Читать книгу 1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере - Сергей В. Бойко - Страница 9

Ночь июньская тлела сигаретами, – а они бежали с выпускного бала, будто хотели догнать или скрыться, но никакой погони за ними не было, и никто от них не убегал. Это летящий впереди всех долговязый Вольдемар (по кличке «Моцарт») завораживал и заражал друзей лихорадочной целеустремленностью, тянул за собой, как игрушечных на веревке, и они привычно тянулись – атлет Сергей (школьная кличка «Байкал») и щуплый Давид Рот по прозвищу «Jesus Christ Super Star».

На этот раз Волька не понимал, куда они несутся, ради чего кинули веселую компанию и каким образом можно будет оправдаться – хотя бы перед Веркой Денежкой, Олька Ништячка обошлась бы и так.

Эх, прощай школа!

Отец и сын, и дух,

и беспокойный бес,

Я сам себя тащу

Из петли в небеса.

Я все-таки взлечу,

Преодолев свой вес,

И снимутся вороны,

не доклевав глаза!

Беспокойный бес наяривал, видимо, вовсю: ноги несли сами.

Так они вылетели к железнодорожному полотну, пробежали вдоль него до шоссейного моста через реку и железную дорогу (шоссе соединяло город с загородным парком), спустились к реке, торопливо разделись и с криком и хохотом бросились в воду. И тут же остыли и замолчали, – река разъединила их. Волька от досады на себя и на весь этот бессмысленный галоп стал мощным брассом выбирать вправо, против течения, под мост и на середину. Серега держался на месте, едва шевеля руками-ногами; он успел заметить осторожные сигаретные огоньки и теперь, на всякий случай, не хотел далеко отплывать от брошенной впопыхах на берегу одежды. Давид лег на спину, раскинул по воде руки и ноги – и так, медленным крестом, начал тихо сплавляться вниз по течению, кружа себе голову звездоворотом.

…я сам себя тащу из петли в небеса;

я все-таки взлечу, преодолев свой вес…

Внезапный крик – о помощи! – снова соединил их вместе.

Серега выпулил себя из воды и первым, не раздумывая кинулся вверх, в копошащуюся под мостом темноту. Следом уже поспевал на длинных ногах Вольдемар. Давид выбрался гораздо ниже и теперь бежал по откосу, накалывая ноги, подпрыгивая и хватаясь то за пятку, то за носок.

Под высокими сводами моста три молодые энергичные женщины избивали терпеливую крепкую старуху. Ее белая в черной крови рубаха, как и белая же юбка, пузырилась и опадала парусными клочьями, а сама она утлым корабликом перелетала от одной фурии к другой, бежать не пыталась, на удары не отвечала, но держалась твердо, на помощь больше не звала – вскрикивала негромко, когда особенно сильно доставалось, сгибалась и разгибалась, прикрывая голову и другие важные части тела.

Серега с ходу ворвался в этот «бермудский треугольник», отшвырнул одну амазонку, ухватил поперек другую, – да тут третья развернулась и со всего маху шоркнула его кулаком в нос – ну кувалдой по наковальне! Весь мир вспыхнул и зазвенел.

Когда сияние потухло, молодых женщин поблизости уже не было. Ночь потемнела с лица и ощерилась багровой ухмылкой, – это выползал на небо краснеющий в последней четверти месяц. Старуха без суеты полоскала прямо на себе свою изодранную рубаху. Серега зашел по пояс, холодил разбитое лицо смоченным носовым платком. Кровь не унималась. Вокруг бродил, сострадая и переживая от бессилия помочь, тонкий во всех отношениях Давид. Волька с глубокомысленным видом стоял над своей одеждой, не одевался; стоял, стоял – да как вдруг повалился навзничь, как захохочет!

– Дурак ты! – обиделся на него гнусаво сквозь платок Серега.

Тут прыснул неожиданным смешком Давид, а Серега захлюпал носом, но не засмеялся, затаил обиду, и Давид почувствовал это и поперхнулся. А Вольдемар был уже спокоен, – сел, обхватив колени, уставился на ползущий месяц и спросил громко:

– Слышь, старая, а за что это они тебя?

– А за гаданье-предсказанье, – без определенной интонации отозвалась старуха басом.

– Это как же? Не сбылось, что ли? Обманула?

