Читать книгу Похоже на любовь - Сергей Платонов - Страница 2

Мария Дмитриевна Парфенова, двадцатидевятилетняя учительница литературы в старших классах, которую все остальные преподаватели из-за ее тонкой фигурки и максималистского характера продолжали называть Машенькой, не подошла, а подлетела к двери директорского кабинета. Душевные мучения, которые она испытывала целый день, грозили разорвать ее изнутри, так что она распахнула дверь и вошла в кабинет без стука, с решительно сжатыми губами и со сжатыми же и поднятыми к груди кулачками. В черных глазах ее полыхали мрак и негодование.

– Что с вами, Машенька – спросил ее директор, лишь незначительным шевелением крупного тела обозначивший свое желание привстать ей навстречу. Голос у директора был усталым, бесцветные губы на мясистом лице подергивались, и по напряженному взгляду можно было понять, что дел у него много, очень много, и что все это именно те дела, которые не укладываются и в самый длинный майский день, и, в общем, совсем невыполнимы. Директор сидел за столом лицом к двери, положив ладони на «Учительскую газету». Из-под газеты торчал уголок конверта, заключавшего в себе письмо от школьного товарища, ныне достигшего немалого министерского поста.

– Андрей Николаевич! Можно посоветоваться?

– Почему же нет? – директор пошевелил пухлыми пальцами, чуть погрубевшими от постоянного соприкосновения с мелом, и с вспыхнувшим, но моментально померкнувшим любопытством, взглянул на молодую учительницу.

– В чем же заключается роль и назначение школы? Показывать, или указывать? Советовать, или настаивать? – заговорил он, пока Мария Дмитриевна пододвигала стул и садилась с другой стороны стола.

– Указывать и настаивать, но показывая и советуя, – чуть подумав, ответила учительница.

– А теперь еще приходится и защищать от семьи, – Андрей Николаевич пододвинул к ней газету.

– Вот! Отец до смерти забил сына. Наказывал!

Мария Дмитриевна прочитала жирный заголовок: «150 ударов отцовского ремня». Она вздохнула.

– Да. Именно об этом я и хотела поговорить. Речь идет о Наде Николаевой. Она в больнице. Диагноз подтвердился.

Лоб Андрея Николаевича перерезала глубокая морщина.

– СПИД? – спросил он.

– Да, – тихо и печально произнесла Мария Дмитриевна, – Заразилась через шприц. Говорит, что первый раз попробовала, что ее никто не заставлял, и вот, так не повезло.

– Что никто не заставлял – вполне может оказаться правдой. Все равно не проверить. Впрочем, когда они говорят, что их заставили «взрослые дяди», так это ведь ложь для самозащиты, чтоб пожалели. А эта… Смелая… Дура!

Последние слова он произнес сквозь зубы, так что Мария Дмитриевна подумала, что ослышалась.

– Но не это самое ужасное. Беда в том, что ее семья от нее отказывается.

Директор откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

– Как так?

– Просто. Говорят, не дочь она им теперь. В больницу не ходят. Ничего не передают. Она одна там. Похудела, глаза ввалились. Молчит, ни с кем не разговаривает.

– Я схожу к ним, – Андрей Николаевич потянулся к перекидному календарю, полистал его, и добавил:

– Послезавтра.

– Не нужно, Андрей Николаевич. Бесполезно. Там притон, каждый день пьют. Тем более, вы же сами сказали, что мы, то есть школа, теперь и от семьи должны защищать.

– Да, в таких вот случаях. Так что вы предлагаете? Вы же с идеями пришли?

– Конечно, Андрей Дмитриевич. Я хочу помочь ей через одноклассников. Чтобы они ее не бросили, ходили бы в больницу, помогали.

– А они что, раньше ни о чем не знали? Или кто-то из класса с ней дозой и поделился? Или, может быть, продал?

Директор помолчал, потом поморщился:

– У нее, кажется, друг был?

– Надеюсь, не только был, но и остался. Это Артем Шутов. Такой высокий, крепкий. Предводительствует всей мотоциклетной компанией. Но он от всего отказывается. Говорит, что шприцов ни разу в жизни не видел. Но в больницу один раз приходил.

