Читать книгу Пастыри. Черные бабочки - Сергей Волков - Страница 5

Василий Иосифович Бутырин, русский, 1965 года рождения, со вчерашнего вечера, видимо, уже неженатый, проснулся от нестерпимой головной боли. Раскрыв глаза, он несколько секунд очумело пытался понять, что с ним. Мир, видимо, сошел с ума и встал на уши. Василию сделалось плохо…

Наконец кое-как переживший мощнейшую алкогольную интоксикацию мозг заработал, и Бутырин понял, что лежит на спине, у самого края дивана, а запрокинутая его голова свисает вниз, чуть не касаясь макушкой пола.

С трудом перевернувшись, Василий скривился от бьющей в виски боли, сел и огляделся. Его похмельному взору предстало безрадостное зрелище разгромленной квартиры – вывороченные ящики шкафов, опрокинутые стулья, перевернутый стол. И всюду, буквально всюду валялись его, Бутырина, вещи – носки, трусы, брюки, рубашки, пиджаки и галстуки.

Шифоньер, гостеприимно распахнувший широкие зеркальные дверцы, хранил в себе лишь стайку плечиков да забытый Алин носочек для фитнеса, сиротливо краснеющий на пустой полке.

В комнату вползало тусклое осеннее утро.

«Это был не сон», – сказал себе Василий и повторил вслух хриплым, чужим голосом:

– Это был не сон!

Он поднялся с дивана, подтянул брюки, в которых почему-то оказался, и двинулся к двери, ведущей из спальни в коридор его немаленькой, даже по меркам обитателей домов на Рублевском шоссе, квартиры.

По дороге на глаза Василию попалась серая общая тетрадка, лежавшая на самом дне развороченного ящика с документами и письмами.

Нетвердой рукой он достал ее, открыл и прочитал: «Дневник учителя Бутырина В. И. Начат 1 сентября 1985 года».

«02.09.85.

Что им сказать? «Здравствуйте, дети?», или «Садитесь, начнем урок»? Как отреагировать на шушукание, доносящееся с камчатки? И надо ли прилюдно проверять, нет ли на твоем учительском стуле кнопок, нет ли под его ножками капсюлей от охотничьих патронов, умыкнутых кем-то из этих вихрастых охламонов у отца-охотника?

Я свой первый в жизни урок начал из рук вон: вошел, улыбнулся, поздоровался и выдал: «Здравствуйте! Я – ваш новый учитель географии! Зовут меня Василием…»

И тут же откуда-то сзади прозвучало: «Алибабаевичем!» Класс грохнул, а я заработал на веки вечные свое учительское прозвище, отделаться от которого мне поможет, наверное, только могила. Самое смешное, что я до сих пор не знаю, кто из обитателей задних парт седьмого "В" проявил тогда остроумие – круговая порука у семиклашек посуровее, чем у «Коза Ностры».

Седьмой класс – это вам не второй и не десятый, тут учитель – словно сапер на минном поле, работает без права на ошибку. Переходный возраст и чрезмерно развитая информированность современных детей делают их похожими на диких зверьков, с клыками, когтями и полным отсутствием чувства жалости, сострадания и уважения к чему бы то ни было…»

«Так или иначе, первый мой урок прошел давно», – подумал Бутырин, закрыв тетрадку: «А за ним был второй, третий, сотый… И так продолжалось несколько лет, пока мне не остодолбенило вечное безденежье. Эх, дети-детишки, первые ученички мои. Где-то вы теперь? А где теперь я? Ох…»

Отбросив дневник, Бутырин доковылял до двери, распахнул ее и каркнул в пустоту коридора, как в громкоговоритель:

– Дор-рогая! Аля! Александр-ра!!

Звонкая тишина была ему ответом.

– Она что, и вправду ушла? – сам у себя спросил Василий и сам же себе ответил: – Ну и дура!

Дошлепав по наборному, но давно не натиравшемуся паркету до кухни, напоминающей размерами школьный спортзал, Бутырин открыл холодильник, снял с дверцы бутылку «Ессентуки № 4», трясущимися руками с помощью ножа сковырнул крышечку и жадно высосал шипучую жидкость прямо из горлышка.

