Читать книгу Автобиография для отдела кадров. Отчет о проделанной жизни - Сергей В. Бойко - Страница 3

В Загорской «учебке», перед «малым дембелем», мне, как отличнику по всем статьям, присвоили внеочередное звание – сержант, хотя должны были дать младшего. Я о таком «счастье» и не мечтал никогда, хотя по паспорту чистился «хохлом», а все в армии знают, кто такой хохол без лычек, – не стал бы я сержантом, если бы меня не освободили от физкультуры.

Зимой я еще худо-бедно пробежал на лыжах «десятку» на третий разряд, но по весне я бы ни в жисть не осилил зачетные пять кэмэ в полной выкладке и противогазе! Мне подфартило: от смертельного кросса меня спас панариций на большом пальце левой руки. Садюга-фельдшер вырвал ноготь, залупил кожу на пальце и с удовольствием почистил фалангу стерильным рашпилем; намазал косточку мазью, вставил кусочек марли и забинтовал. Потом он несколько раз с удовольствием вырывал эту марлю, снова чистил кость, накладывал мазь, вставлял новую марлечку и снова туго забинтовывал. Все это время я был освобожден от физкультуры.

Так я получил внеочередное звание сержанта.

Меня оставляли в учебке инструктором, но я отказался, потому что подал заявление в Военный институт иностранных языков и посчитал нечестным попусту занимать место в учебке и освободил вакансию более подходящему выпускнику.

Я отправился в армию, в регулярные войска – в Подмосковную «тайгу». Когда настало время поступать в Военный институт, мне пришел отказ – в связи с тем, что я превысил возрастной ценз. Мне уже был двадцать один год, а у них там брали только молоденьких, как девочек в балетную школу.

А перед дембелем справедливость восторжествовала, и меня разжаловали в младшие сержанты.

* * *

Службу я проходил в частях ПВО под Москвой. Об этих войсках ходила такая солдатская шутка: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, два солдата ПВО заменяют хоть кого!» Само же название расшифровывалось следующим образом: «Придет-Война-Отдохнем». На случай войны я числился в своем подразделении командиром расчета пулемета ДШК для отражения вражеского десанта, но из него так и не пострелял. Мы его только разбирали и собирали пару раз на антенном павильоне во время плановых учений.

«Придет-Война-Отдохнем». В середине 70-х во всем мире временно стоял относительный мир, поэтому «пахота» шла беспрерывная. Кроме политзанятий и еженедельных парко-хозяйственных работ, мы заготавливали сено для подшефного колхоза, брали на откорм бычков и свиней, строили и перестраивали жилые и хозяйственные домики для офицерского состава, ездили на «битву за урожай». Главным счастьем счастливчиков была поездка на ракетные стрельбы, за несколько тысяч километров, на известный ракетный полигон.

В иерархии срочной службы наш призыв в то лето ходил в ранге «лимонов», то есть, мы были первогодками, только что сбросившими с себя скорлупу «салаг». Повзрослели, значит, но пока еще недостаточно. Нас «прессовали» так называемые «черпаки», второгодки. А тех в свою очередь – «старики», собирающиеся на дембель. Так и жили себе не тужили, получали причитающиеся зуботычины и не жаловались.

Но в то лето случилось непредвиденное: «черпаки» ни с того, ни с сего вдруг почуяли не причитающуюся им по рангу свободу! Они затеяли в наглую выпивать, гулять в деревню в самоволку, и совсем уж притеснять «салаг». Короче – взбрыкнули и вышли из повиновения.

Дело в том, что эти «черпаки» был сплошь ничего себе рослые и крепкие ребятишки, не в пример «старикам», которые хоть и были задиристыми, но в основной массе явно уступали «черпакам» в росте и физической силе. Однако, до драк еще не доходило.