– Он, может, и не видел, если не смотрел. Чушка чугунная… с сусальной позолотой. Курит, как все отличники, – директор сцепил пальцы в замок и уставился на них неподвижным взглядом.

А Машенькино личико вдруг покрылось румянцем, и она сказала, четко выговаривая каждое слово:

– Я решила провести у них «Урок милосердия» и прошу разрешить сделать это завтра вместо обычной темы по программе.

– А какая тема по программе, – спросил Андрей Николаевич, но тут же махнул рукой:

– Какая, впрочем, разница! Это вы хорошо придумали. Но о чем вы будете говорить?

– О литературе, конечно, о героях, об авторах.

– Хорошо, – подвел итог разговору директор и добавил вслед вспорхнувшей к дверям Машеньке:

– Только оденьтесь, наверное, построже. Очень ответственный урок.

– И я знаю, с чего начну, – весело прокричала Мария Дмитриевна уже из дверей, – с Пушкина. С «и милость к падшим призывал».

На следующий день Мария Дмитриевна появилась в школе в измененном обличье. Ее стройная фигура в плотно облегающем сером костюме и белой блузке произвела впечатление, будто со всех окон посрывали пыльные шторы, и в классах, и в коридорах стало значительно солнечнее.

– Смотрю на нее как на первую смелую ласточку, вылетевшую после грозы, – сказал пожилой учитель географии, а его собеседник – моложавый учитель физкультуры, просто отвел заблестевшие глаза.

Сама Мария Дмитриевна в этот день встала раньше обычного и очень много потрудилась над прической и макияжем, так, что школьной простоты, этакой философской незавершенности облика, в ней совсем не осталось. Такой совершенной свежей красотой, которую Мария Дмитриевна приобрела после утренних трудов над собой, женщина может блистать только один раз в жизни – в день замужества. Для Марии Дмитриевны день «Урока милосердия» был столь же значительным, точнее, неизведанно значительным, так как замужем она она еще не была.

В учительской она улыбалась весело и пленительно, сияла и шутливо «отбрыкивалась» от всех попыток коллег угадать причину столь разительных изменений. Она боялась только одного, что вдохновение, которым она жила последние дни, заведет ее слишком далеко в неизведанное.

Примерно об этом говорил с ней и Андрей Николаевич, остановивший Марию Дмитриевну в коридоре и предложивший ей зайти в пустой класс.

– Вы знаете, Мария Дмитриевна, успех педагога основан на методологии. Почти как политика, только цель, пожалуй, иная. Ни в коем случае нельзя, чтобы ученик увидел блеск в глазах преподавателя, так как вдохновение – это страсть, а страсть скоротечна и делает человека беззащитным перед невежеством, которое, увы, вечно и, дважды увы, свойственно молодости. Ученик обычно сопротивляется, но его способ борьбы – выжидательная партизанская война и глухая оборона. Ученик, который вскакивает на стол и кричит, что вы не правы – это ваш ученик. Завтра он будет знать ваш урок наизусть. Но для этого вашего огня должно хватить больше, чем на один урок. Вы должны еще учить детей этого ученика и детей тех детей. К сожалению, обычные наши программы не предусматривают уроков нравственности, подобный тому, который вы задумали. А наша собственная жизнь неизвестна ученикам и поэтому, надеюсь, только поэтому, не может быть им примером. На вашем уроке вы должны быть очень внимательны. У вас нет времени, чтобы победить их хитростью. Вы также не должны сгореть на их глазах. Но я не могу дать вам никакого метода.

– Я справлюсь. Они же должны понимать, что каждому может понадобиться чужое участие, – ответила Мария Дмитриевна.

– Вы никогда не совершали обгон по встречной полосе перед крутым поворотом, – вдруг спросил Андрей Николаевич, внимательно глядя ей в глаза.

– Нет, – пожала плечами Мария Дмитриевна, – я вообще не вожу машину.

Андрей Николаевич покачал головой, посмотрел на наручные часы и поднял указательный палец.