Полегчало.

Усевшись на стул, Василий уставился на два высоких тонких фужера – один недопитый, второй с полукружьем розовой помады – и попытался восстановить в памяти события вчерашнего вечера…

…Началось все еще в обед, когда в офис отзвонился Фрунзик Каспарян и поведал шефу, то есть ему, Бутырину, что немцы из «Байера» отказываются поставлять партию лекарств без стопроцентной предоплаты, потому как «репутация вашей фирмы в деловых кругах более не считается безупречной». И добавил, что раз такое дело, он больше не будет заниматься поиском поставщиков – работать задарма ему нет никакого резона.

Василий послал Фрунзика, «Байер» и весь этот безумный, безумный, безумный мир к такой-то, многократно и разнообразно трахнутой, матери, и в одиночку выпил бутылку «Чинзано» – единственное, что нашлось в разоренном офисном баре.

Покинув кабинет, который со следующей недели ему уже не принадлежал по причине невозможности оплатить аренду, Бутырин уселся в свою покорябанную «Вольво» с разбитой три дня назад в глупой аварии на МКАД мордой.

Он направился к маме Тоне, хозяйке элитного массажного салона «Гламур». Василию срочно требовалось отрешиться от всех проблем, набросившихся на еще совсем недавно успешного предпринимателя, словно шайка гопников на прохожего в темном переулке.

Общеизвестным, простым и действенным способом «нырнуть и не всплывать» был банальный загул с девочками и морем водки, благо жену Александру совместно с ее дражайшей мамочкой Бутырин еще неделю с лишним назад отправил на Сицилию – от проблем и грехов подальше.

Мама Тоня встретила старого клиента дежурной улыбкой и деловым поцелуем в небритую щеку. Но когда речь зашла об услугах в кредит, улыбка на лице бандерши сменилась недовольной гримаской.

– Василий Иосифович, ну вы же понимаете… Наш бизнес держится на жесткой схеме: «деньги – товар – деньги». А у вас, я слышала, проблемы. Так что двух из вип-зала никак не могу. Но!

Тут мама Тоня расплылась в сладкой улыбке и поманила Бутырина толстым пальцем, украшенным несколькими золотыми ободками:

– Вот, обратите внимание! Совсем юный цветок, только что из провинции! При этом умеет многое, а главное – очень хочет научиться еще большему. Ну, вы меня понимаете?..

Василий подошел к занавеске, отделявшей кабинет мамы Тони от гостиной, где на полукруглом кожаном диване лениво листали журналы в ожидании клиентов так называемые массажистки.

– Которая? – хрипло спросил он.

– Самая левая, – грудным голосом пропела ему в ухо мама Тоня. – Метр семьдесят девять ростиком, причесочка «славянка», сорок второй размерчик носит, а грудка – третий стоячий! Для знатока – м-м-м… Вечный кайф. Ну, вы меня понимаете? Куколка, а не девочка! Берете?

Бутырин некоторое время смотрел на «куколку», здорово смахивающую на украинскую «оранжевую принцессу» Юлию Тимошенко и на продавщицу из овощного магазина одновременно, потом решительно кивнул.

– Но, сладкий мой, на ночь это выйдет в три тысячи бакинских, – тут же заторопилась мама Тоня, – и деньги не позднее понедельника, иначе все, шабаш. Ну, вы меня понимаете? Договорились?

Василий сглотнул слюну и снова кивнул. До понедельника надо было еще дожить…

…Самое смешное, что звали «куколку» Юлей. Поначалу она несколько дичилась Бутырина, но когда он привез девицу в свою квартиру и вывалил на стол все купленное по дороге, Юля оттаяла и принялась деловито хлопотать «по хозяйству», сервируя стол и одновременно заводя клиента провокационными разговорами, а также как бы случайными касаниями то налитых грудей, то округлой попы, то стройных бедер.

