Читать книгу Дети пустоты - Сергей Волков - Страница 4

Помню, вожделенная Москва встретила нас с Губастым ошеломляющим шумом. Зачуханные, вонючие, мы вывалились из рязанской электрички на перрон Казанского вокзала, бестолково озираясь.

Оставшихся денег хватило на бутылку газировки и две сосиски в тесте, называемые в столице почему-то «хот-догами». Усевшись на каменный парапет у входа в подземный переход, мы жрали эти «хот-доги», запивали их колючей шипучкой, и тут к нам подошли два мента.

– Ну-ка, пошли отсюдова, – лениво сказал один из них, маленький и усатый.

– Еще раз увидим – заберем, – добавил второй, повыше, с бородавкой на щеке.

И мы пошли. Шли долго, почти весь день. Широченные улицы, сплошной поток машин, высокие дома, яркие щиты с рекламой – и люди, люди, люди…

Губастый пытался поначалу объяснять мне, что тут и как, но вскоре его книжно-газетных знаний оказалось недостаточно, и он подавленно замолчал.

Когда стало темнеть, мы решили найти какой-нибудь подвал на окраине города, чтобы переночевать. Про московские окраины Губастый знал только, что там стоят какие-то «спальные районы». Вот эти самые районы мы и искали.

На улицах зажглись фонари. Ноги у нас гудели и буквально отваливались. Поэтому, когда поблизости обнаружилась остановка, а возле нее автобус, старый, оранжевый, такие и у нас в Арамиле ходили, мы не раздумывая шмыгнули внутрь, поднырнули под турникет и затаились на задней площадке.

Автобус ехал час, а то и больше. Билеты с нас никто не спрашивал, да и вообще никому не было до нас дела.

– Тут, наверное, все сами по себе живут, – предположил Губастый.

Я с ним согласился.

Выбравшись из автобуса на темной окраине, мы огляделись. Справа – бетонный забор, слева – деревья, за ними – многоэтажки, приветливо и уютно светящиеся множеством огней. Особо выбирать было не из чего, и мы пошли на эти огни через те самые деревья, через кусты и гаражи. Там, у гаражей, и нарвались.

Дорогу нам заступило человек десять пацанов, в основном наша с Губастым ровня, но двое-трое были явно постарше. Мы слишком поздно заметили их, а когда заметили, оказалось, что дела плохи – москвичи обступили нас со всех сторон.

– Откуда? – ехидно поинтересовался мордастый парнишка в короткой куртке и ярком красно-белом шарфике на шее. Мне этот девчачий шарфик показался смешным – у нас такой ни один пацан ни за что бы не надел, и я ответил смело и с улыбкой:

– Мы-то? С Урала, а че?

Вокруг заржали. Они смеялись натужно, гыгыкая, словно хотели показать, что я сморозил несусветную глупость. Губастый стоял рядом со мной и шумно сопел. Ему было страшно. Постепенно, сквозь отупляющую усталость, до меня тоже дошло – а ведь будут бить. Уж слишком громко хохочут.

– За кого болеете, уралмоты? – снова спросил мордастый.

Я пожал плечами – ни за кого, мол.

Тогда он начал объяснять, что мы – чмошники и чушки, что мы зря приехали в «их Москву», которая не помойка для таких уродов. Мы молчали – а что тут скажешь? Я вначале потихоньку оглядывался, думал – получится сорваться, а потом, когда они обступили нас, только следил за руками, чтобы не пропустить первый удар.

Его пропустил не я – Губастый. Один из москвичей неожиданно врезал ему ногой в живот. Я дернулся в сторону, тут и на меня навалились со всех сторон. Били они умело, больно и сильно.

Когда тебя бьют шоблой, главное – чтобы ничего не отбили в животе. Поэтому нужно стараться закрывать его прижатыми локтями. Морду по возможности тоже подставлять не стоит, а поскольку руки заняты, надо согнуться и прижать подбородок к груди. И не падать. Как можно дольше не падать. Упадешь – все, будут пинать и топтать. И если не надоест, забьют до смерти.

Губастый упал сразу. Его месили четверо. С уханьем, с матерками, с радостными вскриками. Я, зажимаясь, мотался между деревьями и пытался прятаться за шершавыми стволами. Удары сыпались на меня со всех сторон. Во рту стоял противный привкус крови. Голова казалась гулкой и пустой, как кастрюля, а отбитых рук я просто уже не чувствовал.

– Вали его! – заорал кто-то.

Наверное, я разозлил их тем, что слишком долго сопротивлялся. Сразу несколько человек вцепились в меня, куртка затрещала, и тут страшной силы удар швырнул мое и без того битое-перебитое тело на землю.

