Читать книгу Перекрёсток путей объездных. Лирика - Сергей Степанов-Прошельцев - Страница 5

Мне ещё надо в армии обжиться,

чтоб суть её я доосмыслить смог.

Домой поедут завтра сослуживцы,

я на «губе» мотаю новый срок.

Печёт вовсю июльская духовка,

но так морозно у меня в душе.

Я объявлю сухую голодовку,

поскольку снят с довольствия уже.

Лежу опять без всякого матраса,

без курева, обросший и смурной,

но не желает Армия расстаться,

поиздеваться хочет надо мной.

Она пугает ужасом дисбата,

что не приснится и в кошмарном сне,

и командир дивизии по блату

пятнадцать суток добавляет мне.

Но выбор был: с судьбой смириться, либо

продолжить бой, хоть не осталось сил.

Я был по-настоящему счастливым,

когда поверил в то, что победил.

Что позади бессмыслица и беды,

что не живу по правилам чужим.

И эта незаметная победа

была победой над собой самим.

Глаз твоих синие незабудки

* * *

У многих сложных теорем

решений вовсе нет.

Зачем ты пряталась, зачем

все эти столько лет?

Нет, это недоступно мне,

взять не могу я в толк,

зачем я рыскал по стране,

как одинокий волк?

И много-много раз терял

твой взгляд и голос твой,

не зная, что найду тебя

в тебе, а не в другой?

* * *

Восхищенье пройдёт, как дождь,

и останется лишь усталость,

и заменит молчанье ложь —

та, с которой всё начиналось.

Ты входила почти мечтой —

недоступная, хоть и рядом.

Ты хотела стать только той,

без которой всё станет адом.

Сладким мёдом янтарных сот,

лунным отсветом невесомым…

По тебе, как камыш, я сох

и желтел на болоте сонном.

Ты сводила меня с ума,

ты оставила в сердце мету.

Это был лишь сплошной туман,

твой обман, твой коронный метод.

Ветер, этот туман развей,

разгони его хорошенько!

Ты была из семейства змей,

а совсем не Серою Шейкой.

И судьба с каждым днём темней,

корчусь от непонятной боли,

и так пусто в трясине дней!

Обмани меня снова, что ли!

* * *

– До свидания!.. Это осень

говорит губами дождей.

– До свидания!.. Я не очень,

не отпетый ещё злодей.

Я ещё всё плохое брошу,

я тебе совсем не совру,

что звезды алмазную брошку

из созвездья Девы сорву.

Я – легенда о том скелете,

что в шкафу притаиться смог.

Ты прости, обещанья эти

оседают в душе, как смог.

И не праздновать мне победу —

потерял я давно вожжу,

не сдержу я своих обетов,

никогда я их не сдержу.

Не обложен я этой данью —

это лишь подначально снам.

И какое тут до свиданья,

если надо прощаться нам?

И ты, гибкая, словно липка,

только оттиск слепой, клише.

И так муторно, и так хлипко,

и похмельно так на душе.

* * *

Не израсходован заряд

жары, и в сон она сморила.

И снова смуглая заря

всплывает, словно субмарина.

И в этом мире только зной,

не в силах даже петь синица,

и нет надежды ни одной,

что может что-нибудь случиться.

Что неожиданно взревёт

мотор, и ты ворвёшься в лето —

стремительная, как рывок

на финише легкоатлета.

И сядешь на мою кровать,

и всё наполнится тобою.

И мне тогда не сдобровать —

я сразу в плен сдаюсь без боя.

А ты, конечно, не придёшь…

Но обвинять ли надо небо,

что я запутался, как ерш,

попавший в кошельковый невод?

* * *

Щебечут щеглы, как лютни,

но гложет меня обида,

что ты, словно нежный лютик,

красива, но ядовита.

Была непомерной плата,

её ничем не измерить,

и жёлтое это платье —

как будто сигнал измены.

Как будто я сам всё скомкал,

развязка не за горами,

как будто хожу в потёмках

какими-то кругалями.