Старуха вышла из воды, отжала на себе лохмотья и неторопливо подошла к Вольке, встала над ним. Волька с удивлением отметил, что хоть и была она во всем светлом, а все равно казалась черной – темнее ночи, прямая и крепкая, как железнодорожная шпала.

– От чего же – не сбылось? – усмехнулась она. – Сбылось. Точь-в-точь!

– И что же ты им такого наколдовала?

Старуха уселась рядом, переспросила как бы для разгону:

– Наколдовала-то?

И вдруг закричала:

– Эй, паря, кончай кровь лить! Вылазь на починку. Вот так.

Серега без разговоров повиновался.

– А наколдовала-то? Да на что человек способный? Угадать да помочь. Не боле. Не Господь. Раз угадал – значит, предвидел, ясновидящий. А кто помог – остановил или подтолкнул – тот заклятье положил, колдун. Ну, как там дела, паря?

– Действительно! – приподнялся на локте Серега. – Перестала!

– Ну и славно. Руками-то не тронь. Полежи еще чуток. Вот так. Молодец. Послушный. Далеко встать даст – послушание-то.

– А сама-то ты колдунья или ясновидица? – не отставал Волька.

– Ишь, прыткий! Перемешано в жизни-то. Слово – оно двояко действо имет. Вот скажу какому: помрешь завтра! А он возьми да и помри. Что это будет, как по-вашему?

– Стечение обстоятельств? – предположил несмело стоящий в мокрых трусах Давид.

– Как же! – усмехнулся Волька. – Сама его и кокнула потом.

– Есть доля в твоих словах, – согласилась старуха. – А быват-то как? Скажу: помрешь! Да токо просто так – кому ни попадя – тако слово не брякну. У каждого есть свой кровоток в душе. И если подойти внимательно, то и знать сумешь, где там у него место узко. На то и бей! Вот так. А уж какому дам это мое слово – тот и почнет его думать и переживать. День, ночь, день. А к тому-то вечеру, Бог даст, и опрокинется-а!!!

Старуха заорала-захохотала так, что месяц оборвался с неба и пошел рябью у берега, под мостом эхо запрыгало, а у возвращавшегося из загородного парка дежурного троллейбуса слетели токоприемники с проводов, и рассерженный водитель долго не мог установить их на место.

– Слово – оно всегда магическу силу имело! – отсмеявшись, заявила старуха. – Токо позабыли люди. Обтелепали слова. Брякают, что ни попадя. Вот слова-то и стали пусты и звонки, как скорлупа без ядрышка. И не смогут таки орехи силу иметь. Не взрастут – ни хмелем, ни беленой. Позабыли. Воздух токо сотрясают. Однако, некоторы помнят! – усмехнулась старая и огладила свою бывшую рубаху. – Сами помнят и другим поминают. Для науки. На том и спасибо живет!

Старуха церемонно поклонилась в темноту за рекой, в сторону загородного парка.

– Да за такую науку морду бить надо! – поднялся на ноги Серега.

– На женщин руку поднимать нельзя, Серый, – с притворным нравоучением в голосе вздохнул Волька. – Их обнимают и целуют. Я их никогда не бью – западло!

– И я тоже, – сказал Давид и пламенно застеснялся.

– А ты их и не целуешь, – заметил ему Вольдемар.

– Ну почему же? – смутился Давид.

– Этого я не знаю.

– Хватит! – вдруг повысил голос Серега. – Договорился, Моцарт! Я, я, я! Что ты издеваешься? Что ты нас сюда затащил?

– О-го-го, паря! – хохотнула старуха. – В силу входишь. Самостоятельности захотел? Давай, давай! Ты своего добьешься. Но не больше.

– А вы думаете, этого мало? – сухо и вежливо поинтересовался Давид, жалея Серегу и от этого без труда преодолевая свою перманентную застенчивость. (Себя он не жалел никогда – и зря!)

– Не петушись, легонький, а то на кресту кукарекать придется, – добродушно осадила его старая. – Это ведь кому как. Да и не бабы то были, обезумевши с горя, а разъяренны с досады ведьмы. А досада, как жалость, быват высшей пробы. Это когда к себе самому направлена.

Волька вспомнил Верку-Денежку и Ольку-Ништяк – и согласился со старухой про досаду, но вслух сказал:

– Да они такие же колдуньи! Чего ж им досадовать было? Они же все наперед знали!