Офицеры дали понять старослужащим, что надо бы как-то приструнить и что-нибудь сделать с обнаглевшим призывом: мол, распустили вы, ребятки, свою смену! А это уж совсем не понравилось «дедушкам советской армии» – чтобы их носом в чужое дерьмо тыкали. Вышел конфликт между призывами – настолько явный, что пришлось вмешаться офицерам, которые, понятное дело, приняли сторону «дедов». И «черпаки» «загноились» в нарядах наравне с «салабонами». Тут уж «старички» лично проследили, чтобы никто «сачка не давил» и вкалывал «до кровавых соплей». И все это – в рамках устава и законодательства. «Черпаки», засучив рукава, до зеркального блеска натирали полы в казарме и драили кафель в туалетах и умывальных комнатах. Они красили и перекрашивали белой краской бордюры по всему военному городку. Без всякой надежды на отпуск, за «просто так», черпали «черпаки» дерьмо из сортиров в лесу на боевом дежурстве и отвозили на тачках эти бочки в общую яму рядом со свинарником. Туда могла спокойно подъехать прожорливая машина ассенизатора и все это выхлебать. На боевом дежурстве в лесу у нее всегда возникали проблемы с подъездом.

На такую жестокую экзекуцию бунтари-черпаки ответили тем, что пообещали испортить «дедушкам» их дембель – и, главное дело, сдержали свое обещание! В конце августа на экзамене по специальности никто из этих строптивцев не сдал тесты и нормы на полагающийся им Первый класс. Это было настоящее ЧП! Кроме того, это означало, что никто из «стариков» не демобилизуется, пока не переподготовит свою норовистую смену, а та, в свою очередь, не сдаст экзамен на Первый класс. Но «черпаки» пригрозили «старикам», что и осенью провалятся на экзамене, если те не оставят их в покое.

Мяч, как говорится, был теперь на стороне «дедов», и игра требовала ответного хода. Ясное дело, что никто из «стариков» не собирался идти на дембель «под елочку», но и оставлять в покое «черпаков» тоже не имел ни права, ни желания.

На несколько дней в подразделении воцарился напряженный порядок. Если в казарме военный смеялся, то преувеличенно громко, если разговаривал, то вполголоса. Наэлектризованность от напряженной паузы – как в городке, так и на боевом дежурстве – была такая, что в воздухе слышалось тихое гудение и потрескивание. Между полюсами иногда проскакивали едва заметные искры, когда представители враждующих сторон опасно сближались – случайно или по служебной необходимости.

Последнее слово все еще оставалось за «стариками». Но те молчали. Напряжение росло, не имея выхода. Болельщики из «салаг» и «лимонов» замерли, в ожидании пенальти. И оно произошло. Причем, дважды.

Хватив с вечера в казарме одеколона, первого в полку алкогольного зелья, «старики» открыли ружкомнату, взяли пару карабинов и двинули в лес, к домику расчета боевого дежурства, где в это время находилась основная часть вражьего племени – «черпаки».

Под угрозой карабинов с откинутыми штык-ножами «старики» по одному поднимали с постелей «черпаков», отводили каждого в бытовку и заставляли там терпеливо сносить кулачный воспитательный курс – до тех пор, пока наказуемый клятвенно не заявлял, что «больше не будет» и сдаст переэкзаменовку на «отлично». Непокорных не было. Чувство «глубокого раскаяния» главенствовало над бывшими бунтарями, вызывая глубокое же неудовлетворение у некоторых настроившихся по-боевому «стариков». Больше всех переживал один плюгавый ефрейтор: он прямо трясся от нетерпения, ожидая малейшего намека на непокорность. Но бугаистые «черпаки» притихли – поняли, что заступаться за них никто не станет, а если поднимется шум, виноватыми окажутся они сами – и как должное, безропотно терпели экзекуцию. Дежурные офицеры в домике боевого расчета заперлись в своей комнате и играли в преферанс. Вмешиваться в воспитательный процесс они не собирались. В конце концов, утомленные экзекуторы повалили на свежий воздух.

В эту ночь ефрейтор нашего призыва, мой приятель Женевский, рыжий баскетболист по прозвищу «Женева», был в наряде и стоял на посту дневального. На рукаве у него красовалась повязка «Дежурный», на поясе висел армейский нож в опломбированных ножнах. Женева клевал носом около тумбочки, охраняя телефон и графин с кружкой. Он приободрился только тогда, когда мимо него пошли «старики», гремя титановыми подковками. Не замечая Женевы, они через веранду проходили на крыльцо и там останавливались ненадолго – покурить и перекинуться парой слов.

