Читать книгу Золотые эполеты, пули из свинца - Сергей Зверев - Страница 3

С прапорщиком Николаем Гумилевым поручик Сергей Голицын и в самом деле познакомился совсем недавно, около месяца тому назад, когда переведенный из улан в гвардейский гусарский полк Гумилев прибыл с фронта в Петроград.

Нет, конечно же, Сергей знал, что есть в России такой молодой, но уже весьма известный поэт. И хоть Сергей Голицын был весьма далек от мира современной литературы, а зарифмовать хотя бы две строчки не смог бы даже под угрозой расстрела, хорошие стихи он ценил. А те стихи за подписью «Н. Гумилев», которые попадались поручику, ему очень даже нравились! Отличные стихи, ясные и мужественные.

К тому же Сергей Голицын знал, что не прошло и месяца с начала войны, как Николай Гумилев пошел добровольцем на фронт, став вольноопределяющимся. И служил он не где-нибудь при штабе, а в уланском полку, что понимающему человеку о многом говорит.

Такой поступок, ясное дело, весьма импонировал поручику Голицыну, вызывал уважение.

А прошлым летом в руки Сергею Голицыну попалась газета «Биржевые ведомости», на третьей полосе которой были напечатаны «Записки кавалериста» с пометкой: «От нашего специального военного корреспондента». Публикация с подписью «Николай Гумилев» заинтересовала поручика. «Записки» очень понравились Сергею своим простым, благородным тоном, детальным знанием материала, непридуманностью и духом подлинности: с первых строчек становилось ясно, что это писал не дилетант, не случайный гость на фронте, а настоящий боец, побывавший в жарких схватках и знающий военную жизнь не понаслышке. Доводилось поручику Голицыну встречать на фронте таких «военных корреспондентов», которые, попав на передовую, пугались до дрожания коленок, быстренько сматывались в глубокие армейские тылы и уж там давали волю своей фантазии, шустрили пером, кто во что горазд. Нет, этот не из таких горе-писак. Этот – свой брат, боевой кавалерийский офицер. Еще раз: поражала точность, предметность, узнаваемость, с какими были переданы и конкретика боевых действий, и их атмосфера. Никакой риторики, зато бьющее в глаза ощущение жестокой правды войны.

Мало того, многие мысли и суждения, которые высказывал автор корреспонденции, полностью разделялись Сергеем Голицыным. Он соотносил виденное, испытанное и рассказанное Гумилевым с тем, свидетелем и участником чего Голицын был сам, что навсегда врезалось в память.

Гумилев писал: «Если пехотинцы – поденщики войны, выносящие на своих плечах всю ее тяжесть, то кавалеристы – это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. «Вы – наши отцы, – говорит кавалерист пехотинцу, – за вами, как за каменной стеной».

«Все правильно, – согласился Сергей, прочитав эти строки, – так оно и есть. Кроме того, кавалеристом надобно родиться, и тот, кто прислал эту корреспонденцию, похоже, прирожденный кавалерист. Интересно было бы с ним познакомиться. Как знать, может быть, и встретимся на фронтовых дорожках».

Они встретились, но не на фронте, а в Петрограде, в марте, когда Сергей Голицын прибыл с фронта в столицу, будучи в отпуске. Их представил друг другу старинный приятель поручика Голицына граф Владимир Соболевский, тоже поручик, но из конногвардейцев. Владимир был отчаянным храбрецом, забиякой и пьяницей, безудержным гулякой, редкостным волокитой и добрейшей души человеком. Соболевский и сам пописывал стишки, на взгляд Голицына совершенно чудовищные. Конечно, своего мнения он Владимиру не высказывал, а то могло бы и до дуэли дойти. Но услышав, как его приятель, могучий кавалергард под два метра ростом, завывающим голосом декламирует что-то вроде:

Сергей только мысленно морщился и старался поскорее расстаться с бездарным рифмоплетом. «М-да-а… – думал Голицын, – хвала небесам, что меня миновала эта болезнь. Надо же: тут тебе и прах, и Вечность, и два цветка… Кладбищенская какая-то символика!» Еще похлеще лирики были ура-патриотические вирши конногвардейца Соболевского. Сергей с трудом удержался от смеха, когда Владимир как-то раз с совершенно серьезным видом и немалым пафосом продекламировал:

Нет, право, за что же так несчастное животное?