Выпили, поболтали, снова выпили. И вдруг Василий точно оказался в кресле самолета, рухнувшего в стремительное пике. Ни с того ни с сего он за пять минут выжрал бутылку «Русского стандарта», влил в Юлю два бокала «Вдовы Клико» и, рыча, как Кинг-Конг, потащил «куколку» в спальню, повторяя сквозь зубы:

– От жеж усе будэ гарно! От жеж усе будэ гарно!..

Что там случилось, как все было, и было ли – эти подробности из памяти Бутырина стерлись, похоже, навеки.

Он с трудом вспомнил, как они опять сидели на кухне, он снова пил, а голая Юля весело щебетала что-то и размахивала очищенным бананом.

А потом случился «анекдот наоборот» наяву…

Входная дверь клацнула, и в квартиру твердой поступью римского легионера вошла законная супруга Василия Иосифовича, вооруженная сумочкой и зонтом.

Бутырин хорошо запомнил глаза Александры в тот момент, когда она увидела своего благоверного в одной простыне, с обладательницей «третьей стоячей грудки» на коленях.

Глаза эти походили на два разбитых куриных яйца. И где-то в глубине уже шипело и скворчало что-то нехорошее и очень горячее, превращая все в омлет, до которого в былые учительские годы Вася Бутырин слыл таким охотником…

* * *

Когда поезд летит под откос, поздно дергать стоп-кран. Бутырин понял, постиг, нутром прочувствовал эту нехитрую житейскую мудрость в тот момент, когда к нему приехал судебный исполнитель в сопровождении двух угрюмых приставов.

За месяц, прошедший с ухода жены, шикарное обиталище семьи преуспевающего бизнесмена превратилось в настоящую помойку. Василий пил, пил крепко, с головой нырнув в мутную воду болотца под названием «запой».

Когда закончились последние деньги, он впервые посетил «обитель скорби» – ломбард. За хорошие швейцарские позолоченные часы – подарок коллег на пятилетие фирмы – ему предложили всего пятьсот долларов. И напрасно Бутырин бил себя в грудь, доказывая, что это настоящий «Ролекс», и цена ему как минимум пять, а по максимуму и все десять тысяч зеленых.

В конце концов он смирился и, забрав деньги, отправился опохмеляться…

Походы в ломбард вскоре стали постоянными. За три недели Василий спустил все, что было в доме более-менее ценного, включая «арамановский» серебристый костюм и куртку из бизоньей кожи.

Окрестные алкаши теперь паслись у Бутырина, точно в пивнушке. Квартира превратилась в хлев. Заляпанный пол, немытые кастрюли и сковородки со следами засохших явств на стенках и гари на днищах. Исцарапанный кухонный стол, сломанные стулья, облеванный ковер в зале, непристойные каракули на обоях – и бутылки, бутылки, бутылки…

Батареи стеклянных «несдаваемых» бутылок от водки и вина занимали полкухни, мятые пластиковые пэтфы от пива валялись повсюду, постоянно попадаясь под ноги. Бутырину в редкие минуты хорошего настроения, вызванного «правильной» опохмелкой, очень нравилось пинать коричневые гулкие баллоны и хохотать, глядя, как они летают по всей квартире.

В душе он понимал, что такая жизнь долго продолжаться не может. «Или я сам помру, отравившись какой-нибудь дрянью, или меня зарежут, или что-то произойдет», – часто думал Василий, скрипя зубами, и тут же из глубин отравленного алкоголем сознания возникала другая мысль: «Не ври себе. Ничего не произойдет. Тебя прокляли, сглазили, околдовали, заморочили. Помнишь ту девчонку? А вдруг она действительно – ведьма?»

«Ту девчонку» Бутырин помнил…

…Это случилось прошлой весной. Стоял теплый, пронзительно-синий апрель. Снег стаял недавно, но город уже просох, и на выпуклых спинах газонов сигнальными весенними огоньками вспыхнули желтые цветы мать-и-мачехи.

Слетав на два дня в Дюссельдорф, где он провел весьма удачные переговоры с крупной фармацевтической фирмой, Бутырин возвращался из Шереметьева в приподнятом настроении. Протокол о намерениях немцы подписали без звука, составлением дилерского контракта займутся юристы, и к середине лета можно уже рассчитывать на первые поставки.