Заметил Женеву только один придурок – плюгавый и сильно неудовлетворенный «старик»-ефрейтор. Он остановился перед Женевой, задрал подбородок и стал нетрезво шарить глазами, – искал, к чему бы придраться.

– Почему честь не отдаешь? – произнес он хмурым голосом и добавил: – Военный!

Женева лихо щелкнул каблуками и вскинул руку к пилотке.

Ефрейтор кивнул и двинулся было дальше, но Женева остановил его словами:

– А вы почему честь не отдаете?

И добавил опрометчиво:

– Военный!

– Что-о?!

От радостного возмущения «старик»-ефрейтор даже задохнулся. Ага! Наконец-то! Он схватил с тумбочки дневального случайную кружку и ударил ей Женеву по лбу. Тот от неожиданности даже присел, – и на него посыпалась барабанная дробь не столько болезненных, сколько унизительных ударов. Женева все еще пребывал в растерянности – сжимался и укорачивался, заслоняясь локтями и плечами от безжалостной кружки. А потом вдруг распрямился во весь свой баскетбольный рост – и ефрейтор вылетел из коридора на веранду, а в руке у Женевы оказался дежурный армейский нож, который он вырвал из ножен, похерив все печати и пломбы.

– Убью! – сказал Женева и шагнул следом за «стариком».

Хорошо, что на веранде домика боевого расчета из «инвентаря противовоздушной обороны» были только грабли, а лопаты, вилы и косы содержались где-то в другом месте. Старослужащий старшина, оказавшийся весьма кстати поблизости, выбил граблями нож из руки Женевы, отбросил инструмент и сходу врезал ему в челюсть. Удар был поставленный. У старшины был по этому поводу даже значок кандидата в мастера спорта, которым он гордился, но никогда не носил. Женева тут же вскочил на ноги, но старшина снова послал его в нокдаун, после которого Женева поднялся уже с трудом. К нему тут же подскочил плюгавый ефрейтор, замахнулся ударить, но старшина вытолкнул ретивого с веранды, повернулся к Женеве, навесил еще одну оплеуху – несильно, «для порядку», – встряхнул «за грудки» и сказал проникновенно:

– Больше так не делай, военный!

«Старики» ушли, а Женева отправился умываться и приводить себя в порядок.

Но на этом дело не закончилось. «Старики» повторили свой «пенальти» еще один раз – через неделю. Воспитательная процедура произошла уже в военном городке – в казарме нашего подразделения, после отбоя.

Посреди ночи всех подняла команда:

– Подразделение, подъем!

И дальше – дополнительные:

– Форма одежды номер один!

– Строиться в коридоре!

И дальше – нетрезвые:

– Всем без исключения!

– Сорок пять секунд!

– Время пошло!

Обыкновенно наши построения проводились в спальном помещении – у вешалки с шинелями, или, в торжественных случаях, на «дембельской дорожке» вдоль окон, по которой в обычные дни даже ходить запрещалось. «Дорожка» предназначалась только для натирания ее мастикой до зеркального блеска и сдувания пылинок. А тут – строиться в коридоре? Сроду мы там не строились! Ну, выбежали. Ну, построились. В «кирзачах», трусах и с голым торсом – форма одежды номер один.

Чувствовался стойкий запах одеколона «Белая сирень», впрочем, не отличимый, если честно, от «Ромашки», «Кара-новы», «Шипра» или «Тройного». Но это была именно «Белая сирень», потому что других одеколонов давно уже в магазин не завозили, а от «Огуречного лосьона» или «Розовой воды» дух был бы совсем другой.

Короче, полуголые мы выстроились в коридоре в две шеренги.

Мы стояли как бараны, а перед нами волками стали расхаживать одетые с иголочки «старики». Походили, походили – и начали поочередно выдергивать из строя и отправлять в умывальную комнату «черпака» за «черпаком». Причем, тех, кого они уже «поучили» неделю назад на боевом дежурстве, они не трогали, улыбаясь им как старинным приятелям.