К стихам Гумилева и к самому Николаю Степановичу поручик Соболевский относился с нескрываемым восторгом. От Соболевского Сергей узнал, что Николай Гумилев совершил три путешествия по дикой Африке, причем не как праздный турист, охотящийся за экзотическими впечатлениями, а как первопроходец и исследователь; последняя полугодовая экспедиция, которой руководил Николай Степанович, состоялась за полтора года до начала Великой войны, была организована Императорской Академией наук и длилась целых шесть месяцев. Так что, когда Гумилев писал:

он нисколько не преувеличивал, а просто излагал в четкой стихотворной форме историю своего путешествия. Многие стихи Гумилева про Судан и Абиссинию, про озеро Чад, остров Мадагаскар и могучую реку Нигер, про Сахару и Занзибар представляли собой своеобразный путевой дневник.

Еще Соболевский рассказал Сергею о том, что Гумилев дрался на дуэли с другим известным русским поэтом, Максимилианом Волошиным. Причиной дуэли стал вопрос рыцарского отношения к женщине и ее чести. Ну, это совсем по-гусарски! Чтобы самому добровольно шагнуть под пистолет, изрядное мужество требуется…

Владимир Соболевский был в «Бродячей собаке», когда вернувшийся с передовой Николай Гумилев читал там свои фронтовые стихи. Владимир запомнил их с первого раза и, в свою очередь, прочитал Голицыну:

Вот это да! Назвать воинов тружениками мог только тот, кто сам шагал и скакал на боевом коне по фронтовым дорогам. Это не «Вечность» с «двумя цветками» и не рубка несчастной собаки, это – настоящее.

И, наконец, Сергей узнал, что Николай Гумилев за один год, проведенный на фронте, награжден двумя Георгиевскими крестами IV и III степеней, а уж поручик Голицын прекрасно представлял, как достаются такие награды и сколь велика их цена. Да и вся Россия знала: кого ни попадя Георгиевским крестом не наградят, кавалерами этого ордена становятся лишь истинно достойные бойцы за проявленное в боях личное мужество и героизм.

Итак, они познакомились, два гвардейских гусара, прапорщик Гумилев и поручик Голицын. Нельзя сказать, чтобы за месяц, прошедший со дня, когда Владимир Соболевский представил их друг другу, между ними возникли отношения более теплые, чем спокойная взаимная симпатия. Для дружбы они были слишком разными людьми. Гумилев как-то признался Сергею, что настоящих друзей у него нет: он чересчур независим и, пожалуй, чуть более высокомерен, чем следует, а это отпугивает многих. Сам знает за собой этот недостаток, но ничего поделать не может – такова его натура. Он, как выразился в свое время весьма почитаемый Николаем Гумилевым англичанин Редьярд Киплинг, «кот, который гуляет сам по себе». Да к тому же в привычной Гумилеву среде литераторов, актеров, художников, музыкантов искренние и сколько-нибудь прочные дружеские отношения – громадная редкость. Это вполне объяснимо: служители муз испокон веков были народом по-детски обидчивым, ревнивым и неуживчивым, хоть друг к другу их тянет неудержимо. Но легко ли признать, что твой хороший знакомый талантливее тебя?!

Все же взаимное общение было приятно прапорщику Гумилеву и поручику Голицыну. На такие вещи, как дворянская и офицерская честь, чувство долга, патриотизм, причины и характер Великой войны, и многое другое два этих очень разных человека смотрели сходно. Самое главное – им не было тоскливо и неуютно в обществе друг друга.