«Хана, – подумал я тогда. – Сейчас убьют…»

И вдруг все разом замолчали. Меня не трогали. На всякий случай я подтянул колени к животу и замер. Вокруг слышалось только тяжелое дыхание запыхавшихся москвичей и хруст примороженной травы у них под ногами. А потом до меня долетел негромкий голос, уверенно и веско выговаривающий:

– Че, отморозки, рамсы попутали? Кто тут самый борзый? Ты? Сю-да-а иди-и!

И тут же – смачный шлепок, какой бывает, если ударить человека открытой ладонью по лицу.

– Че, сука, борзый, да? – И снова удар, и еще.

Я повернул и чуть приподнял голову. В стороне топтались наши обидчики. У дерева шагах в пяти от меня скулил и дергал ногами Губастый, а прямо за ним какой-то парнишка в коричневой крутке-пилоте, придерживая одной рукой того самого москвича в шарфике, методично вмешивал ему в торец, приговаривая:

– Борзый, сука? Борзый?

– А-а-а! – закричал пацан, пытаясь закрыться от ударов. – Гаси его! А-а-а!

Остальные дернулись было на помощь своему главарю, но обладатель пилота легко отшвырнул избитого и буром попер на всю кодлу выкрикивая страшные слова:

– Смелые? Кто смелый? Ты?! Сю-да-а иди-и! Печень вырву!

Москвичи такого напора не выдержали – сиганули кто куда, и спустя несколько секунд на задах гаражей нас осталось трое.

– Э, пацан! – Наш спаситель подошел к Губастому, ткнул его ногой. – Живой? Встать можешь?

Пока Губастый со стоном и плачем поднимался, размазывая по лицу кровавые сопли, я ощупывал себя. В детдоме мне не раз и не два доводилось получать крепких кренделей, но так сильно и остервенело меня, пожалуй, били впервые.

– Ноги-руки целы? – Парень в пилоте повернулся ко мне. – Идти можешь? Тогда валим отсюда. Быстро!

И мы свалили. Свалили настолько быстро, насколько могли. Долго шли по какой-то мокрой и темной лесопосадке, пока не пришли к заброшенной кирпичной хибаре без окон. Разведя костер и скинув пилот на колченогий табурет, парень прищуренными от дыма глазами внимательно оглядел нас, закурил, катнул грязный баллон с водой.

– Умойтесь. Меня Тёха зовут.

– А почему «Тёха»? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– Фамилия – Тетёхин, – ответил он.

Я в другое время улыбнулся бы, наверно, смешная фамилия, но сейчас было как-то не до смеха.

– Откуда вы? – спросил Тёха.

Памятуя, какую реакцию вызвал мой ответ в прошлый раз, я прошамкал разбитыми губами:

– Сегодня только приехали.

– Не тупи, – раздраженно сказал наш новый знакомец. – Я спросил – откуда?

Губастый, испуганно поглядывая на меня, ответил.

– Че тут делаете? – продолжил допрос Тёха.

– Мы с детдома сбежали, – мне почему-то не хотелось рассказывать про то, что в Москве «можно жить».

– Ты че, сука, травишь? – рявкнул Тёха, резко поворачиваясь ко мне. – Сказал – не тупи!

И тут Губастый, которого, видимо, все последние события вконец измотали, заревел навзрыд. Он сидел на синем пластмассовом ящике из-под бутылок, держась окровавленными руками за грязную голову, и плакал, как маленький ребенок, – задыхаясь, захлебываясь слезами…

Тёха подошел к нему, замер в раздумьях, а потом произнес неожиданно осипшим голосом:

– Ну все, все! Никто вас больше не обидит. Со мной будете. Все, я сказа-ал!

***

Нам везет. В сумке прикинутого мужика оказывается масса всякого ценного барахла – ноутбук, мобила без симки, спортивный костюм, свитер, папка с документами, несколько ярких тоненьких книжек, жареная курица, помидоры, колбаса и хлеб в пакете, игра «Тетрис», бутылка коньяка «Черный аист», два полотенца и дорожная мелочь – зубная щетка, бритва, шампунь, гондоны, чай в пакетиках, сахар и плеер с наушниками.

Мы вываливаем все это добро на стол и, прежде чем нести Менеджеру, берем то, что может пригодиться самим. Тёха забирает бритву и коньяк, Сапог – плеер, я – свитер, Губастый – книжки, Хорек, счастливо улыбаясь, тискает в цыпкастых руках «Тетрис», а Шуня приватизирует все мыльные принадлежности и презервативы.