«Куплю наконец-то нормальный дом! Ну сколько можно жить в этом вонючем городе. И Алька будет довольна…» – мечтал Василий, небрежно стряхивая пепел прямо на пол свой шикарной девятьсот восьмидесятой «Вольво». Машину эту, американскую по дизайну и европейскую по качеству, Бутырин любил нежной любовью, поэтому водителю, малоразговорчивому хлопцу из отставных офицеров, курить в салоне запрещалось строжайше, и тот лишь грустно потягивал носом ароматный дымок настоящего, «родного» «Данхилла».

Ленинградка встретила Бутырина вечной пробкой, и он скудно выругался, поглядев на часы – минут сорок жизни теперь псу, а точнее, вот этой толпе автомобильных идиотов под хвост…

Московские нищие, изобретательные, как архимеды, давно уже освоили весьма прибыльный вид попрошайничества – «дойку» машин, застывших в пробках. Большинство побирушек – отличные психологи, «на раз» просчитывающие ситуации, из которых можно извлечь выгоду.

Сидит в неге кожаного салона, приобняв длинноногую красотку, какой-нибудь довольный собой бизнесмен средней руки, на чьем знамени золотым по золотому начертано: «Жизнь удалась!» Солидно урчит двигатель дорогой иномарки, приятные запахи достатка витают во чреве ее, создавая непередаваемую ауру удовольствия, от которой рот сам собой расплывается в блаженной улыбке…

И тут в тонированное стекло этого личного передвижного рая стучится чумазый мальчуган с заплаканными, иконописными глазами и показывает картонку с неумелой надписью: «Мама забалела! Памогите пажалуста!»

Нет, двоим-троим из десяти произвольно выбранных предпринимателей, безусловно, будет глубокого начхать на юного коллегу Паниковского. Их сердца в жестоких битвах эпохи первоначального накопления капитала огрубели настолько, что само понятие «жалость» для них значит не более чем какая-нибудь «конвергенция».

Но остальные! Эти помягче, посовестливее – ну, россиянские же люди! И вот уже с приятным шорохом опускается стекло, и в грязную ладошку мальчика ложится зеленоватая купюра с портретом давно умершего президента чужой заморской державы.

Не был исключением из общего правила и Бутырин. Учительские гуманитарные корни крепко держали Василия, и сострадал нищим он вполне искренне. Сострадал – и подавал щедро, от души.

Побирушки пробирались сквозь строй разномастных машин, заискивающе заглядывая в приоткрытые по случаю теплой погоды окна. К Бутыринской «Вольво» сперва подъехал безногий парень в грязном камуфляже, затем подошла худая бледная девица с младенцем на руках. Василий, выкинув сигарету, вручил калеке и молодой мамаше по полтиннику баксов и почувствовал себя Саввой Морозовым и Джорджем Соросом одновременно.

И тут за синеватым стеклом возникла девочка лет двенадцати. Угловатый силуэт ее странно не понравился Бутырину, но он тем не менее снова полез в бумажник. Опустив окно, Василий протянул нищенке купюру, и только тут до него дошло, что никакая это не попрошайка.

Девочка, одетая в кожаную курточку и круглую кожаную же шапочку, явно не нуждалась в подаянии – это было заметно и по выражению лица, и по тому, как уверенно она двигалась, и самое главное – по глазам.

Большие, волчье-желтые, шальные и тревожные, они заглянули в самую душу Бутырина, заставив его непроизвольно вздрогнуть.

– Чекань, крумило! – брезгливо отодвинув руку Василия с зажатым в ней полтинником, произнесла девочка.

– Чего? – не понял он, удивленно разглядывая свою визави.

– Лыпень, зырки завей, – презрительно улыбнулась желтоглазая, – жива твоя глохает. Табынь!

И девочка сделала странное движение руками – точно набросила на Бутырина невидимый платок или сеть.

– Э! Ты что, ненормальная? – Василий наконец убрал деньги и отодвинулся вглубь салона, – шарики за ролики заехали?

– Ладень! – звонко крикнула девчонка, хлопнула в ладоши и быстро ушла, грациозно огибая замершие автомобили.

