Читать книгу В поисках силы. Книга первая - Сергей Шерстенников - Страница 6

В школьные годы Сережа любил смотреть фильмы про армию, слушать рассказы отца, деда и тех парней, которые отслужили. Служба тогда считалась почетной обязанностью, и он хотел отслужить. Пройти все трудности, закалиться и стать сильнее подсознательно входило в его сценарий, и он шел в армию именно за этим. Он был призван в одни из самых лучших родов войск – пограничные, о чем даже не мечтал. Жестокая желтуха перед самой службой (он целых три месяца очень тяжело болел) не стала поводом «откосить», и на комиссии он о ней не сказал. Врачи не могли не знать о его болезни и понимали, что в армию ему сейчас идти нельзя, но почему-то пропустили.

Столкнувшись с первыми трудностями, он все же начал скулить и хотеть вернуться домой к маме и теплой печке, не ожидая, что будет так жестко. Армейский порядок его удивил еще в поезде.

– Призывники, подъем! – твердо и уверенно скомандовал сержант, проходя по вагону. – Всем встать, умыться, заправить постели и готовиться к завтраку!

Эта первая команда разделила жизнь Шмеля (так называли его за плотную фигуру и спокойный нрав) на ту, которая была, и на ту, которая началась. Ему было непривычно подчиняться другому человеку, который всего на один год был старше его. Шмель не принял эту команду всерьез и подумал, что это шутка, что все будет как прежде с небольшим отступлением от привычного. Он раньше слышал про армейскую дисциплину, но там все было не с ним.

– Подъем, так подъем, умыться, так умыться, – проворчал себе под нос Шмель, но так, чтобы его услышал сержант. Он медленно слез со второй полки, взял полотенце и пошел занимать очередь в туалет, перед дверью которого уже выстроилось человек десять.

Прищурив один глаз, сержант проводил Шмеля взглядом, ничего ему не сказав, но Шмель в этом взгляде прочел: «Ну-ну, поговори ещё немного». На завтрак была пшенная каша, кусок сливочного масла, кусок белого хлеба и чай. Это добро у Шмеля было пока еще не в почете, потому что в его сумке еще лежали мамины пирожки. Шмель решил после завтрака снова залезть на верхнюю полку и «оторваться» чтением книги Джека Лондона «Время не ждет», которую взял с собой. Путь в 7000 километров до далёкого Забайкалья был для него целым богатством: поезд, верхняя полка, любимая книга и лафа! Шмель допил чай, помыл и сдал посуду и быстренько полез наверх.

– Отставить! – услышал он строгий голос сержанта. – На верхних полках лежать нельзя – можно сидеть на нижних!

– Это почему? – вытаращив глаза, спросил сержанта один из призывников, опередив своим вопросом Шмеля.

– Был подъем, а после него на кроватях лежать нельзя – такой в армии порядок, – нарочито громко, чтобы услышали все, ответил сержант, явно ожидавший такого вопроса.

– Но мы ещё не в армии! – возразили ему сразу несколько человек, явно озадаченные такой неожиданностью.

– Ошибаетесь, уже в ней – родимой, – с улыбкой ответил сержант довольный, что вызвал у парней первое недоумение и, вероятно, вспомнил, как то же самое произошло с ним год назад.

Слова сержанта прозвучали для призывников как приговор и дали понять, что гражданская жизнь для них закончилась прямо здесь и сейчас. Мечта Шмеля полежать с книгой на верхней полке рухнула, и пришло сожаление, что он уже не может делать то, что захочет, а обязан подчиняться приказам. Всю дорогу вместо Джека Лондона ему приходилось читать устав воинской службы; в общем, началась совсем другая жизнь и нужна была СИЛА ее принять и все пройти.

***

Пролетело полтора года службы на пограничной заставе. Разбудил Шмеля дежурный сержант. Было 23.00, через 30 минут нужно встать на приказ. Согласно суточному «Боевому расчету» сегодня ему было идти в наряд «в ночь», впрочем, как вчера и позавчера. Привычными движениями он «влез в ПШ» (полушерстяное обмундирование), намотал портянки, всунул ноги в сапоги и надел шапку, слегка скосив ее набок – так разрешалось ходить «дедам» – небольшая привилегия для тех, кто прослужил полтора года.

Свободные от нарядов бойцы спокойно спали, в казарме было тепло, над дверью в спальное отделение тускло горел дежурный свет. «Раз все живы, значит, часовой тоже жив», – подумал Шмель; ему очень хотелось дослужить до дембеля, приехать домой здоровым и обнять родителей; девушки у него не было. Не так долго осталось служить: всего остаток этой зимы, весну, лето и половину осени; тоска по гражданской жизни к горлу иногда ещё подступала, но уже не такая сильная, как в начале.

Во время ночного сна была опасность быть убитым, об этом все помнили. Шел 1980-й год, и на границе с недружественным Китаем, которая была совсем рядом, рукой подать, то и дело возникали напряжения. В истории погранвойск бывали случаи, когда «снимали» часовых, охраняющих заставу, а спящих пограничников прямо в кроватях коварно, по-азиатски, убивали шомполами в ухо.