Мы странные очень люди —

с разгона вступили в старость?

И желтый засохший лютик —

вот всё, что у нас осталось.

* * *

Это такая была закрутка,

было всего так много:

глаз твоих синие незабудки —

что-то от неземного.

Словно к чему-то корабль

причалил и покидают силы.

Словно навечно нас обручали

с небом – таким же синим.

Мы неразрывно, я знаю, слиты,

будто свинец с сурьмою.

Ты мне приснилась, ты – Аэлита,

ты – облака над морем.

Пусть одолеют меня болезни,

пусть будет счастья мало,

только, пожалуйста, не исчезни,

точно мираж обманный.

Где ты? За что мне такая кара?

Чем это всё чревато,

если гореть только вполнакала

лампочкой подслеповатой?

* * *

Я не вижу выпукло то, что я забыл,

это время выпало из моей судьбы

потому, что кружится то, что я сломал,

потому, что лужицей растеклись слова.

За горами голыми колосится рожь…

Не морочь мне голову, что меня ты ждёшь.

Бродит мрак по пажитям, призраки маня…

Вычеркни из памяти, затушуй меня.

Я же этой полночью уж который год

не прошу о помощи

больше никого.

* * *

Не торопись. Пожалуйста, присядь.

Ещё мы вместе и ещё мы живы.

Мы не умеем, не хотим прощать

души своей прекрасные порывы.

Всё, что песком сквозь пальцы утекло,

как песня славки, вырвавшись из клюва,

Оно застыло – хрупкое стекло —

у трубочки волшебной стеклодува.

И я могу в тебя поверить лишь,

когда души порыв еще не замер,

когда ты снова мне в глаза глядишь

какими-то апрельскими глазами.

* * *

Справа – болота да плывуны, мая густой отвар…

Мы бестелесны, как тень луны, зябкие существа.

Шум этой жизни давно утих, в света свернулся сноп,

мы стали призраками своих невоплощённых снов.

Чувствую я дыханье твоё, вижу тот зыбкий свет…

Как мне поверить в небытиё,

если его в нас нет?

* * *

Сладким ядом своим ужаль,

я с тобою – хоть в рай, хоть в ад…

Отчего так по-детски жаль,

что не принял я этот яд?

Почему же я вдруг потух

среди спешки и маеты

и преследовал не мечту,

а лишь бледный призрак мечты?

Я не знаю всех тех причин,

от которых распалась связь.

Это сказочный был зачин,

а концовка не удалась.

Жизнь несётся на всех парах,

бег тот, знаю, неутомим…

Ты прости этот поздний страх —

я ужален навеки им.

* * *

Не уходи, пока мне так зябко на душе,

она – сплошные камни, остывшие уже.

И я совсем не спятил, я вовсе не из тех:

душа моя распята, прибита на кресте.

Её терзают птицы, нисколько не щадя,

и дали ей прикрыться лишь шляпкой от гвоздя…

Ей ничего не надо, порыв её угас,

она лишь просит взгляда – хотя б в последний раз.

* * *

Ты присниться мне не вели,

близко к сердцу не подпускай.

Отметелят пусть феврали,

отчеканят хрусталь пускай.

Будут снова такие дни,

что не ведают всех морок.

Ты, пожалуйста, мне верни

застудивший судьбу мороз.

Это будет всему предел,

когда двое – опять враги,

чтоб я снова заледенел

от всегдашней твоей пурги.

* * *

Путь больше не размерен,

всё как-то не путём,

и мы его разделим

на прежде и потом.

Мы спрячемся, как пелядь,

в придонную санчасть,

чтоб было что лелеять

и что навек проклясть.

Но в водах тех стоячих,

где ил заменит дом,

увы, не замаячит,

что мы так долго ждём.

И хватит всяких мистик,

вновь мрак черней чернил…

Не может быть амнистий

для тех, кто изменил.

* * *

А дальше… Дальше – суп с котом.

Финита ля. Мы сняли маски.

Давай оставим на потом

все наши прежние замашки.