Зазвенел звонок.

Немножечко обеспокоенная печальной речью директора Мария Дмитриевна вошла в класс и, как обычно, приветливо улыбнулась. На миг ей пришлось задержаться возле дверей, в прямоугольнике нестерпимо яркого солнечного света, падавшего сквозь окно. Этот свет резал глаза, но и сквозь прищуренные веки Мария Дмитриевна видела сорок лиц перед собой и ровно в два раза больше внимательных глаз, распахнутых перед ней, как поднятая выстрелом с поля грачиная стая.

Отвернувшись от прямого света, Мария Дмитриевна подошла к доске, возле которой привычно пахло мелом и мокрой тряпкой, и повернулась к ученикам спиной.

Тут же по классу прокатился легкий шепоток, но Мария Дмитриевна сдержалась и не повернула головы, а лишь подумала, не слишком ли коротка у нее юбка. Только на слове «падшим» ее рука неожиданно замедлилась, чуть не поддавшись неожиданному соблазну написать иное: «павшим». Подчеркнув написанную фразу жирной чертой, она набрала в грудь побольше воздуха, и лишь тогда обратила к ученикам свое лицо, чувствуя, что очень многое хочет им сказать, но зная, что самое главное сказать должны они.

– Нам осталось мало времени провести вместе, – начала Мария Дмитриевна, внимательно вглядываясь в лица перед собой. Ученики сидели спокойно, как серые прибрежные камни во время штиля. Только один алый ротик сложился в цветочек, а бойкие глазки над ним скосились в сторону раскрытого окна.

– Да, Настенька! Ты бы и сейчас упорхнула бы, – подумала Мария Дмитриевна про эту девушку, и продолжила.

– И я хотела бы сегодня поговорить с вами и выслушать ваше мнение о том, что является предметом художественной литературы, и как она может влиять на жизнь людей. Когда-то мы с этого начали наше знакомство. Я надеюсь, что теперь, через несколько лет занятий, мы можем говорить об этом более ответственно.

Повисла тишина, которую нарушил звонкий удар по мячу во дворе, а после него уже заскрипели стулья и зашелестели тетради. Это был обычный шум, перед тем, как ученики признаются в незнании ответа, но в этот раз ответ нашелся. Не ответ, конечно, а просто мнение, подслушанное, чужое, но пригодное для борьбы.

– Некоторые просвещенные умы, впрочем, принадлежавшие часто самим писателям, что позволяет подозревать определенную подтасовку результата, считали, что предметом художественной литературы является человек с точки зрения нравственности. А поскольку нравственность – понятие относительное, то эти люди истратили бумаги намного больше, чем их коллеги – врачи и естествоиспытатели. Последних я с большим для них уважением хотел бы назвать естествопытателями.

Володя Усачев, очень уверенный в себе молодой человек в модных очках, из-под которых холодно и прямо смотрели на Марию Дмитриевну глаза юного банкира, произнес эти три предложения и захлопнул тетрадь перед собой, как будто считал вопрос закрытым.

Несколько дней спустя Мария Дмитриевна все еще вспоминала этот урок и проклинала себя за то, что попалась на такую нехитрую наживку: «нравственность понятие относительное». Но именно эти слова неповоротливого во всех случаях, когда дело не касалось шахмат, математики или финансов Усачева, мгновенно заставили вспыхнуть Марию Дмитриевну и вступить в дискуссию, если, конечно, произошедшее можно назвать дискуссией.

Большинство учеников в это время смотрели в сторону говорившего Усачева. Чтобы привлечь их внимание, Мария Дмитриевна спросила его, в чем именно заключается относительность нравственности, ожидая услышать в ответ набор цитат из Альберта Камю.

– Только в позиции тех, кто о ней говорит, – подумав, ответил Усачев. – Сытые и голодные, нормальные и голубые. С точки зрения физиологии голубой – больной человек, животное, не пригодное к размножению. А с точки зрения современной бесполой морали – пусть живет и участвует в выборах, по сути, в том же отборе. Голодный опять же лучше работает, а сытый спит крепче, и во сне его легче убить. А мы все переживаем, что в Африке дети голодают. Эта Африка нас и съест, когда проголодается. Нас – я имею в виду Европу.

