Читать книгу Про армию и не только - Сергей Попадюк - Страница 5

Да, ходил с охотой. Мне нравилось вываливаться на целые сутки из рутины армейских будней в особый, рваный распорядок караула: два часа на посту, два часа бодрствования, два часа сна, опять на посту, опять бодрствование… Нравилось после казарменного многолюдства очутиться в полном одиночестве, с неограниченной властью на охраняемой территории, это ни с чем не сравнимое ощущение свободы вооруженного человека на необитаемом острове. Вот где простор мечтам и фантазиям! Особенно я любил дальние караулы, на артиллерийских складах, – в глухом лесу, в отрыве от армии и от мира, где маленький коллектив (на три-четыре поста, не больше) жил почти по-домашнему: в перерывах между сменами сонно играли в шахматы, читали, топили печку, разогревали привезенную с собой в термосах пищу, прибирались, разгребали снег во дворе…

Поначалу, правда, было стремновато; нас запугивали рассказами о том, какую страшную взрывную силу таят в себе эти склады, о возможных диверсиях и о случаях нападения на часовых. Бывалые доброжелатели напутствовали: «Бей очередью в лоб, и все дела!» Мы с волнением ждали этого нового испытания. И вот дождались.

…Машина миновала последние дома города и помчалась по шоссе. Закат, не заслоняемый больше домами, был теперь виден весь. Он лежал на горизонте – тонкий, как шнурок, и мы, сидя в крытом кузове вдоль бортов, повернув головы, молча смотрели на угасавший закат, на прямую полосу шоссе, которая быстро удлинялась за нашей машиной, на снежные, голубые в сумерках, просторы полей, тянувшиеся по сторонам дороги. Коротко встряхиваясь, машина проехала по деревянному мосту, и мы увидели две баржи, наполовину вытащенные на берег и вмерзшие в лед. (Месяца через полтора этот мост будет снесен весенним паводком; двое из нас утонут при переправе на обратном пути из караула.) Еще полчаса езды, и машина, свернув с шоссе, въехала в лес. Здесь было совсем темно. С натужным ревом преодолевая ухабы, машина раскачивалась так, что мы скопом валились друг на друга.

– Трясемся, как Иван-царевич на сером волке, – проворчал кто-то в темноте, но шутка не разрядила царившего в кузове напряженного молчания.

Потом рев смолк, хотя мотор продолжал работать, и дважды хлопнули дверцы: это вылезли из кабины капитан Худяков и шофер.

– Приехали, – объявил наш разводящий, младший сержант из артполка.

Наступив на задний борт, он спрыгнул на землю. За ним стали спрыгивать остальные, недоуменно поглядывая на лесную избушку, у которой остановился наш грузовик, – избушку с мертвыми, затемненными окнами и курившимся над трубой дымком.

В комнате, куда мы вошли с мороза, было жарко от топившейся в углу печки, горела на столе керосиновая лампа, и сидели вокруг стола солдаты из сменявшегося караула – судя по эмблемам, танкисты, – уже готовые в дорогу, в шинелях, с автоматами на коленях. Лампа тускло освещала бревенчатые стены с развешанными плакатами, на которых множество одинаковых солдатиков образцово несли караульную службу, начиная от развода и кончая задержанием нарушителя: маршировали по аккуратным дорожкам, стояли на постах, тушили возникающие пожары, не курили, не прислонялись, не справляли естественных надобностей, – и глядели из кружочков стереотипные портреты героев; в свете лампы повернулись к нам оживленные лица сидевших.

Видно было, что между ними только что шел веселый, легкий разговор, с шутками и похохатываньем, прерванный нашим появлением. Они были возбуждены, как люди, выполнившие тяжелую работу и уставшие, но именно от того, что все позади и близок отдых, не чувствующие усталости. Они весело, без сожаления смотрели на нас, которым еще только предстояло взвалить на себя ту же работу.

– О! Артиллерия притащилась!

– Полы вымыли, а их все нет!

– Мы уж думали: вы перевернулись по дороге…

– Братцы, дайте закурить, у кого есть, сутки без дыма сидим, – говорили танкисты.

Один из них, с сержантскими погонами, встал, закинув автомат за спину:

– Кто там у вас первая смена, собирайтесь!

– Дай обогреться ребятам, – сказал наш разводящий.

Сержант взглянул на него:

– Это кто с тобой – салаги?

– Ну да, первый год…

– Ну а раз салаги, – спокойно продолжал сержант, – кончай базарить. Наши уже лишний час на постах мерзнут. Идем!