Притворства время истекло,

мы всё истолковали ловко,

но сути тонкое стекло

просвечивает сквозь шпатлёвку.

Уже теперь ты не жена,

но я, как пёс, иду по следу,

чтоб видеть, как искажена

твоя улыбка напоследок.

Да я тебе, не кум, не сват,

а только призрак, злой и зыбкий,

но если в чём я виноват,

так в той мучительной улыбке.

* * *

Как андроид, деревянно отвечаю – нету сил,

отчего я света в ванной всю неделю не гасил.

Говорить не вижу смысла – смысл тот где-то далеко.

Ожидание прокисло, как в пакете молоко.

Дверь я запер на засовы, ничему совсем не рад,

и табачный дым спрессован, словно пшённый концентрат.

И, как нищенка, босая вновь тоска стучится в дом…

Без тебя я прокисаю в солидарность с молоком.

Без тебя я только винтик, только винтик без резьбы.

Этот винтик, годы, выньте из разболтанной судьбы.

Я хочу всего лишь малость – мне без этого нельзя, —

чтоб она, как раньше, мчалась, ни на миг не тормозя.

Жизнь — это зеркало

* * *

Забыть? Но это, наверно, как

в игольное лезть ушко.

Не стало прошлым это, пока

ещё оно не ушло.

И не застыло, словно омлет,

и смотрит через вуаль,

и хищной коброй под звуки флейт

танцует собачий вальс.

Оно пугает меня, смеясь.

Не надо! Я уползу.

Я прячусь: может эта змея

вонзить ядовитый зуб.

Я прячусь, белый, как школьный мел,

и я не кривлю душой:

ведь это будет как бы расстрел

с отсрочкою небольшой.

Надежда, ты меня не оставь

последним смеется тот,

кто прошлое спрячет, но это – явь,

которая настаёт.

* * *

Ты сам всё это сотворил, но сожалений нет,

что разменял мечты свои на суету сует.

И сам себя ты не подвёл, америк не открыл.

Мечта… Не воплотить её, когда она без крыл.

Никто мечтой не дорожит: нас травит, как зоман,

метель сплошной нелепой лжи, и от неё – зима.

Пожить не доведётся всласть, но в том себя утешь,

что власть – на то она и власть,

чтоб подавлять мятеж.

* * *

Ещё один день упущен,

не сможет никто помочь,

и черной кофейной гущей

в душе оседает ночь.

Ни искорки – только темень,

как будто проник в забой,

и лупит с размаху в темя

внезапная эта боль

о том, что давно погибло,

наверно, в расцвете сил,

как эхо чужого гимна

врага, что не победил.

* * *

Мы всё оставим на потом,

мы это в минусы зачислим:

нельзя уже поверить в то,

что нам нашёптывали листья.

И этот обмелевший пруд

в печальном обрамленье веток…

Наверно, все на свете врут

и предсказанья, и приметы.

И оказалось всё не так,

надежды оказались снами.

Содрал реальности наждак,

что было выдумано нами.

Как это мы могли проспать

в объятьях сна, который розов?

И всё нахмурилось опять,

хотя ещё не время грозам.

И я пойму, совсем не рад,

что всё исчезло без возврата,

ведь самой тяжкой из утрат

бывает поздняя утрата.

* * *

Какой-то сверхаварийный год —

от прошлого рикошет,

только и он когда-то пройдёт,

когда-то сойдёт на нет.

Идём порой на двойной обгон,

несёмся – такая жуть.

Но надо ль печалиться оттого,

что некуда нам свернуть?

Наверное, лучше ножа и драк

и чем приёмный покой

мгновенный этот удар – и мрак,

и боли нет никакой.

* * *

Я ступаю на шаткий помост,

чтоб покаяться, вроде не трушу,

хоть никто не сумеет помочь,

если я свою вывихну душу.

Надо выдержать хлёсткий удар,

если кто-то случайно заденет,

но я душу свою не продам

за иллюзию счастья и денег.