Выбранные на экзекуцию черпаки шли не то, чтобы безропотно, – наоборот, нагловато, некоторые даже с презрительными ухмылками. Но возвращались – все как один! – прямо грешники после чистилища. Умытые воспитательной работой, красные лица черпаков выражали смирение, покорность и просветление. Хлюпая разбитыми носами, они возвращались обратно и вставали в строй на свои места.

Рядовой «годичник» – это значит, военнослужащий после института, – рядовой «годичник» по фамилии Капустин опрометчиво попытался смыться – наверное, собирался «стукануть» дежурному по части, благо штаб полка располагался аккурат напротив нашей казармы, только плац перейти – тут и штаб. На плацу рядового и догнали, вернули в казарму, насовали тумаков и заперли в каптерке. Входную дверь на всякий случай зафиксировали шваброй. Больше никто не убегал.

Мы с Женевой стояли рядом в первой шеренге. Мы с ним уговорились, что если кого из нас тронет какой-нибудь «дед» – ответим «по полной», не щадя «живота своего» за «други своя». Остальные из нашего призыва на это гиблое дело подписываться не стали – решили на рожон не лезть, потерпеть и дождаться своего часа. И правильно сделали.

Коридор был ярко освещен. Прохаживаясь вдоль шеренги, до нас дошел тот самый неудовлетворенный ефрейтор, который схлестнулся с Женевой на боевом дежурстве. Ефрейтор постоял, постоял, глядя снизу вверх на Женеву, будто силясь вспомнить что-то – но не вспомнил и пошел дальше.

Больше воспитательной работы проводить с «черпаками» не пришлось. Все они сдали переэкзаменовку на «отлично», каждый стал классным специалистом и получил на грудь большой значок с цифрой «1».

* * *

Один мой сослуживец из города Горького, рядовой Анатолий Есаулов убедительно вещал близким дружкам, что жизнь его до армии протекала бурным и мутным потоком, и только армия спасла от неминуемой тюрьмы. Рассказы о «гражданке» он подкреплял такими подробностями своей уголовно наказуемой деятельности, что сослуживцы, даже самые бедовые, усмехались и недоверчиво пожимали плечами. Но Анатолий обещал в скором времени представить доказательства. Они и явились – в виде фотокарточек от корешей-земляков. На фото бравые ребята в черных рубашках и брюках щеголяли обрезами, револьверами, черными штыками от трехлинеек и клинками сабель. Эти снимки произвели впечатление, и Толяна зауважали и стали к нему прислушиваться.

Рядовой Есаулов беспрекословно выполнял самые дурацкие приказы и капризы командиров и начальников, направленные часто специально для унижения его человеческого достоинства – выполнял с рискованной ухмылкой. Однажды на боевом дежурстве об эту ухмылку споткнулся сержант старшего призыва, от безделья гонявший его в противогазе за какой-то проступок по бетонированной площади антенного павильона – «шагистикой» с ним занимался под палящим солнцем. Когда рядовой Есаулов по приказу остановился и снял противогаз, мерзкий как использованный презерватив, мокрое лицо его почти самопроизвольно заулыбалось – насмешливо и снисходительно. Тут-то сержант не выдержал и закатил рядовому звонкую оплеуху. Замах был так по-русски широк, что от удара сумел бы увернуться даже слепой. Анатолий – не увернулся! Он потряс головой после удара и сказал укоризненно и с улыбкой:

– Не надо так, сержант.

И тут же получил еще. Замах был снова прост и широк, как зимняя портянка, и снова Есаулов не увернулся – стоял и смотрел в глаза своего командира.

– Еще? – спросил сержант.

Рядовой отрицательно качнул головой.

– Все понял, боец? – спросил сержант.

Анатолий кивнул.

– Не слышу! – выставил ухо сержант.

– Так точно! Понял! – молодецки выкрикнул рядовой.

– Тогда свободен! Умываться! Бегом! Марш!

Рядовой Есаулов дисциплинированно затрусил к домику боевого дежурства.

Перед ребятами своего призыва рядовой Есаулов рассуждал примерно так:

– Меня извести невозможно – пупок надорвешь. Старайся-надрывайся, – а я еще в десять раз ниже твоего унижения унижусь, так что и старание твое мимо меня пролетит – не заденет даже. А когда я весь в дерьме, ты и сам от меня отвалишься. И плевки твои мне – божья роса! Вот так, ребятки. Эй, не робей, команда-экипаж, будет и на нашей улице шабаш! Эти дембельнутся, еще полгода – и власть наша! Тогда и отыграемся за все.

