это, как во сне.

Дверь заклинило от снега,

завалило двор по пояс,

облака – как оригами,

птичий не слыхать галдёж…

Здесь, на станции Онега,

ждешь давно ты скорый поезд —

занесло его снегами,

только ты, как прежде, ждёшь.

И когда лежишь на койке,

когда ждёшь безликих буден,

когда кот глядит с укором —

молока желает зверь, —

не считай на пальцах, сколько

было бед и сколько будет,

верь, что скоро, очень скоро

и к тебе придёт апрель.

* * *

Вот повернёшь ты голову,

помолодев лет на…

Серебряное олово

на плечи льёт луна.

Деревья и кустарники

и вечер голубой.

Я вовсе не состарился,

когда опять с тобой.

Я все забыл неладное,

все горестные дни,

опять вокруг гирляндами

развешаны огни.

И музыка на катере,

не знаю, для чего,

но нет дороги скатертью

до счастья моего.

И кончится всё, кроме как

вот этот майский дождь,

где счастье – вроде промелька

того, что не вернёшь.

* * *

Повсюду цвели мандарины,

и гальку слюнявил прибой.

Зачем мне судьба подарила

ту первую встречу с тобой?

Я снова её вспоминаю —

забыть я с годами не смог—

ленивое марево мая

и море ручное у ног.

Но быстро летели недели,

свой счёт уступая годам…

За веер той белой метели

я всё в этой жизни отдам.

За эти туманные дали, за эту

безбрежную гладь,

за то, что никто не подарит,

и что никому не отнять.

…откуда я всё это знал?..

* * *

Снова я вижу нерезко

сумрак ласкающий лунный,

и, словно сыра нарезку,

в ночь уходящие дюны.

Море вздыхает несыто —

власть это лунного жезла…

Щедро песок мне отсыпал

грусти о том, что исчезло.

Но не утрата – отрада,

что те мгновения были

и что всегда с ними рядом

эти глаза голубые.