– Да дура она, Василий Иосифович! Сумасшедшая. Не обращайте внимания, – сообщил Бутырину водитель, повернув голову к шефу.

– Сам вижу, что дура, – буркнул Василий, закрыл окно и снова полез за сигаретами. Хорошее настроение куда-то делось. Впервые с начала своей весьма успешной бизнесовой карьеры захотелось послать все к черту и нажраться. Но тогда Бутырин не придал этому значения…

…Судебный исполнитель, миловидная, хотя уже и траченная жизнью крашеная блондинка лет тридцати, сухо зачитала Василию решение суда. Привычно похмельный Бутырин внимательно выслушал всю эту бюрократическую галиматью, но в памяти осело главное: «…на основании вышеизложенного предписывается Бутырину Василию Иосифовичу покинуть вышеозначенную квартиру в течение двадцати четырех часов с момента оглашения ему данного судебного решения».

– Алька – сука! – хрипло сообщил приставам Бутырин. – А вы чего, все эти двадцать четыре часа тут сидеть будете, да? Караулить меня, что ли?

Блондинка, сморщившись от долетевшего до нее Бутыринского амбре, развела руками:

– Видите ли, Василий Иосифович, мы приезжаем к вам в пятый раз. Трижды вы нам не открыли, хотя за дверью явно слышались голоса. Один раз вас не оказалось дома. Боюсь, что все сроки, отведенные вам, давно прошли. Так что вам придется выполнить решение суда, отдавшего эту жилплощадь вашей бывшей супруге, немедленно.

– Ну, ребята-а-а… – усмехнувшись, протянул Василий, – ну, вы да-ете-е-е…

Наверное, пьяным Бутырин без боя бы не сдался. Но нынешнее похмелье настроило его на фаталистический лад, и он безропотно собрал оставшиеся вещи, запихнул их в грязный баул, еще совсем недавно бывший шикарной дорожной сумкой от «Крайденс», накинул куртку и шагнул к двери:

– Я готов.

– Прошу вас, – один из приставов посторонился, пропуская Василия. И блондинка-исполнитель, и приставы вышли из квартиры следом за Бутыриным. Сухо щелкнули замки.

«Все, – с непонятным чувством облегчения подумал Василий: – все – и навсегда…»

И вдруг он, точно наяву, увидел ту девочку с колдовскими глазами. Она стояла у двери черного хода и насмешливо смотрела на Бутырина. Василий уронил сумку, дрожащей рукой провел по лицу, сильно надавил на глаза и снова посмотрел туда, где только что видел желтоглазую чертовку.

Никого…

«Вот, оказывается, как белая горячка начинается, – обреченно решил он. – Говорят, если не можешь вспомнить, как „белочка“ зовется по-латыни, значит – приехали. А как она зовется? Делириум треме? Или треве? Или не делириум, а делирум? Все, Васька, пипец. Пи-пец…»

Тяжело взвалив сумку на плечо, Василий прислонился к стене, наблюдая, как незваные гости опечатывают уже не его квартиру и не прощаясь уходят к лифту.

Достав из кармана связку ключей, Бутырин взвесил их на ладони. Неожиданно, поддавшись возникшему наконец эмоциональному порыву, он зажал в кулаке длинный тонкий ключ от нижнего замка и нацарапал на дорогой дверной обивке, разодрав ее в нескольких местах, три слова: «Прости меня, Аля!»

Затем, в лучших традициях отечественных разводов, выкинул ключи в мусоропровод и под пристальными взглядами дожидавшейся лифта троицы побрел к лестнице черного хода…

* * *

В отличие от многих коллег по бизнесу, Бутырин не имел «лисьей норы». Ему просто не приходило в голову, что выстроенная собственными руками из ничего благополучная и не зависящая ни от «волосатого дяди», ни от господа бога жизнь может оказаться мыльным пузырем и однажды лопнуть. Он, словно Тухачевский под Варшавой, думал лишь о том, что впереди, совершенно не заботясь ни о путях отхода, ни о резервах.