Пусть я буду последний болван,

горечь сердце ещё не разъела,

а душа… А душа не больна —

не того она просто размера.

Был закройщик, похоже, слепой,

меньше нужного сделал он вырез…

Как её совместить мне с судьбой,

если та полагалась на вырост?

* * *

Жизнь – это зеркало. Её

статичные отображенья

закрепостят души движенья,

но эта жизнь – одно враньё.

Таят неправду зеркала:

там смысл припудрен, запорошен,

в них ты ещё как будто в прошлом,

а жизнь тем временем ушла.

Но, не покрыв тот дефицит,

не поминай потери всуе —

ведь время вовсе не буксует,

когда заканчивает цикл.

Оно становится другим —

упругим, словно мяч футбольный,

и потерять его не больно,

поскольку им не дорожим.

* * *

Неправда, я не баламут, меня надежда лечит:

быть может, крылья прорастут, они расправят плечи.

Я не подвержен никакой неведомой заразе,

и выбрал навсегда покой и ангелообразен.

Я стану фоном для икон, гарантом дел победных,

и я не преступлю закон, не украду у бедных…

Увы, печаль меня берёт: я не познал ту милость,

всё неспроста наоборот в моей судьбе случилось.

Я на изломе был крутом и не был я покорен.

Но не тоскую я о том придуманном покое.

И путь давно я выбрал свой, финал его не розов:

жизнь – это ветер штормовой,

помноженный на грозы.

* * *

Я у скряги-судьбы жизнь авансом урвал

и не думал, что это вредит,

но вгрызается, как раскалённый бурав,

мысль о том, что просрочен кредит.

Я свой долг накопил, как арбуз на бахче

копит сызмала солнечный жар,

и настанет когда-нибудь день этот Ч —

окончательный день платежа.

Я не стану хитрить. Не моя в том вина,

что в сумятице сумрачных дней

я не смог расплатиться с судьбою сполна

неуслышанной песней своей.

* * *

Я задубел, заиндевел,

но я всё жду, когда

взойдёт в продрогшей синеве

высокая звезда.

Она взойдёт когда-нибудь,

всё будет по уму:

она одна укажет путь

неведомо к чему.

И малодушье не в дугу —

отвагой жизнь полна.

И я пойду, я побегу,

куда зовёт она.

И лишь один вопрос засел:

куда ведут пути,

и так мучительно зачем

искать, что не найти?

* * *

Слоилось над нами марево, хрущёвская шла весна,

и яркой огненной мальвою просвечивала звезда.

По рытвинам, по прогалинам, по доннику и хвощам

вела она в путь негаданный, что столько нам обещал.

Какого сюрприза ждали мы? Был близок уже финал,

но цели того блуждания никто никогда не знал.

И вот мы летим, не мешкая, – туда, где исчезнет свет,

где тьма навсегда кромешная, и выхода вовсе выхода нет.

Бездонная это скважина, на свете всему предел…

Ты, Время, не притормаживай —

у нас ещё много дел.

* * *

Ночь которую подряд,

словно с гор сошла лавина,

эти сны – они без дат,

розовые, как фламинго.

Зарекался сколько впредь —

позабыть все эти ночи,

но не могут сны взрослеть,

если память не захочет.

Я возьму у ноября

эти слякотные вёрсты,

этот запах имбиря —

пряный и немного острый.

Запах вянущей листвы,

что легла на эстакаду,

чтобы навсегда отвык

вспоминать, чего не надо.

* * *

В тяжёлые зимние вёрсты

ты сам от себя не уйдешь,

ведь правда не знает притворства —

притворство курирует ложь.

Нельзя превратиться в монаха,

когда ты по жизни гусар.

По воле какого монарха

сценарий ты тот написал?

Беда ли подвигла большая,

укоры ли тёмной души?

Зачем ты уходишь, прощая

лишь то, что ты сам нагрешил?

И бродишь потерянной тенью,

опять недовольный собой…

Смиренье не есть примиренье,

нельзя примириться с судьбой.

И пусть эшафот, лепрозорий,

дурдом – это разве финал?