Жратву мы тут же приходуем по назначению. Домашняя курица, запеченная в духовке, без всех этих чурковатых приправ, которыми обычно ее посыпают в грилятниках, – это такой кайф! Потом Тёха кидает добычу в большой ашановский пакет и идет к Менеджеру.

Нам нечего делать, и, развалившись на диване в блаженной сытой истоме, мы вяло переговариваемся, обсуждая сегодняшний скачок. По всему выходит, что ребята мы лихие, умелые и надо бросать осточертевшую работу в пробках и переходить на благородный скачковый промысел.

Больше всех за это дело агитирует Сапог:

– Мы что, чмошники? Забодало уже бензин нюхать. Иногда так башка болит, что глаза наружу вылазят. А на скачке все классно выходит: р-раз – и полна коробочка: и бабэ есть, и хавчик, и шмотки. Можно не только бухих, а и так…

– Как «так»? – спрашиваю я.

– Ну… – Сапог заминается. – Засечь фраера прикинутого, выцепить в тихом месте и в бубен! Тыдыщь! Тыдыщь! И еще, еще!

Он вскакивает и, размахивая кулаками, начинает показывать, как нужно давать «прикинутому фраеру» в бубен.

– Ага, а потом косари начнут шерстить тут все подряд, – осторожно не одобряет идею Губастый.

– О, зассал сразу! – Сапог подскакивает к Губастому и в шутку начинает молотить его: – Тыдыщь! Тыдыщь!

– Хватит вам! – строгим голосом прикрикивает Шуня, возящаяся с тенями для глаз, и странное дело – Сапог послушно садится на свое место.

– Губастый прав. Если гоп-стопить начнем, нас быстро накроют, – подвожу я итог дискуссии. – Бройлер говорил, что, ступив на территорию закона, мы можем оказаться у него… как это…

– Под пятой, – пищит Хорек.

– Во-во, под железной пятой!

– А пошли вы, – отмахивается Сапог. – Нету уже Бройлера! Он вот все хотел так делать, чтобы всем хорошо. И лежит теперь…

– А правда, – задумчиво спрашивает Губастый. – Где он сейчас?

– В морге, – пожимает плечиками Шуня. – Так всегда бывает: увезут мертвого в морг и, если неделю никто не забирает, хоронят где-нибудь.

– Ты-то знаешь? – недоверчиво ухмыляется Сапог.

– Представь себе, – поворачивается к нему Шуня и кокетливо выгибает подкрашенную бровь. – Сапожок, скажи: так хорошо?

– Зашибись, – бурчит он в ответ и краснеет.

Мне художества, сотворенные Шуней вокруг собственных глаз, не нравятся – тут красно, как с недосыпа, тут сине, как с перепою.

– Зашибись, зашибись! – поет довольная Шуня, кидает в безразмерную сумочку свои косметические причиндалы, закидывает ногу на ногу. – А вот если бы максфакторские тени купить… Сапожок, дай денежку, а?

– С деньгами любой дурак сможет, – солидно басит Сапог и изображает задумчивость.

По его сплюснутому лбу ползут извилистые морщины, обветренные губы шевелятся. Наверное, Сапог хочет обсмеять Шунины словечки про «денежку», но не знает как.

– Да, с деньгами хорошо… – пригорюнилась тем временем Шуня. – Мне Анжеличка рассказывала, что у олигархов, если вдруг они разоряются, сразу импотенция наступает. Потому что без денег они себя мужиками уже не считают.

Деньги – любимая Шунина тема. Она на сто процентов уверена, что самое главное в жизни – иметь много-много денег. «Тогда, – говорит Шуня, – будет и любовь, и счастье, и все остальное».

Сапог с ней все время спорит. У него свое мнение:

– Надо место в жизни найти. Такое, чтобы только для тебя оно было. Если найдешь – то все будет, и деньги, и житуха кайфовая. Вот я найду правильное место и поднимусь сразу. Тогда и вас, лохов, к себе перетащу. Дом построю трехэтажный, с баней! Хорек будет у меня дворником, Губастый этим… э-э-э… садовником, во! Слышь, Губастый, садовником будешь? А Пятёру я водилой возьму, гы!

– А меня? – невинно хлопает ресничками Шуня. – Меня кем возьмешь?

– Любовницей, – выпаливает Сапог и снова краснеет.

– Просто каждому свое, – солидно высказывается Губастый, не отрываясь от книжки из стыренного баула. – Кто-то может и без денег. Монахи вон в монастыре живут без всего. Им там хорошо.

– Да че – монахи, – презрительно кривится Сапог. – Им с бабами нельзя, пить нельзя. Ничего нельзя!

– Все равно, все по-разному живут, – упорствует Губастый. – Кому-то власть больше денег нужна. А художники?