…«Бродячая собака», ресторанчик, в который отправилась из Петродворца отмечать выигранное Сергеем пари компания из пяти офицеров, был заведением совершенно необыкновенным. Разве что в Москве имелся похожий артистический кабачок, называвшийся «Приют комедиантов». В «Бродячей собаке» собирались молодые писатели, поэты, критики, художники и музыканты – словом, властители дум культурной России. Стены кабачка причудливо и красочно разрисовал знаменитый художник Сергей Судейкин. Здесь звучали строки стихов Александра Блока и Вячеслава Иванова, Сергея Городецкого и Михаила Кузмина, Владимира Нарбута и Игоря Северянина. Сюда заходили, как к себе домой, здесь ссорились – частенько вплоть до мордобоя! – и мирились, здесь обдумывали планы создания новых литературных журналов и альманахов. Чем-то московский «Приют» и питерская «Собака» напоминали знаменитые на всю Европу литературные кафе парижских Монмартра и Монпарнаса, разве что с поправкой на типично русскую широту натуры и склонность отечественной богемы к безудержному разгулу, которые хорошо отражены в знаменитой максиме: «Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец!»

Что касается пьянки, без которой отечественным титанам духа жизнь не в жизнь, то запрет на торговлю спиртным, введенный на время войны именным императорским указом, в «Бродячей собаке» обходили с воистину национальным лукавством и выдумкой. Шустовский и демидовский коньяки разливались в громадные фарфоровые заварочные чайники, а затем из чайников текли в тонкостенные стаканы, стоявшие в массивных серебряных подстаканниках. По цвету не различишь! Вина подавались под видом сельтерской воды с сиропом или морса, а когда речь заходила о дюжинах бутылок, как в случае выигранного поручиком Голицыным пари, так на стол гуляющей компании выставлялся большущий пятиведерный самовар с соответствующим содержимым. В военной комендатуре Петрограда и в канцелярии градоначальства, ясное дело, знали об этих милых уловках, но, что называется, махнули рукой. Литературная богема – она богема и есть, с этой публикой связываться себе дороже. Пропишет потом какой-нибудь обиженный щелкопер тебя в своем журнале или газете, так вся столица потешаться станет над не в меру ретивым стражем порядка. Бывали прецеденты… Поэтому городовым, квартальным и комендантским патрулям было дано негласное указание: с господами литераторами и журналистами не связываться и «Бродячую собаку» не дразнить, дабы не лаяла и не кусалась.

…Выигранное Сергеем Голицыным пари отмечали весело, в хорошем гвардейском стиле. Дюжина шампанского для Николая Гумилева в «Бродячей собаке», конечно же, нашлась: здесь он пользовался всеобщим уважением и непререкаемым авторитетом, считался даже не восходящей звездой, а признанным мастером русской литературы, основавшим собственную поэтическую школу. О его творчестве весьма одобрительно отзывались такие знаменитые поэты, как Александр Блок и Валерий Брюсов. Своим лидером и наставником его считали блестящие молодые таланты: Осип Мандельштам, Владимир Нарбут и Сергей Городецкий, а ведь была еще молодая поэтесса Анна Горенко, вышедшая шесть лет назад замуж за Гумилева. Несколько позже она прославится на всю Россию под фамилией Ахматова…

Так что самовар, наполненный шампанским, на столе появился в один момент. Дружеское застолье покатилось по хорошо накатанной дорожке. Первый тост традиционно выпили за матушку-Россию, затем за победу над врагом и славу русского оружия. У всех пятерых офицеров накопился солидный боевой опыт, все они были кавалеристами и понимали друг друга с полуслова. Пошли воспоминания о лихих атаках и стычках с неприятельской конницей, о глубоких рейдах, о соратниках, живых и погибших за отечество.

– Вы уже получили назначение, Сергей Михайлович? – поинтересовался Гумилев у поручика Голицына. Как-то само собой сложилось, что они обращались друг к другу исключительно на «вы» и по имени-отчеству.

Голицын кивнул:

– Да, на Юго-Западный фронт, к генералу Брусилову. Кстати, могу вас обрадовать, Николай Степанович, вы ведь подавали прошение направить вас именно туда? Так вот, оно удовлетворено, будем вместе бить австрияков!