Он направился к двери, не оборачиваясь, уверенный в том, что приказ будет выполнен.

– Товарищ капитан, – крикнул он в соседнюю комнату, где начальник караула сдавал дела Худякову, – мы пошли!

С уходом смены в комнате стало просторнее. Мы сняли шинели и поставили оружие в пирамиду, но приткнуться пока было некуда, и мы теснились по стенам, за спинами танкистов, а те, уже не обращая на нас внимания, продолжали свои разговоры. В свете лампы плавал табачный дым, раздавались громкие грубые голоса, взрывы хохота, вспыхивала шумная деревенская возня, от то и дело отворяемой двери тянуло потоками холода… Потом вернулись сержант с нашим разводящим и с ними сменившиеся часовые. Воротники обындевевших шинелей у них были подняты, ушанки завязаны под подбородком. Они протолкались к печке и стали греть озябшие руки.

– У, салаги хуевы, из-за вас чуть насмерть не закоченели, – приговаривали они, скидывая валенки и переобуваясь в сапоги, но в их голосах не было злобы, а все то же чувство облегчения от законченной работы.

Сержант и наш разводящий доложили офицерам, что смена постов произведена. Танкисты, стуча сапогами и посмеиваясь, стали выходить на улицу.

– Ну, счастливо вам тут… Счастливо оставаться! Чтоб все было в порядке.

Слышно было, как зашумела мотором и, гремя бортами, отъехала машина, как кричали и свистели отъезжающие, и вдруг стало тихо. Капитан Худяков задумчиво прошелся по опустевшей комнате:

– Что ж, орёлики, с почином. Отдыхающей смене – спать!

Вместе с другими я вышел в соседнюю комнату, нащупал в темноте топчан и улегся, укрывшись прихваченной с вешалки шинелью, подложив шапку под голову. Тревожное ожидание предстоящего не давало уснуть. Как-то все сложится? И – вот оно:

– Смена, подъем!

Началось! Мы поднимаемся, натягиваем шинели, перепоясываемся, разбираем оружие из пирамиды. Выходим на мороз, по команде подсоединяем рожки к автоматам, щелкаем затворами. Потом идем гуськом по ночному лесу вслед за разводящим, который подсвечивает тропинку фонариком; автоматы в такт шагам поматываются на спинах. И вот уже луч фонарика удаляется, мелькая за деревьями, а затем исчезает. Я остаюсь один на один с ночным лесом.

Стою, вперившись в черноту за колючей проволокой. Туда же смотрит бессмысленное дульное отверстие моего автомата. Там, в черноте, мерещатся мне непонятные шорохи. «Часовой, – объясняли бывалые доброжелатели, – это человек, вооруженный до зубов, завернутый в тулуп и выброшенный на мороз». Что он может? Ничего не может. Пока сбросишь рукавицу, нащупаешь бесчувственными пальцами предохранитель, изготовишься… Я поворачиваюсь и медленно, вперевалку, бреду к освещенным воротам склада, волоча полы тулупа по снегу, стараясь попадать валенками в следы моего предшественника. Прожектор лупит в запертые железные створы ворот и выделяет подробности: замки, пломбы, головки болтов, большую цифру «2», выведенную по трафарету. Войдя в круг света, добавляю к ним свою тень, которая наглядным повтором подтверждает мою роль неповоротливой мишени. В этом тяжелом неуклюжем тулупе я способен лишь топтаться на виду у скрывающихся во тьме неведомых диверсантов. Делать нечего, бреду по тропинке в обход склада. В тишине поскрипывает снег под моими валенками. Я бреду, поминутно оглядываясь, настороженно всматриваясь в тени от пожарных щитов…

(Кстати, о тулупе. Часовые приходят и уходят, сменяя друг друга, а тулуп всегда на посту: очередной сменщик помогает часовому освободить один рукав и просовывает в него свою руку, потом часовой сам выпрастывает руку из второго рукава и натягивает его на сменщика. И вот толстый, стесняющий движения тулуп согревает меня теплом моего предшественника и многих-многих других, несших караульную службу на этом посту. Сколько их было? На следующий день при свете я обнаружил, что стена склада испещрена надписями: «Валерий Жуков стоял здесь 10.10.59», «Привет брянским!», «Надо отпиздить старшину Перевалова: а зачем он нас..?» и т. п. Была среди них и ликующая – «Скоро домой!» – с чьей-то скептической припиской: «А хуя не хочешь?»)

