Читать книгу Лопнувшая лампа - Сергей Швей - Страница 2

Тусклые пепельные лучи солнца пробиваются сквозь мрачный полог туч, неделикатно вторгаясь в последние минуты моего сна. Ах, эти последние минуты! Все время кажется, что именно это украденное время и было самым продуктивным, самым сладким. Именно эти мгновения и наполнили бы тебя необузданной, почти божественной энергией бодрости. Покидая пределы крепостных стен кровати, ворчливо и неохотно, я машинально бреду покорно исполнять все утренние дела, надлежащие каждому воспитанному джентльмену моего возраста.

Сегодня день бриться, а значит, он не задался с самого начала. Надо тратить сладкие секунды лени на бессмысленное стояние перед зеркалом, по-дирижерски водя бритвенным станком у лица. В этом простом и регулярном действии как нигде раскрывается тайна цикличности бытия – сколько бы ты ни объявлял бой растительности на своем лице, сколь ни был бы искусен в ремесле цирюльника, волосы вернутся, и ты лишь выигрываешь битву, проигрывая войну. Экзекуция еще не начата, а я уже, не скрывая внутренних содроганий и бесконечной жалости к себе, мысленно ощущаю холодные прикосновения острого металла к коже, репетирую и примеряю всевозможные обезьяньи гримасы, которые буду строить перед зеркалом, дабы ни один юркий волосок не укрылся от моего праведного гнева.

В давнем противостоянии сна со всеми остальными вещами, что день ото дня окружают меня утром, сон давно вышел победителем. Свою гегемонию он устанавливал методично и пошагово: сначала я перестал завтракать, ограничивая утренний рацион только допингом в виде кофе, потом, подчиняясь декретам моего нового господина, отказал себе и в этом удовольствии – все ради лишних минут блаженного бездействия. И вот сейчас, как нарочно, упрямая щетина, возомнив себя Марианной, намеревается сбросить оковы тирании и отнимает у меня эти лишние минуты, заранее портя мне настроение. Будь моя воля, я часами лежал бы в постели, позволяя демонам прокрастинации вырываться на волю и творить любые бесчинства, которые они сочтут нужными. И только одна банальная вещь всегда пресекала этот заманчивый сценарий – реальная жизнь.

Мы давно стали рабами вещей. Я вспоминаю себя в двадцать лет: когда настала пора упорхнуть и покинуть отчий дом, у меня были пара-тройка холщовых мешков с одеждой, пара коробок с обувью да компьютер. С этим незатейливым багажом я ринулся покорять взрослую жизнь, строить быт на свой манер.

Я всегда считал себя по-скандинавски минималистичным. Очень гордился этим и всячески рекомендовал такой стиль жизни окружающим. Вы летаете с большим чемоданом? Фу, копуши! Регистрируя, сдавая и получая его в аэропортах, вы теряете столько драгоценного времени. Только ручная кладь! Вы тащите все в дом? Скряги! Ненужное барахло завоевывает необходимое вам жизненное пространство, а уж про царство пыли я и говорить не хочу.

И вот теперь, столкнувшись с проблемой переезда, я осознал, что ничуть не лучше всех остальных. Огромная картонная коробка за номером пять уже доверху была заполнена моими вещами, которые и не собирались заканчиваться. И это я еще не приступал к обуви! Она определенно принадлежала даже не сороконожке, а многоногому божку из мифов.

Гора всевозможных гаджетов недоверчиво косилась на меня. Кухонные принадлежности мощным фронтом выдвигались с левого фланга: блендеры, прикрываемые вафельницами и блинницами, угрожающе приближались и нависали.

И этот вещизм, все материальные привязанности – всё корнями уходит в цикл наших привычек. Мы не можем отречься от этого. Вернее, можем, но не хотим. Идти по пути наименьшего сопротивления, искать простейшие закономерности, отталкивая сложные и более логичные, – вот наш путь, наш выбор. Мы уже расчертили себе путь, написали сценарий. Что толку, если результат практически предопределен, а неопределенность требует бо́льших усилий, бо́льших вложений и, в случае неуспеха, – бо́льших разочарований. Любовь к риску – это скорее исключение, удел тонкой прослойки избранных и непонятых людей. А мы не желаем быть не понятыми, не желаем быть другими. Мы ненавидим ксеносов, которые отличаются от нас, но внутри мы и сами – ксеносы. Однородная неоднородность, непластичная пластичность. Единство непохожих элементов и заставляет работать систему эффективно.

Я открываю дверь, делая несчетное множество поворотов ключа. Их количество я не могу, да и вряд ли хотел бы запоминать. Открыть, выйти, повторить все обороты в обратном порядке, запирая дверь, отпереть вторую – вот она, полнотелая любовь человечества к сокрытию частного, проявляется каждый день, да так часто, что мы уже не придаем этому никакого значения. Мастерски повторяю процедуру. До выхода в открытый космос меня отделяет все меньше и меньше пространства – последняя дверь, и вот он, прекрасный новый мир, уже готов навалиться на меня этим не по-зимнему погожим днем.