Теперь уже кивнул Гумилев:

– Превосходно! Боюсь только, что сперва мы вволю насидимся в окопах. Там сейчас война позиционная, и что нам, гусарам легкой кавалерии, прикажете делать? Лавой на пулеметы не пойдешь, саблей проволочные заграждения рубить не станешь!

– Это точно, – согласился корнет Алексей Ланский.

– Но я уверен, что вскорости Брусилов затеет таранный удар на Луцк и Львов, в стык двух австрийских армий, – задумчиво продолжил Гумилев. – Вот тогда там станет по-настоящему жарко, и гусары себя покажут. Нам бы только вырваться на оперативный простор… Я поэтому и подал по команде рапорт, в надежде попасть именно туда. Жаль было бы пропустить такую возможность отличиться.

Поручик Голицын хитро усмехнулся:

– Как знать, может появиться возможность отличиться, не дожидаясь общего наступления. Очень я на это надеюсь, потому как сидеть в траншее не для меня. Тут ведь как получилось, господа? Моя тетушка Екатерина Львовна, старшая сестра матери, милейшая, скажу я вам, старушка, чуть не оказала мне медвежью услугу. Она души во мне не чает, вот, как на грех, втемяшилось ей в голову, что надобно «любимого племянничка Сержа» поберечь. А то, мол, три ранения, контузия, на передовой с первого дня войны… И ни тени сомнения в своей правоте, господа! Попробуй переубеди такую, докажи, что я в тыловых частях задохнусь, что мне именно передовая и нужна. А надо вам сказать, что связи при дворе, в ставке Верховного и в Генштабе у тетушки о-го-го какие. Сама статс-дама, обер-гофмейстерина, с императрицей Александрой Федоровной близка, да и муженек ее, князь Петр Николаевич Гагарин, то есть дядя мой, с генералом Алексеевым как бы на дружеской ноге… И вот нажала драгоценная родственница на некие тайные рычаги да пружинки, а в результате без меня меня женили! Добилась старушка моего назначения к генералу Брусилову в качестве адъютанта. Я сперва хотел было устроить грандиозный скандал: чтобы меня, боевого офицера, да на адъютантскую должность, галифе на штабном стуле протирать?! Но потом призадумался и понял, что все как раз самым лучшим образом устроилось, верно говорят, что нет худа без добра. Тут ведь важно, чьим адъютантом станешь! Вон, Денис Давыдов чуть больше ста лет назад тоже адъютантом был. У князя Петра Ивановича Багратиона!.. И тот поручал Денису Васильевичу такие важные и рискованные дела, что только держись! А про Брусилова я наслышан, у него адъютант в штабе засиживаться не станет. Найдутся для меня задачи!

Глаза Сергея разгорелись, на щеках выступил яркий румянец.

– О! Erit bibendum! – весело произнес Гумилев, наполняя стаканы из самоварного крана. – Это по-латыни означает «следует выпить»! Так говорили когда-то легионеры великого Цезаря. Пусть для каждого из нас сыщутся такие задачи, чтобы мы снискали славу и принесли отечеству пользу, а врагу – посрамление!

Выпили. И тут же, вдогонку, слегка захмелевший корнет предложил традиционный гвардейский тост «За прекрасных дам!».

– Пьем стоя, господа офицеры!

Когда господа офицеры вновь уселись за стол, Сергей Голицын обратился к Алексею Ланскому:

– Корнет, а все же, кто она такая, эта очаровательная строгая амазонка, что так забавно выразила нам свое неодобрение? Вы, кажется, обмолвились, что она доводится вам дальней родственницей?

– Настолько дальней, – улыбнулся молодой офицер, – что даже не соображу, в каком поколении. Что-то такое тянется, чуть ли не с екатерининских времен. То ли ее прадед приходился свояком моему, то ли моя и ее прабабки были кузинами…

– Это еще близкое родство, – заметил Гумилев. – А то идем мы как-то с Сережей Городецким по Литейному, он раскланивается с привлекательной дамой. Я спрашиваю Сергея: это твоя родственница? Он отвечает: в некотором роде, – она любовница моего дедушки.

