Читать книгу Человек и другое. Книга странствий - Сергей Соловьёв - Страница 8

За долгие месяцы наших с Зойкой странствий по индийской глубинке и джунглям это был не первый опыт встречи с аборигенами.

Но вначале – о том, как мы там оказались. Наш индийский друг Джаянт, ткнув пальцем в карту, сказал: «Вот здесь даже из вагона не выходите, однажды я проезжал эту станцию, хотел на перрон выйти, чуть размяться, так меня ружьями назад затолкали… И вообще, в этот штат Андра-прадеш я бы вам не советовал ехать».

Сев в поезд, через сутки мы вышли на той самой станции и, поселившись в каком-то трущобном отеле (в соседнем номере – двухметровый длиннобородый сикх в черно-красном оперении и с саблей на боку), направились искать управление лесного хозяйства. В отличие от прежних поездок, когда мы проникали «куда нельзя» втихую, через заборы (заповедники и пр.), на этот раз я запасся некоторыми бумагами (от ЮНЕСКО и др.) и весело блефовал с чиновниками, – в основном это срабатывало.

Принял нас глава департамента, мы долго и увлеченно водили с ним указками по карте края, рассказывая байки друг другу, пока он не ткнул в какую-то незримую точку на ней: «Вот здесь позавчера деревенские жители поймали и повесили на дереве самку леопарда». За что, спрашиваю. «За то, что она тренировала своего детеныша на стаде коз, выпасаемых в ближайшем лесу. Каждый день, как на уроки его водила».

К вечеру мы уже были в той деревушке. Встречала нас по звонку от этого шефа целая бригада лесников (об этих обэриутах леса и о том, как они возили нас в джунгли показывать зверей – отдельный рассказ. Похоже, в лесу они были впервые и двое суток готовились по учебникам к этому «выходу в свет», как к экзамену). Поселились мы в отдельной избушке на территории их лесничества.

В первый же вечер, когда мы с Зойкой чаевничали на веранде, из подполья выглянула змея ростом с Эдипа и такой же слепоты. Она медленно уползала, поводя головой из стороны в сторону с тихим шипеньем: «твою мать!..» Я шел рядом, пытаясь притормозить ее, палкой перегораживая путь. Она поднимала голову и смотрела в меня невидящим взглядом. Сбежались лесники и, не подходя близко, полосовали лучами фонариков меня, сидящего на корточках рядом с ней, приподнявшей голову и глядящей мне в лицо отсутствующими глазами. «Пиджера! Пиджера!», – кричали лесники. Кто это? – спрашивал я. – Ядовита? «Да, – кричали наперебой, – нет, да-нет, очень!» Я подумал, что вот это они бы и кричали, окажись в раю и полосуя фонариками то древо со змием…

Так мы и коротали дни, служанкой у нас была Бхагилакшми, а опекуном – старый цыган Рамана. На английском в округе не говорил никто. Ночью Рамана повел нас на какую-то каменоломню, в подземный храм на особую пуджу, огненную. Хранителем огня был живущий там, в этой одинокой дыре, уходящей в землю, полуголый и весь заросший, как медвежонок, садху. Зойка была в то время на третьем месяце, и Рамана сказал (то есть жестами показал), что надо бы поддержать будущее.

На следующий день лесники свозили нас к полудикому племени койя, обитавшему в лесу. Там навстречу нам вышли две сестрички, девяностолетние, в незабудочных пеньюарах.

На обратном пути мы видели сидящую у дороги (во все стороны горизонта – ни души) женщину с двухнедельным ребенком: она полоскала его в ведре с холодной водой, и, похоже, оба были счастливы.

Въезжая в деревушку, лесники вдруг остановили посреди нее джип, вышли и, вынув из карманов рулетки, начали обмеры, цель и последовательность которых становилась все более непостижимой: кузов, колеса, тень от колес, дорогу по диагонали, быка, просунувшего голову в кабину, запутывая друг друга этими мерными лентами. Жители деревни огибали их, не обращая внимания. Длился этот перформанс около двух часов под раскаленным солнцем, затем Хармс, Введенский, Олейников, Друскин и Заболоцкий молча сели в машину и доехали до лесничества оставшиеся сто метров.

Ночью я вышел на крыльцо от странного шума откуда-то сверху: с неба во тьме валились какие-то белые жидкие веревки, будто кто-то срезал их там наверху, в непрогляди, над кроной огромного дерева над нашей избушкой. Наутро я понял, что это было: дерево за ночь все поседело, и вокруг него в небе вились рукокрылые женщины, длинноногие, в легких сорочках, и, вскрикивая, запрокинув голову и тормозя крыльями налету, будто моля: «нет!.. нет!..», валились в гнезда в густой кроне.

А разбудил меня, постучав в дверь, мальчик с худеньким ранцем и попросил автограф, протянув мне школьный дневник.

А днем раньше зашел старик и сказал, что он тоже писатель, и поманил рукой – показать свои книги. Я зашел с ним в его конторку, заполненную до потолка пыльными амбарными книгами учета лесного хозяйства. «Вот это все, – сказал, он, обводя взглядом, – я написал за последние 30 лет». И опустил голову со смесью гордости и смирения.