Ты вспомни, как верила Зоя

в народ, что ей в душу плевал.

* * *

Утонула девочка – омут затянул,

и голодной галкою заметалась грусть:

груз надежд несбывшихся с нею затонул —

это был, наверное, непосильный груз.

Я не эту девочку за руку водил —

её тоже выкрала вечности река.

Смерть бывает легкою только от воды —

той, откуда вышли мы в прежние века.

Только вот не легче мне – знаю я одно,

что сомкнет объятия голубая ширь,

словно, крепко связанный, я иду на дно

и осталось воздуха на один пузырь.

Радуйся, русалочья вольная орда,

жизнь мне нахлобучена как-то набекрень,

с вами я, красавицы, ваш я навсегда

в поминальном празднике на Иванов день.

* * *

Друзей своих я не кидал,

но смерть не обмануть:

уходят люди в никуда —

в заснеженную муть.

Туда, где белая парча

на фоне голубом,

где тишина и где молчат

о чём-то о своём.

Так, уходя, молчал «Варяг»

кипящих волн среди.

Та безысходность января

отчаянью сродни.

Она сгущается, как дым,

что с ветром примирён

в объятьях ночи и звезды

и вечности времён.

Нет, позабыть я уже не способен

* * *

– Послушай,

не надо туда, в эту белую дымку…

Послушный,

я шапку надену свою невидимку,

и всё же проникну туда,

куда раньше причалил.

Кричали,

как дети в роддоме, голодные чайки,

а я – обечайка,

ячейка для сети рыбацкой,

но с ней не поймаешь

горячего пекла июля,

как меда из улья.

Была та дурацкой

прикольная вроде затея:

потея,

ловить те мгновенья,

что в вечность летели, как пули,

и это от скал отраженное горькое эхо…

Зачем я уехал

в ноябрьские ночи, где темень,

где нету июля,

где в том лишь утеха,

что мы темноту не любили?

А впрочем, всё это

совсем не относится к теме.

* * *

Вязкая мгла, и ветер лилов

в мире большом, ночном,

в нём, вероятно, не хватит слов,

чтоб рассказать о том,

что послужило всему виной,

что мотыльком вилось,

как захлебнулся тёплой волной

мокрых твоих волос.

Месяц растущий на сосны влез,

пухнет он словно флюс…

Сплюшка кричит, усыпляя лес,

может, я тоже сплю?

Словно лунатик, глаза закрыв,

следую за тобой…

Томная фуга, лунный мотив,

голос луны – гобой.

Озеро – тёмный рваный лоскут,

мшистый вдали увал,

и невозможно забыть тоску,

если всё потерял.

* * *

Сто дождинок – отнюдь не ливень,

это – лишь на него намёк.

Но зачем я такой счастливый,

если я, как губка, намок?

И не знает судьба слепая,

и не знает тьмутаракань,

что с дождём к тебе прилипаю,

словно платья влажная ткань.

Есть дневник в моём школьном ранце,

в дневнике я том не пойму,

почему не могу пробраться

к сердцу гордому твоему.

Пасмурь муторная в округе,

влажный сумрак лесных утроб,

горечь первой моей разлуки,

прожигающей все нутро.

И надежде, увы, не сбыться,

да, наверно, и ты не ждешь,

и не может никак забыться

этот хилый весенний дождь.

* * *

Нет, позабыть я уже не способен

этот июль, хоть авральная гонка.

Где эта девочка с челкой косою?

Как отыскать в стоге сена иголку?

Как мне вернуть то летящее лето,

где уже места для нас не осталось?

Где эта девочка в женщине этой

в черном реглане, скрывающем старость?

Где ты? Сейчас ты в обличье свекрови,

даришь на праздники нужные вещи.

Как притаилась ты в строгой матроне,

чтобы меня контролировать вечно?

Где ты? Ответь, прояви ко мне милость…

Но уплывает виденье, как жерех,

как отраженье чего не случилось

в этом пустом тонкостенном фужере.