Ладно, хватит о грустном – нужно идти. Шмель спустился на первый этаж в столовую; за столом уже сидели двое младших из более позднего призыва и «наворачивали» печенье с маслом, запивая теплым молоком – это был его наряд. На заставе была корова, и ночным нарядам выдавалось по стакану молока; Шмель съел положенную ему пайку и пошел одеваться, младшие пошли за ним. Он служил второй год, был уже опытным, и его назначали «старшим пограничного наряда» – это была ещё одна «привилегия» старослужащих – нести на себе основную ответственность за службу и забота о младших.

В сушилке пахло потом от солдатской зимней одежды; на крючках висели ватные штаны, бушлаты, шубы и валенки – все было сухое и приятно теплое, даже горячее; сушилка добросовестно выполняла на заставе свою задачу. Шмель оделся и посмотрел в окно, чтобы узнать температуру; на дворе была глубокая ночь, темно, но шкала термометра подсвечивалась и была хорошо видна.

Он ожидал увидеть уже привычные минус 30 и не поверил своим глазам – столбик показывал минус 52! Шмель протер кулаками глаза и ещё раз посмотрел на термометр с надеждой, что в первый раз ошибся, но столбик упрямо показывал 52 градуса ниже нуля. Это была вторая его зима на пограничной заставе. За время его службы бывало холодно, но такую температуру он видел в своей жизни в первый раз!

«Вернёмся сегодня живыми и здоровыми или нет, – подумал Шмель, привычно погладив ладонью затылок и украдкой посмотрев на младших. Им нужно несколько часов как-то выжить, не промерзнуть, не застудить спины, не обморозить руки, ноги, лицо и еще было одно существенное «но»! Шмелю был не страшен вооруженный нарушитель, который вряд ли, вообще, пойдет через границу в такой мороз, хотя, всякое бывает; ему были не страшны волки, хотя они много раз бывали совсем рядом – у него подмышкой всегда висел его верный и надежный автомат Калашникова.

Чего стоило действительно опасаться в наряде в зимнюю стужу, так это захотеть в туалет по «большому делу»! Если такое случится, то потребуется снять маскировочный халат, расстегнуть и снять тулуп, бушлат, ватные штаны с жилеткой (именно из-за нее приходилось снимать всю верхнюю одежду и терять тепло). Далее, понятно, нужно было снять штаны, кальсоны, быстро «сделать дело», смятой бумагой и снегом выполнить элементарную гигиену и быстро одеться, чтобы не замерзнуть «на хрен». На сильном морозе такая процедура могла стоить вмиг обмороженных пальцев уже на первых двух пуговицах тулупа, а их там целых пять и столько же на бушлате. Одному расстегнуть все пуговицы не получится, нужны руки помощника, а лучше двоих – запас «живых» пальцев.

В общем, сегодня надо было как-то выживать по-особенному и еще границу охранять. Шмель потребовал от младших сходить в туалет, пока они находились на заставе, сходил и сам. Оделись, заполнили магазины патронами и пошли на приказ. Дежурный офицер, поднеся руку к козырьку фуражки, произнес привычные каждому на заставе слова: «Вам приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик, вид наряда – часовой границы, место несения службы…". Приказ перед нарядом зачитывается всегда: и днем, и ночью – уж такой на границе существует порядок – это «пограничное святое».

Шмель с парнями вышли на улицу, и их лица сразу обожгло невыносимо холодным воздухом. Чтобы не обморозить лёгкие, дышать приходилось осторожно – через маленькую щель в плотно сжатых губах, чтобы воздух успевал прогреваться во рту. После нескольких вдохов легкие привыкали, и потом дышать становилось уже легче.

У входа в казарму в двух тулупах, еле живой и заледеневший как «северный мамонт», медленно переваливаясь с ноги на ногу, ходил часовой у заставы – земляк Шмеля ефрейтор Родыга. Он сейчас точно мечтал только об одном: чтобы быстрее закончилось время его наряда, и он бы смог прийти в столовую и выпить стакан горячего молока. На заставе все знали, что Родыга не переносил сильного мороза, очень страдал и всегда пытался как можно теплее одеться. При температуре ниже минус 30 у него из носа всегда «текло ручьем» и замерзало прямо на лице. На заставе только ему одному удавалось надеть на себя два тулупа – больше никто этого делать не умел (второй тулуп он брал у тех, кто спал).

У Шмеля тоже никак не получалось просунуть рукава одного тулупа в рукава другого, и он надевал только один тулуп. Дополнительно под тулуп и бушлат он надевал шерстяной свитер, который прислала ему в посылке мать из далекой Кировской области. Свитера на заставе официально были запрещены, командиры их называли «вшивниками», но понимали, что без них парням будет трудно в суровую забайкальскую зиму и «закрывали глаза» на это небольшое нарушение устава службы. Шмель сходил в вольер за собакой; на своего пса он надел попону, скроенную из старой солдатской шинели и обшитую белой тканью – иначе пес не выдержит морозного ветра; на лапы ему надел специально сшитые чулки.