Перешагнув порог подъезда, сразу попадаешь в невероятное царство серого спектра. Для полноты картины не хватает только обесцветить разномастные наряды проходящих мимо людей и их нездорово-красный румянец на суетливых лицах, плохо скрываемых шарфами и шапками. Серости сегодня и правда вдоволь: мрачные строи туч, марширующие по бледно-голубому небу, столь же массивные, сколь и уродливые каркасы зданий, которые обступают меня со всех сторон, и, что самое удивительное, – снег. Даже он, поддавшись влиянию этого города, отказался от своей естественной белизны, предпочтя мимикрировать в бесконечную серую массу.

Вся эта серая рябящая белизна вокруг производит какой-то неизгладимый психопатический эффект, давит на глубоко сокрытые болевые точки расстроенного разума. И если во многих произведениях преобладает образ зимы, как образ смерти только лишь потому, что сама природа в это время засыпает и будто умирает, то это очень банальное и поверхностное допущение и ограничение.

Вся эта бесконечная белая рябь грозит тебе гибелью не только и не столько физической: от переохлаждения, свойственных именно этому времени года болезней или, как в прошлом, от недостатка пищи. Моральный и психологический аспект зимы до конца никогда не раскрывается, как и не раскрывается его необратимое влияние на наше серое вещество.

Люди, проживающие в нордических широтах и особенно сильно обремененные своими характерно-национальными укладами и традициями, испытывают в этой бесконечной холодной пустыне такую тягу к самоуничтожению, противоречащую всем инстинктам, заложенным в человека, какую мало где встретишь. Я где-то читал, что в скандинавских странах с их колоссальным уровнем благополучия, мощнейшим индексом счастья и общей направленностью на комфорт личности процент самоубийств просто зашкаливает. И тут возникает сложно объяснимый парадокс: происходит это из-за места проживания и климата, с которым люди сталкиваются ежедневно, или именно из-за высокого уровня комфорта их жизни, из-за того, что в какой-то момент этот бюргерский жирок облепляет тебя со всех сторон, убивая желания? Ты перестаешь ставить себе амбициозные задачи и достигать их, потому что тебе нужно быть таким же, как все, – счастливым и зажиточным, и никаким другим. Тебе нужно быть этой уникальной снежинкой, а двух одинаковых снежинок не существует, однако находиться в огромной массе белого сугроба, совершенно равнодушного к твоим кристаллическим рисункам и узорам. И, проходя по улице, когда просто невозможно отвести взгляд от этого бесконечно белого савана, вдруг внезапно чувствуешь, как кровь в висках начинает странно и интенсивно пульсировать, а взгляд скользит куда-то мимо физических объектов. А ты при этом стараешься смотреть под ноги, сохраняя телесное равновесие, не обращая внимания на равновесие душевное.

Можно ли провести аналогию между зимой и тяжелыми металлами? Можно ли отравиться зимой, как свинцом? Если это так, то шансов у нас практически нет. Мы либо эволюционно выработаем – или выработали – защитный механизм противостояния пагубному влиянию, либо, сами того не зная, медленно умираем, теряем рассудок, и среди нас, среди нашей нормальности, нормальных людей нет вовсе. Прекрасная мысль для зимней прогулки.

Весь этот год какой-то аномальный. Есть что-то осеннее в этой зиме. Густой пенопласт серо-свинцовых туч броской шапкой нахлобучивается нам на головы, сползает на лоб, застилая глаза. Влажность, переходящая в сырость, переходящая в поток под ногами. Измученные зимние ботинки, сапоги и полусапожки, безропотно умирающие в объятиях зимних луж. И тонкая полоска хандры, балансирующая на лезвии депрессии. Я стал неорганизованным, стал чувствительным. Видимо, размякаю вместе со снежными настами. Сказываются погода, усталость и общая нереализованность буйных потребностей моей неистовой души.

Этот город настолько велик, что складывается впечатление, что всю его фигуру разделяют бесконечные широты, климатические пояса, природные аномалии. Снег с дождем, дождь со снегом, ледяной дождь – выглядит как ассортимент новомодной кофейни. Выглядит как серая повседневность.

Жалостный снежный скрип под ногами наигрывает неясную, но ритмично-маршевую мелодию, а стремления прохожих уносятся в конечные точки их затейливых маршрутов. Пройдет всего несколько минут, и этот скрипящий звук, похожий на песни античных сирен, уведет и меня туда, где сотни и тысячи таких же, как я, странников продолжат свой скорбный мирской путь – под землю. В метро.