И точно так же, как Красная армия в августе 1920 года, Бутырин вдруг оказался один-одинешенек, на чужой и враждебной территории, то бишь посреди почти неизвестной ему «пешеходной» Москвы. У него не было денег, ему негде было жить, а вокруг шумел вечно суетящийся муравейник мегаполиса, готовый в момент схарчить любого чужака.

– Чем выше взлетел, тем больнее… – пробормотал Василий пересохшими губами и подумал, каково же придется, например, Чубайсу или Абрамовичу, окажись они вдруг на его месте.

Вначале эта мысль развеселила Бутырина – он в лицах представил себе нищего главу РАО «ЕЭС», недоуменно вертящего головой в толпе «простых» москвичей. Впрочем, разум тут же рационально отреагировал на бред непохмеленного сознания: «У Чубайса по Москве „лисьих нор“ небось – не одна, и даже не три!»

Добредя до автобусной остановки, Василий без сил рухнул на холодную железную скамейку, стеклянными глазами уставившись на огромный плакат-билборд, висящий над проспектом.

«Вера, надежда, любовь – три столпа мироздания!» – сообщал с билборда благообразный старичок, явно наряженный под деревенского попика. Однако сурово заблуждались те, кто подумал, что это реклама вечных ценностей, – фразу «три столпа» неизвестные дизайнеры ловко стилизовали в виде логотипа известной компании, производящей элитную мебель.

«Все на продажу!» – зло подумал разоренный бизнесмен и сплюнул. Впрочем, во рту у Бутырина стояла такая сушь, что плевка не получилось – ресурсов организма не хватило даже на это.

«Куда ж пойти, куда ж податься… Сейчас оклемаюсь немного, достану записную книжку, и…», – тут Василий вспомнил, что сотовый свой он неделю назад то ли потерял, то ли подарил, а в блокноте у него одни фамилии и телефоны. «Вот и все, друг сердечный! – грустно сообщил себе Бутырин. – Вот теперь ты и в самом деле приплыл. Ночевать, судя по всему, придется в теплотрассе, или где там еще спят профессиональные бомжи?»

Пошарив по карманам в поисках сигарет и не обнаружив их, Василий вдруг понял, что сейчас заплачет. Лицо его скривилось, горло сдавило и из груди вырвался то ли стон, то ли вскрик.

«Так нельзя! – попытался взять себя в руки Бутырин. – Слава богу, на остановке никого – рабочий день в разгаре. Ну, перестань. Все нормально будет. Ты же мужик! Ну!!»

Некоторое время он сидел не двигаясь и смотрел на поток проносящихся мимо машин и окрестные дома. Кутузовский проспект – занятная улица, пожалуй, наиболее полно отражающая дух современной Москвы. Всему тут нашлось место – и фешенебельным новостройкам, и помпезным сталинкам, и безликим хрущобам.

Неожиданно среди фигур прохожих на той стороне проспекта, деловито спешащих по своим неведомым делам, Бутырин увидел знакомый тоненький силуэт.

– Этого не может быть! – вслух прошептал он, привстав и жадно вглядываясь в остановившуюся у ларька «Мороженое» девочку в круглой кожаной шапочке. На секунду ее закрыла компания дородных теток с баулами, и вот уже у красно-синей будки никого нет.

«Померещилось. Опять померещилось», – облегченно и в то же время испуганно понял Василий и еще раз перечитал надпись на билборде: «Вера, надежда, любовь…»

– Вера! Ну конечно – Вера! Верочка! – Бутырин хрипло захохотал, вскакивая. Стайка сексапильных студенточек с писком шарахнулась от неопрятного, небритого мужика с испитым лицом, но Василий не обратил на них никакого внимания. Радостно улыбаясь, он уже широко шагал по тротуару, взвалив на плечо свою замызганную сумку…

* * *

Раньше вспоминать историю с Верой Бутырин не любил. Ему становилось чисто по-человечески неловко, когда в памяти возникало сморщенное личико девушки, заплаканные красные глаза и одноразовый бумажный платочек, вздрагивающий в узкой, бледной руке.