Я хожу и хожу по территории поста, чувствуя, как лицо немеет от мороза, холод постепенно пробирается под тулуп и в валенки, ремень автомата оттягивает плечо, давят на бока противогаз и подсумок и все тело с непривычки изнемогает под нагруженной на него тяжестью. Уже никаких ужасов не жду, только бы смена скорее появилась… Время тянется медленно. И вот они идут – смутные тени, отделившиеся от леса, четверо, гуськом – прямо на меня. Я стараюсь кричать как можно громче и внушительнее:

– Стой, кто идет?

Получается так страшно, что сам пугаюсь.

– Разводящий со сменой, – звучит отзыв.

– Разводящий ко мне, остальные на месте!

Он идет ко мне, освещая фонариком свое лицо, курносый, краснорожий, весело спрашивает на ходу:

– Ну как, узнал?

После двух часов на ногах и всех пережитых волнений мне послышалось: «Ну как, устал?» И я так же весело отвечаю:

– Нет, пока – ничего!

Они – ребята – хохочут.

В караульном помещении поедаем ужин, приготовленный нашими сменщиками, моем термосы и посуду, потом клюем носами под мирное потрескиванье дров, дожидаясь, когда уйдет на посты очередная смена. Потом спим вповалку на освободившихся сдвинутых топчанах, укрывшись шинелями, не разуваясь, не расстегивая поясов со штык-ножами и подсумками. И опять – «Смена, подъем!» Вырванные из сна глубокой ночью, так и не проснувшись окончательно, плетемся за разводящим. Опять колючая проволока, прожектор, тени от пожарных щитов… Но притупившиеся нервы уже не подстегивают воображение, усталость вытесняет призрачные страхи.

* * *

– Смена, подъем!

На этот раз маскировочные шторы на окнах подняты, и караульное помещение залито солнечным светом. Быстро завтракаем, поглядывая в окна, торопясь поскорее выйти на свежий воздух. Появляется из своей комнатки капитан Худяков в светлой офицерской шинели, на ходу вдевая ремешок портупеи в тренчик на груди.

– Погодка-то, а? Шепчет! – произносит он с обычным своим выражением угрюмой насмешливости на лице пропойцы. – А ну, орёлики, выходи строиться!

Он идет с нами разводящим. Мы бодро топаем за ним, жмурясь от сверкающего на солнце снега, с удовольствием вдыхая февральский морозец, в котором отчетливо чувствуется запах весны.

– Эх, ружьишко бы сейчас! – говорит капитан, оглядываясь по сторонам.

– И погоны к черту, – подсказывают сзади.

– Разговорчики в строю!

– Вы сами начали…

Вот он, мой пост. Перед воротами, поджидая нас, стоит «старый суворовский солдатик» Сашка Платицын в расстегнутом тулупе с торчащей из пазухи металлической черточкой – стволом повешенного на грудь автомата. Он улыбается нам навстречу всеми своими суровыми морщинами, как щедрый даритель этого солнечного утра, начавшегося еще на рассвете, когда он стоял тут – единственный и слегка уставший соучастник.

– Привет, мужики, – говорит он севшим от долгого молчания голосом. – Как спалось?

– Караульный первого поста, на пост шагом марш! – командует капитан.

Я выхожу вперед и становлюсь рядом с подтянувшимся Сашкой – плечом к плечу, но лицом в противоположную сторону.

– Сдать пост, – командует капитан.

Мы с Сашкой поворачиваем друг к другу головы, он сиплой скороговоркой перечисляет все, подлежащее охране на посту, после чего я поворачиваюсь на месте кругом, и он отчеканивает: «Пост сдал!», а я: «Пост принял!» Все это мы проделываем улыбаясь и подмигивая друг другу, в то время как капитан, задрав голову, щурится на верхушки сосен. Потом он подает команду, и все, кроме меня, трогаются дальше, на другие посты. Сашка торопясь скидывает тулуп.

– Не надевай его, Дюка, запаришься, – советует он. – Солнышко-то сретенское вишь как припекает. Чего там на завтрак-то? – оборачивается он уже на бегу.

– Керзуха, Старый, пальчики оближешь!

Они скрываются в лесу. Повесив тулуп на перекладину караульного грибка, я осматриваюсь. Тишина и безлюдье, лес со всех сторон подступает к поляне, посреди которой тянется складской корпус… Вот когда я впервые ощутил себя тем, кем и был на самом деле, – полновластным хозяином этой территории. И медленно двинулся по тропинке вдоль колючей проволоки, по-хозяйски обходя свои владения.