Ученики одобрительно загудели, и чем дольше молчала Мария Дмитриевна, тем громче становилось это гудение.

– Верно, – сказала Мария Дмитриевна, улыбнувшись. И улыбнулась еще раз, увидев, что Усачев удивленно нахмурился, а сидящий через несколько голов за ним Артем Шутов наконец-то поднял голову и посмотрел в затылок Усачеву своими серо-зелеными, наглыми глазами. «С такими глазами можно только родиться. Это как врожденный порок сердца» – подумала Мария Дмитриевна про Артема, про Наденьку и всех других девушек, которых молва связывала с его именем.

– Верно, – повторила она и добавила, – это верно, как и то, что существуют пороки, безусловно осуждаемые всеми, во все времена.

– Если вы имеете в виду воровство, проституцию, убийства, ложь и прочее, то и с этим можно поспорить.

– Нет! – ответила Мария Дмитриевна Усачеву, но не глядя на Усачева. – Я говорю о тех случаях, когда подобные отвергают себе подобных.

Усачев задумался и рассудительно произнес, что не много примеров этому можно найти в школьном курсе литературы.

– Об этом поговорим чуть позже. А сейчас давайте вспомним самые яркие примеры участия одних людей в судьбах других, – обратилась Мария Дмитриевна ко всем ученикам.

– Соня Мармеладова, – сказал кто-то.

– Катюша Маслова, – донеслось из угла.

– Дед Мазай и зайцы, – крикнул Усачев и завертел головой, чтобы удостовериться в улыбках одноклассников.

– Ну, ты еще про дядю Степу скажи, – сердито прошептала в его сторону Настя.

Мария Дмитриевна с трудом подавила в себе желание заткнуть уши руками, чтобы не слышать этих уродливых слов.

Она подняла руку и так властно, как только могла, произнесла:

– Не надо кощунствовать!

У нее получилось. Шум стих, но…

– Роман Раскольников убил старуху, которая дала ему деньги, – громко и внятно произнес Артем.

Свои руки он держал под столом, и выражение лица у него было задумчивым и надменным, как будто он примерял себя на место Раскольникова, а под столом у него был спрятан топор.

– Ну, уж и участие! – повернулась и к нему Настя.

– А почему нет? – воскликнул Усачев, – он просто ускорил естественный ход вещей.

Мария Дмитриевна отошла к доске и написала крупными буквами «Милосердие».

– Разве можно так легко говорить о жизни и смерти, – спросила она, прислушиваясь к холодку в своем сердце. От улыбок этих детей веяло могильным ужасом.

– Сначала трудно, потом легко, – Усачев виновато пожал плечами.

– Что означает это слово? – Мария Дмитриевна слегка прижалась к доске плечом, загадочно закусив нижнюю губку. Она почему-то решила, что сейчас самое время было немного позаигрывать с учениками.

– Делать то, что мило сердцу, – сказал Усачев.

– Да! – радостно воскликнула Мария Дмитриевна.

– И не делать того, что не мило, – пробубнил из-за спины Усачева Игорь Бухарцев, уже пытавшийся в свои семнадцать лет играть на бирже через интернет. В этот момент он набирал сообщение кому-то на своем сотовом телефоне, для чего низко наклонился над столом. С Усачевым его связывала не дружба, а конкуренция – они оба пытались казаться умными и богатыми. В отличие от Артема, который считался просто «крутым» парнем.

– Пожалуй, но не всегда, – ответила Мария Дмитриевна.

– Я вчера видел уличную сцену, – Бухарцев наконец-то отправил сообщение и выпрямился, – Лежит у стены пьяный, лежит неудобно, подвернув голову. Рядом старушка продает сигареты. Она смотрела на пьяного, смотрела, жалела, наверное, даже поправила картонку какую-то у него под головой. А потом пришел милиционер, пнул пьяного ногой, разбудил и увел в отделение.