Все дружно расхохотались.

– Она замужем? – поинтересовался Голицын. – Я не про любовницу деда господина Городецкого спрашиваю, а про красавицу амазонку. Или Вяземская – это ее девичья фамилия?

– Признайтесь, князь, она вас очаровала! – подмигнул Голицыну корнет. – Нет, Натали не замужем. Но сердце ее занято. Если э-э… только не разбито вдребезги. Там получилась такая э-э… романтическая история с бурными страстями, несчастной любовью и всем прочим. У Натальи был жених, все шло к свадьбе, ее отец, Федор Андреевич, давал за дочкой немалое приданое…

– Это какой же Вяземский? – заинтересованно перебил корнета Гумилев. – Федор Андреевич? Надо же, господа, как тесен мир, я ведь его неплохо знаю. Он богатейший землевладелец, председатель правления Русского Торгово-промышленного акционерного общества, меценат. Финансировал издание альманаха «Остров искусств», давал деньги на журнал «Аполлон». Весьма любопытный тип, я таких толковых помещиков раньше не встречал. Да, деньжищи у него немереные!

– Вот-вот, – кивнул Алексей. – Сама Наталья – вы же видели, господа! – прекрасна, как античная богиня, и по уши была влюблена в своего избранника. Казалось бы: чего ж еще? Честной пир да свадебка… Но все пошло прахом, избранник отыграл назад. Бедняжка Натали даже стрелялась. К счастью, неудачно.

– Как это можно «неудачно стреляться», промахнулась она, что ли? – недоуменно спросил Голицын. – И кто же такую красавицу отверг? Непроходимым дураком надо быть…

– Не промахнулась, но стреляла себе в сердце, а не в голову. Сообразила, что если, скажем, в висок или в лоб, то уж больно неприглядная картина получится… А так, вроде и после смерти э-э… внешний декорум соблюден. Ну, вы понимаете. Женщина есть женщина, для них это важно. И, на счастье, не пистолет у нее был, а так, пистолетик. С перламутровыми накладками, блестящий, как елочная игрушка. Бельгийский «браунинг», дамский, двадцать второй калибр. Пять патронов в магазине. Вообще говоря, из этой пятизарядки разве что по мышам пулять… Однако Натали не играла, стрелялась вполне серьезно. И стоит вспомнить, господа, что из приблизительно такого же игрушечного пугача мерзавец Богров завалил четыре с половиной года назад в Киеве двумя пульками Петра Аркадьевича Столыпина, а тот могучим был мужчиной! Но, видать, крепко кто-то за Наташеньку молился, рука у нее дрогнула. Да еще пуля скользнула по ребру, так что закончилось все обмороком и легкой кровопотерей. А непроходимый, как вы изволили выразиться, дурак – граф Владимир Щербинин. Совершенно, князь, с вами согласен, отказаться от такой девушки может только клинический идиот.

– О-о? – брови Голицына поднялись. – Это из каких Щербининых? Не его ли прадед был обер-гофмаршалом и директором Императорских театров при Александре Первом?

– Точно так, именно из этих, – подтвердил Алексей. – Владимир Николаевич Щербинин. Сейчас ему под тридцать.

– Надо же, ведь я его, кажется, помню. Да, конечно, мы встречались на маневрах под Калачом, в 1913 году. Он вроде бы из конных егерей? И где он теперь?

– Все верно, он служил поручиком 5-го конно-егерского Ровенского полка и около месяца тому назад пропал без вести на австрийском фронте… А за полтора месяца до того, как пропасть, отправил невесте письмо – мол, между нами все кончено. Причины? Насколько я знаю, – пожал плечами корнет, – о причинах Щербинин не написал ни строчки.

– Может, ему на передовой какая-нибудь сестричка милосердия голову вскружила? – предположил Гумилев. – Бывает, знаете ли…

– Это точно, – задумчиво кивнул Голицын. – И не такое бывает. Но ваша родственница, корнет, чудо как хороша! Эх, господа! Помнится, что до войны со скукой повседневной жизни меня примиряло существование красивых женщин…