И это время пришло.

Как воспрянули все – особенно униженные и особенно оскорбленные! Как распрямились их плечи, взгляды и души – даже выгнулись у некоторых в обратную сторону от усердного себялюбства! (Иногда мне даже приходилось защищать от их «старослужащей» прыти бедных молодых солдат.) Как лихо теперь они и подчеркнуто печатали шаг, завидя знакомого офицера, как лукаво козыряли – мол, знай наших! Офицеры только крякали с досады: «Дембель почуяли, кобели! Не рановато?» Но смотрели на всех по-отечески ласково и умиленно: наша школа! Ну, не на всех, конечно; скажем так: «выборочно на большинство».

Увольнение в запас нашего призыва совпало с дембелем командира полка, человека преклонного возраста и непреклонной воли. И этот волевой человек ни за что на свете не хотел под занавес портить себе послужной список каким-нибудь случайным пятнышком. Подчиненные понимали это и принимали сердцем – из любви и страха, пытаясь достичь высоких боевых и политических показателей любой ценой. Но так как исправить в полку что-либо коренным образом не представлялось возможным, то действия всего личного состава части были направлены на тщательное сокрытие всех имеющихся неполадок, нарушений и преступлений от вышестоящего начальства. Благо, оно было на достаточном удалении: то ли в самой Москве, то ли где подальше. А мы сидели себе в нашем лесу как партизаны и в ус не дули.

«Все, что создано народом, должно быть надежно защищено от прапорщиков!»

С нарушителями в полку расправлялись исключительно собственной полковой властью. Наказаний придумывалась уймова туча, – вплоть до таких, как рытье ямы в восемь кубов с последующим ее зарыванием. Было и наказание должностью пастуха, более смахивающее на поощрение, – в то время, как отличившийся воин должен был перед заслуженным отпуском вычистить один из многочисленных сортиров на боевом дежурстве, всегда заполненных под самую завязку – малоприятный отпускной аккорд, особенно зимой, когда эту ледяную глыбу приходилось долбить ломиком. Грань между поощрением и наказанием неумолимо стиралась, и всякий, идущий на заведомое нарушение, должен был реально себе представлять, достаточно ли оно преступно, чтобы стать неподсудным. По-настоящему доставалось только дуракам и простофилям. «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!» Дураков надо было учить. Таких провинившихся надолго высылали в гарнизон на тамошнюю суровую гауптвахту – на перевоспитание. А без дураков было легче и безопаснее жить заведенным порядком. Сор из избы не выносили. Куча мусора росла. В грязи купались все…

По установленному в полку негласному кодексу, ябедничать было категорически запрещено. Если же кто-то по неопытности пытался нарушить этот неписаный закон, ему строго указывали. Однажды в карауле пожилой старший лейтенант Петров – единственный в полку реально классный специалист-электронщик – выпив лишнего, открыл пальбу из пистолета по воронам. Нашумел, одним словом, нарушил покой и перепугал многих бездельников – но отделался только домашним арестом, то есть, отдыхом от тягомотины наших «боевых будней». Отделался – и отделался, ну и ладно бы. Ведь никакая информация из полка даже выползти не могла: все исходящие письма читались, телефонные разговоры прослушивались, посылки вскрывались. Однако кто-то из полка исхитрился сообщить о происшествии в округ. Прибыл следователь. Долго и нудно допрашивал личный состав, хотя единственными настоящими свидетелями преступления были только выжившие после стрельбы вороны, – ничего существенного не выяснил и уехал восвояси. Но тревоги-то понагнал, муравейник расшевелил: вдруг открылось бы что-нибудь посерьезней этой детской забавы с пистолетом?