И в общем-то по индийским меркам он прав: любой, обученный грамоте, то есть способный писать, – писатель.

Но что-то я все отвлекаюсь по пути, никак не дойдя до этого индийского шабаша, а попросту – пятничного схода различных близживущих племен с ритуальным умертвлением домашних животных и разгульными пикниками у костров.

Ну вот, ранним пятничным утром, улизнув от наших опекунов, мы и отправились туда на шестиместном драндулете, в котором мы оказались 17-м и 18-м пассажиром, не считая рикши, висящего где сбоку от руля, за пределами драндулета. Подъехали. Вышли…

Как об этом сказать? Вот есть звуковая волна, да? Сильная звуковая волна, которая тебя отбрасывает. Атут – зрительная. И не то чтоб отбрасывала, ослепляла, а с равной силой – и отбрасывала, и втягивала. Трепетанье зрения. Будто зрачок взорван этим разгулом ожившей живописи. Взрыв, а потом уже мир, трепет. И вихляющий след взгляда:

…и текут к жертвеннику со всех сторон: белые быки, запятнанные алыми отпечатками детских ладоней, корабли телег с мельничными колесами, в которых раскачиваются поющие женщины в кольчугах бус на голое, кольца, серьги в ушах, носу, шеи в обручах, фески бисерные на затылках бритых, а в руках петухи, куры, бьют крыльями, а за колесницами – жилистые, будто выкорчеванные из земли, мужчины, приплясывают, бьют в барабаны, дуют в трубы, черных козлов ведут за собой на веревках, те упираются, красную пыль бороздят коленями, а взвинченные обезьяны, с веток свесившись, скалятся, смотрят, как те наматывают круги у святилища, и шаман заходится, красное и зеленое ввысь взметая, кричит рваное, в пыль валится, перекатывается к затону, к жертвеннику, над которым солнце стоит – в пуху, перьях, а они выплясывают в этой бурой пыли, безголовые, бьют по земле крыльями, перекувыркиваются с этого света на тот и обратно, мертвые через живых, и затон, в котором их оголяют, ал и мутен уже, и они, подоткнув юбки, стоят там, полоща, ощипывая и вспевая вдруг этим мокрым гортанным взрыдом, а чуть в стороне веревки натянуты между двух деревьев, на них головы петушиные, лапки висят, будто нотный ряд, а в подлеске – костры, дымы, чаны уже кипят, дети к ним руки тянут, а на жертвеннике черный козел распялен в двенадцать рук, голова задрана, и тесак над хрипящей шеей, только руки, двенадцать их, терракотовых, на иссиня-черном, судорожном, кровь взметнулась, и голова со стеклянным взглядом – отсеченная – стоит на доске, на нас смотрит.

Только потом понемногу зрение начало приходить в себя. Зойка отошла в сторону, присела, дурно ей (и ему, в животе ее) от этой крови, пуха, перьев, жары, запаха жалкой животной смерти и одури этой сплоченной жизни, наяривающей круги.

И вдруг – кто-то кладет на плечо мне руку. Оборачиваюсь. Телевиденье. (Они, оказалось, искали нас по наводке того департамента.) Здравствуйте, говорят, давайте вон к тем деревьям отойдем, там поспокойней. Зачем же, говорю, отходить? Ладно, включают камеру.

И тут меня, что называется, понесло: пух, перья, костры, весь в отблесках, Рамаяну пою с голоса, окружен толпой, глазеют, кур и детей к груди прижав…

А несколько дней спустя, в Какинаде, только с поезда, раннее утро, зашли в булочную, а продавец так изумленно смотрит нас, складывает у лица ладони: «Свами, – говорит, – свами… Только что видел вас по первому каналу. Прекрасная речь, божественная! Я такого об Индии в жизни не слышал». Да, думаю, я тоже, особенно на фоне той куромахии за спиной.

А потом, недели через две, перевалив через горы, мы оказались в глубинке Ориссы, где обитает племя бодо, наиболее аутентичное и, как сказали нам, небезопасное – живут в горах, вдали от людей, к себе не подпускают. Зашли мы в городке Корапут в местный этномузей, а во флигиле сидят архивариусы, пишут про это бодо, которое за горой, сидят, пишут, сплевывая кровавым «паном» в открытое окно. А вы-то их видели, спрашиваю. Нет, говорят, что вы, никогда! – смертельно опасно.

Добирались мы поначалу автобусом, потом каким-то лесовозом, потом пешком. Первых бодо – несколько женщин – увидели сидящими у тропы. Как-то объяснились на пальцах, сфотографировали, не успели отойти, как вдруг оказались окруженными их мутными обкуренными мужичками, вышедшими из лесу. Деньги требуют и, ухмыляясь, водят ножом у лица. Несколько напряженных минут. Уладили, энергетически, без слов и денег.

…Возвращались лесной тропой, уже смеркалось. Девочка лет пяти с каким-то фарфоровым мертвенно-взрослым лицом выглянула из-за дерева. Или слегка набеленным? И опять – из-за другого дерева. Как же она переместилась? И смотрит таким странным взглядом… как маленькая упавшая с неба судьба. Чуть впереди, и ждет.