– О, щас философия начнется, – хохочет Сапог.

А я при слове «философия» сразу вспомнил Бройлера. Он любил порассуждать про эти самые власть и деньги, про то, что важнее, что первичнее.

«Даже казуистический спор про курицу и яйцо не так значим, с точки зрения познания истины, как вопрос о власти и деньгах. Власть, конечно же, появилась раньше денег. И долгое время, века, тысячелетия она была главной приманкой, основным соблазном для первобытного человечества» – так или примерно так говорил Бройлер, размахивая своими розовыми культями над парящей кружкой с чаем.

Он мог часами плести и про первобытных вождей, которые за власть над племенем крушили дубинами черепа соплеменников, и про хитрых древних льстецов, которые увивались при вождях, славя их ум и силу, и за это получали защиту и пропитание. Мне всегда было интересно слушать Бройлера. Губастый не столько слушал, сколько тоже лез обсуждать, доказывал чего-то. Разозлившись, Бройлер иногда говорил ему: «Ты, Антоша, много читал, но мало понял из прочитанного. Поэтому ты приводишь не те примеры и вспоминаешь не тех авторов. Доказывать свою точку зрения нужно только после того, как она будет сформулирована у тебя в голове. А там, прости, у тебя пока полный ералаш».

Вытеснив таким образом из игры Губастого, Бройлер продолжал развивать свою теорию взаимоотношений денег и власти.

«Деньги, – говорил он, – возникли, возможно, как ответ наиболее мыслящей, но наименее сильной части первобытных людей на произвол облеченных властью вождей. Точнее, вначале появилось оружие, но быстро выяснилось, что сильный и пассионарный неандерталец с дубиной все равно побьет пусть и вооруженного дистанционным оружием – луком, но более слабого и нерешительного претендента на место вождя. И вот тогда появились деньги… Поначалу это были, видимо, какие-то особенные и потому ценные предметы – красивые камешки, раковины, семена редких растений. Кичащиеся своей силой и властью племенные вожди в один отнюдь не прекрасный для них миг обнаружили, что теперь всем имуществом в племени распоряжается какой-нибудь кривоногий лысоватый выжига, сумевший накопить целый куль первобытных денег и попросту скупивший соплеменников на корню.

Так началась война между деньгами и властью. Она продолжается и по сию пору. Власть всегда стремилась и стремится отобрать деньги у тех, кто ими располагает, а деньги всегда хотят купить власть и сами стать властью. В развитых странах, в США, в Евросоюзе, например, это произошло. Но это временная, тактическая победа, потому что противостояние денег и власти вечно. И как это ни парадоксально, но по сути и то и другое есть лишь разные стороны одного и того же явления, изначально призванного улучшить жизнь нескольких людей за счет всех остальных. И именно поэтому я живу вне денег и вне власти. Я наслаждаюсь внутренней свободой, свободой, которую, как и смерть, никто и никогда не сможет ни отнять, ни купить!»

Так говорил Бройлер. Не знаю, насколько он был прав про деньги и власть, а вот смерть его точно ни отнять, ни купить никто не смог. Бройлер умер так же, как и жил, и не хотел бы я знать, о чем он успел подумать перед смертью…

Углубившись в воспоминания, я как-то пропускаю момент, когда спор между Сапогом и Губастым переходит в потасовку. Губастый, раскрасневшийся, расхристанный, этаким тщедушным петушком наскакивает на медленно наливающегося злобой Сапога, выкрикивая:

– Ни фига ты не знаешь! А споришь, споришь!

Шуня уютно устраивается в кресле, поджимает ноги, приготовившись смотреть гладиаторские бои без правил. Хорек испуганно забивается в угол дивана, тоненько повторяя:

– Пацаны, ну не надо! Ну не надо, пацаны! Ну пацаны…

– Я не знаю?! – взревывает Сапог и дает Губастому с правой.

Сапог – он такой, у него чуть что, планка падает и он махаться лезет без разбору. Губастый в запале пытается пойти в ответку но где ему! Приходится вмешаться. Я налетаю на Сапога сбоку, обхватываю его и валю на пол.

– Пусти, Пятёра! Урою, с-сука! – орет Сапог, вырываясь.

Губастый, вместо того чтобы помочь мне, сваливает в соседнюю комнату, где у нас помывочная. Хорек все гнусит:

– Пацаны, не надо…

– Тварь, убью! – продолжает бешенеть Сапог.

Выпростав левую руку из моих отнюдь не стальных объятий, он хватает меня за лицо и начинает отгибать голову. Понимая, что мне его не удержать, я начинаю звать Губастого – в честной битве раз на раз Сапог меня замахает как нечего делать.