Доносчика все-таки вычислили…

У нас в полку служил молодой старлей-особист, большой любитель быстрой езды на своем двухколесном «Урале». Частенько выезжал он из расположения части покататься по родному Подмосковью, а когда возвращался и сворачивал с шоссе на бетонку, то еще издали сигналил, чтобы ему заранее открыли шлагбаум, и он мог через наш дремучий лес, не сбавляя скорости, пронестись во весь опор оставшиеся до военного городка километры. Дежурный воин так всегда и поступал: поднимал свой шлагбаум и весело салютовал старлею воплями и фривольными телодвижениями – от скуки, конечно.

На этот раз, после случая со следователем, ефрейтор по фамилии Мирголовов отчего-то замешкался со своим полосатым бревном – то ли не до конца поднял, то ли случайно опустил уже поднятый шлагбаум, – только бедный старлей врезался в него на полном ходу и вылетел из мотоциклетного седла прямиком в гарнизонный госпиталь на полгода. Да и то сказать – легко отделался на такой-то скорости. А ефрейтор Мирголовов после этого случая поехал в свой родной город Самарканд в отпуск – даже сортира не почистил на дорожку. А после возвращения в часть он вдобавок ко всему получил еще и звание младшего сержанта. Вот такие пироги!

* * *

Итак, под конец службы справедливость восторжествовала, и меня разжаловали в младшие сержанты.

Как я уже говорил, у нас в полку за серьезные правонарушения – и даже преступления! – взысканий не налагали, а иногда даже поощряли. Видимо, мой проступок по серьезности был настолько безобидным, что меня требовалось срочно и публично наказать по всей строгости.

Это было торжественно и чудно! Летом, на плацу, во время утреннего построения полка, под барабанную дробь. В этот понедельник полк, конечно, собрался не ради меня, – это был банальный развод подразделений части по объектам и боевым дежурствам. А тут и я подвернулся кстати – оживил, так сказать, рутину мероприятия.

– Сержант Бойко, выйти из строя! – скомандовал начальник штаба.

Я вышел и встал рядом с барабанщиком.

Сотни глаз с удивлением таращились на меня – сочувственно, испуганно и насмешливо.

Штабной писарь, чеканя шаг, вынес на плац красную бархатную подушечку, на которой лежали канцелярские ножницы, и остановился рядом со мной.

Начальник штаба зачитал приказ.

Под барабанную дробь дежурный офицер торжественно срезал мне по «сопле» с каждого погона – прямо как шпагу над головой сломал! Осталось только в кандалы – да на каторгу. Но обошлось.

– Встать в строй!

Я вернулся на свое место – уже младшим сержантом.

Вы меня спросите, за что тебе такая честь, Сережа? Да я и сам не знаю, если честно. За шоколадный загар, неотличимый от южного, вот за что!

Вы же знаете: я – солнцелюб и тучененавистник. Я приобрел этот загар в последнее лето своей срочной службы, принимая солнечные ванны буквально каждый погожий день, отдыхая между дежурствами, вместо того, чтобы спать в казарме. За этим делом меня и застукал на пляже начальник штаба. Я должен был дрыхнуть в своей постели, но я был тут, среди немногочисленных юных тел капитанских дочек и сынков – не отличимый от них, будто родной.

В это время высокая комиссия из округа внимала песням начштаба полка, майора Щербакова, который представлял им достопримечательности, созданные нашими руками. Он как раз хвастался перед генералом нашим чистым прудом с вышкой для прыжков и дорожками для плаванья, когда боковым зрением засек среди загорелых тел мои кирзовые сапоги. Они вызывающе торчали, привлекая внимание, а я лежал рядом и в это время безмятежно дремал – после ночного дежурства же!

По едва заметному кивку майора Щербакова штабной писаришка втихаря – я даже головы не успел поднять! – подхватил мои шмотки и ретировался ужом в сторону военного городка.

– В штабе заберешь, – уголком рта проговорил майор, проходя мимо меня.

Как я добирался нагишом до своей казармы – это отдельная история.

Короче, оказалось, что преступно военнослужащему срочной службы загорать на пляже во время личного отдыха! В любое время суток военнослужащий срочной службы во время личного отдыха между дежурствами должен находиться в казарме и спать в своей кровати – руки поверх одеяла!

Вот и всё происшествие.

Сам виноват.

На дембель я поехал в последней команде, «под ёлочку», когда уже пошел третий год моей службы – «моряк» в звании младшего сержанта.