– Вот бес суетливый! – старуха даже расстроилась за Вольку, словно тот в чем-то не оправдал ее надежд. – Успокоишься ты когда-нибудь? Ведь так всю жизнь просуетишь! И меня изведешь.

– Вот ты мне и скажи: успокоюсь я или нет?

– А куда ты денешься! – произнесла колдунья сочувственно. – Токо пойдет у тебя жизнь год за три, пока успокоение не наступит.

– О-го-го! Три жизни проживу. Ну, спасибо, ведьма! Порадовала выпускника средней школы! Ну а этим выпускничкам что наколдуешь?

– Мне не надо, – заскромничал Давид.

– Да что колдовать-то! – воскликнула старуха, светлея в темноте лицом. – Молодо-зелено! По вам читать можно – как в букваре: буквы крупны, слова просты. Смотри – и всю вашу жизнь рассказывай, все так и будет…

Тут она запнулась, будто на столб налетела, и добавила негромко:

– Пока друга сила не встрянет. Как нонче.

– А что – сегодня? – встревожился Серега.

– А то, паря, что тебе тут по носу щелкнули!

– Тоже – событие! – фыркнул Волька.

– А ты не фырчи, не фырчи, – осерчала бабка. – Вы все, почитай, плюшку эту мягку получили. Каждому она костью встанет! Да не сейчас. Потом. – Старуха понизила голос. – Время они ваше разбили. Хотя и не убили до конца. Часы токо попортили. У кого вперед побегут. У которого отставать зачнут. А чьи-то вовсе станут. И тако быват. Часто даже. Это и не смерть хотя, токо еще хуже, на мой-то резон. Нету хуже, когда от времени своего отколупнешься.

Ведьма замолчала, – и все тоже на минуту замерло: ветер в листьях, вода в реке, гитарные перезвоны и магнитофонный кашель, звонкие голоса ребят и девчонок, собиравшихся вместе встречать рассвет. Когда старуха встала, – все сдвинулось и пошло: дыхание, голоса, звуки; захлопотала крыльями по реке, крикнула птица; нетерпеливая по своему руслу разжурчалась вода; чистые звезды полез гасить жадный до слабых месяц; на холме, в городском сквере, звякнула обо что-то, застонала, разламываясь, гитара; взвизгнула и захохотала глупая деваха, и ей с готовностью ответил восторженный юный самец. Приближалась счастливая пора самостоятельности и свободы.

– Начала за здравие, а кончила за упокой, – укоризненно заметил Волька. – Нехорошо, старая! Как тебя звать-то?

– Дак это жисть! – печально и тихо воскликнула та в ответ. – Сперва родился-обмочился. Потом житуху пробытовал… А кличут меня Василиса Премудрая – в одном веселом месте… А тут и смертушка – долгожданна-негаданна. Так всегда и шло – с грустью пополам. Из этого люди – самы печальны посреди животного мира. Потому как себя сознают – в жисти этой, жисть эту саму, ну и смерть, конешно. Оттого и страдание по земле. Да не всяк это чует. Токо уж когда носом-то в гробову доску ткнется – в ум-то и входит. Ан поздно! Так что, живите, как…

И не договорила, увязла голосом в наступившем, казалось, со всех сторон сотрясении земли и гуле подземном. Это налетел, будто с неба свалился, грозный товарняк, застонал воем страшным под шоссейным мостом. Так приближалось их первое утро свободы: грохотало и лязгало – колесами, рельсами, сцепками; извивалось – длиннозадо и стовагонно.

Короче – когда Волька захотел уточнить, отколупнулась ли от времени сама старуха, вдруг обнаружилось, что той и след, как говорится, простыл. Был человек – и нету. А может, и не было вовсе? Такая, вот, причудливая мысль посетила всех троих одновременно – Вольку, Серегу и Давида, – и они переглянулись, но друг перед другом не признались в ту минуту, стояли и смотрели – бледные и голые в седых рассветных судорогах…

Бледные и голые в седых рассветных судорогах, они стояли на берегу – Давид, Волька и Серега, – а мимо бежала вода, пузырчатая и веселая, быстротекущая по верху – как сама жизнь в свои семнадцать лет, – но темная и глубоко бесконечная в этом вечном течении от истока к устью, – и Давид, талантливый в душе художник, все это почувствовал и сказал так:

– Знаете – странная мысль: чтобы попусту не суетится в этой жизни, надо почувствовать себя бессмертным.

Подумал и добавил:

– Хотя бы условно.