Вера появилась у них в офисе года два назад – коммерческому отделу срочно понадобился переводчик с немецкого. Обычная серая мышка, из провинциалок, девушка закончила педагогический и уже несколько лет мыкалась, перебиваясь то преподаванием на курсах, то репетиторством, то переводами. Единственной удачей в тусклой, лишенной перспектив жизни Веры была квартира в Ясеневе, доставшаяся ей буквально чудом – двадцать пять лет не признававшая внучку бабушка-москвичка неожиданно для всех родственников завещала свою жилплощадь именно Вере.

Язык она знала весьма прилично, но главное заключалось не в этом. Вера оказалась фантастически, чудовищно работоспособной. Она могла всю ночь переводить сложные, перегруженные фармацевтическими терминами тексты, а потом в течение дня участвовать в нескольких переговорах, возить гостей из фатерлянда по Москве, и все это – спокойно, уверенно, без жалоб и обычного бабского: «Ой, я не успеваю!»

То, что девушка неровно дышит к нему, Бутырин заметил почти сразу. Естественно, ни о какой взаимности и речи не велось, – во-первых, Вера была не в его вкусе, во-вторых, интрижка на работе – это пошло, в-третьих, он – женатый человек, в-четвертых… В общем, тихая Вера любила шефа молча, на расстоянии, и ничего страшного в этом Василий не видел.

Про себя он называл ее «крыска», и этим словом исчерпывалось все…

Откровенно говоря, Бутырин не особо переживал, когда увольнял Веру. Нет, где-то в глубине души ему было жаль эту не очень красивую, но очень принципиальную «крыску». Но бизнес есть бизнес, и эмоции, чувства, а также мораль и прочая лабуда тут всегда на последнем месте.

Пожилой глава известной в Германии фирмы «Хомео», специализирующейся на производстве гомеопатических препаратов, герр Рихард Готхельд, приехал в Москву с двумя целями: найти себе спутницу на оставшуюся часть жизни и провести переговоры с Бутыриным по поводу поставок продукции «Хомео» в Россию.

После двух дней пребывания в столице краснолицый немец сделал предложение Вере. Что-то в его прагматичной германской душе дрогнуло, едва он увидел прикрепленную к нему переводчицу. Казалось, все складывается – лучше некуда, но…

Герр Рихард выставил условие – Бутырин должен уговорить девушку, которая наотрез отказалась даже обсуждать с престарелым гомеопатом тему ее замужества. Василий честно почти полтора часа распинался перед Верой, рисуя ей красочные перспективы жизни в шикарном особняке Готхельда под Бонном. Только спустя какое-то время он понял, что эти полтора часа стали для переводчицы настоящей пыткой, ведь любила-то она его, Бутырина!

В конечном итоге немец выставил жесткое условие: если контракт, то Вера должна исчезнуть из поля зрения гомеопата. И Василий скрепя сердце подписал приказ об увольнении.

Он сам отвез ее в тот злосчастный для девушки день домой. И даже поднялся в квартиру. И даже утешил. Два раза. И нравился Бутырин себе тогда намного больше, чем когда подавал пятидесятидолларовые банкноты нищим.

С тех пор они ни разу не виделись…

* * *

Ясенево, конечно, не самый престижный район, но и не Коровино какое-нибудь. Бутырин хотя и был у Веры всего один раз, однако дом запомнил отчетливо – сине-белая шестнадцатиэтажка в двух шагах от вещевого рынка. Впрочем, и с подъездом проблем не возникло – девушка жила в крайнем левом. А вот с квартирой у Василия вышла промашка – ни этажа, ни номера память не сохранила…

Присев на лавочку, он водрузил рядом свой баул и принялся терпеливо ждать. «Все равно времени еще только полчетвертого, наверняка Вера на работе. Если до десяти не подойдет, начну опрашивать жильцов», – решил Бутырин. Версии о том, что девушка переехала в другой район, вышла замуж или вообще уехала из страны, он отбросил сразу – чтобы не впадать в отчаяние раньше времени.

…Она приехала почти в девять. Синяя «восьмерка» запарковалась возле подъезда, хлопнула дверца, пикнула сигнализация, мимо простучали каблуки.