По команде дежурного сержанта наряд пристегнул к автоматам магазины и полностью готовый к несению службы, в белых маскировочных халатах и в лучших традициях «настоящей мужской работы», выдвинулся в темноту на смену другому наряду, который уже поджидал их в условленном месте. Их задачей было не допустить безнаказанного нарушения государственной границы СССР на вверенном им участке.

***

Луны не было, небо было чистым и звездным. В начале движения почти все внимание уходило на то, чтобы ногами прощупывать тропу, не соскользнуть с нее и не упасть. Через десяток шагов ноги привыкли и шли уже сами, освободив внимание, чтобы смотреть вперёд и по сторонам. Шмель шел впереди, младшие сзади на заранее оговоренной дистанции. Сухие валенки почти не создавали шума, еле слышно шурша по натоптанной пограничной тропе.

Прошли через ворота в системе и вышли в «пограничную полосу», где перед ними больше не было никаких охранных заграждений, лишь несколько десятков метров советской территории до реки Аргунь. Другой берег реки был уже чужим. За системой Шмель всегда чувствовал перемену своего состояния – у него включалось осознание, что он находится на переднем крае, за спиной его страна и от него сейчас что-то зависит. Такое чувство заряжало его СИЛОЙ, создавало настрой, при котором любой мороз не такой уж и сильный, а путь по границе не такой уж и длинный.

«Да, е…", – услышал он сзади – это один из младших, поскользнувшись, летел с тропы; младшие иногда падали, их ноги еще не умели безопасно ступать по натоптанной скользкой тропе.

– Старайтесь ступать, прощупывая стопами поверхность, прежде чем переносить на них свой вес; для этого внимание нужно держать в ногах, – сказал Шмель и пошел, чуть подсаживаясь в коленях и смягчая шаг, показывая как нужно. Он помнил, как на первом году тоже падал, после этого долго выискивая в снегу слетевший с плеча автомат. С тех пор прошел всего год, но за это время по границе было пройдено так много километров, что казалось, прошло не менее ста лет.

Через три месяца учебных занятий в гарнизоне всех новобранцев распределили по пограничным заставам, где им предстояла самая настоящая служба на самой настоящей государственной границе; Шмель попал на именную заставу (застава имени героя-пограничника) и прослужил на ней до окончания своего срока. Каждый день ему, как и всем, приходилось ходить сначала младшим, а на втором году старшим пограничного наряда.

Служба на заставе была «не сахар»: день и ночь нужно было охранять участок с многокилометровыми правым и левым флангами. Каждый вечер в 20.00 часов – с этого времени начинались пограничные сутки – начальник заставы перед строем зачитывал «Суточный боевой расчет», где было подробно расписано: кому в какое время нужно заступать на службу и в какой вид наряда. Служили днем, служили ночью, служили утром, служили вечером; границы было много, и ее с лихвой хватало на всех. На заставе была особая атмосфера, в которой было комфортно: не было «дедовщины», не было времени заниматься ерундой, а была единая для всех задача и настоящая служба.

***

Наряд продолжал движение; впереди показалось темное пятно, Шмель на секунду включил набедренный фонарь – это куст «перекати-поле» – выключил и пошел дальше. Непонятный звук – стоп – прислушался – вроде бы тихо – продолжаем идти. Пес Рэм шел впереди, мягко ступая лапами, обутыми в чулки, время от времени поднимая уши и вглядываясь в темноту.

«Небо сегодня чистое, звёзды россыпью», – улыбнулся про себя Шмель, на секунду посмотрев вверх. Несмотря на то, что приходилось постоянно быть начеку, Шмель находил секунды полюбоваться тем, что было вокруг: посмотреть на сопки – в ночи они выглядели тревожно-сонными, будто таили в себе что-то; посмотреть на звездное небо и ощутить романтику ночного дозора. Пусть было опасно и холодно, хотелось в тепло и спать, но сейчас это был кусочек его жизни, который ему надо было полностью прожить, ничего не упустить и не потерять; здесь для него была и тяжесть, и радость.

Шмель любил красоту, какой бы суровой она ни была, особенно там, в Забайкалье. Сейчас прямо перед его глазами, словно лампочка с цоколем, на небе «висела» Венера – она здесь почему-то была действительно похожа на лампочку с цоколем, выглядела самой большой и самой яркой среди других звёзд. Он любил на нее смотреть и мечтать, как вернётся домой, в свою деревню, как сядет в кресло у печки, как положит на шесток пачку сигарет, коробок спичек, закурит и с большим удовольствием, как великую тайну, раскроет том книги. За полтора года Шмель соскучился по книгам; читать на заставе времени у него не находилось – служба забирала все, и он хотел взять этот реванш дома.