Читать книгу Общак на доли не порубишь - Сергей Зверев - Страница 3

Наступившее тюремное утро в Бутырке не отличалось от всех остальных, похожих друг на друга. Шныри повыползали из-под нар – с так называемого «вокзала» – и принялись за уборку камеры. Ночью влажность стояла такая, что с вечера даже не успел просохнуть бетонный пол. Арестанты, неразговорчивые после сна, приводили себя в порядок. Вентилятор, переданный с воли, гонял по камере затхлый воздух, настолько спертый, что казалось, тот прилипает к лицу.

Кувалов, стараясь не афишировать своего интереса, следил за очкариком. Тот, не поднимая подушки, небрежно заправил постель и уселся поверх одеяла, сложив по-турецки ноги.

Наконец в камеру заехал баландер с тележкой. Арестанты тут же оживились. Не так хотелось есть, как появилось у сидельцев хоть какое-то дело. Тюремная пайка для человека, не так давно покинувшего волю, несъедобна, да и продуктов, переданных родственниками, обычно хватает. Однако есть ритуалы тюремной трапезы. На каждого заключенного положена на день половина буханки черного хлеба – чернушки. Хлеб всегда привозят и раздают буханками. Дележ хлеба на равные части – особое искусство. Чем разрежешь, если ножи в следственных изоляторах запрещены? На каждое «нет», «запрещено», «не положено» у арестантов существует свое решение. Хлеб режут толстой натянутой ниткой. И если тот, кто делит буханку с соседом, разрезал не пополам, это еще полбеды. Просто он обязан отдать большую часть, а меньшую взять себе. Но упаси бог взять себе большую. Этим премудростям первоходов – впервые оказавшихся за решеткой – учат сразу же, когда они попадают в камеру.

Очкарик больше всего боялся нарушить одну из неписаных заповедей тюремной жизни. Вчера ему повезло, что не успел договорить, куда именно он хотел бы отправить одного из мужиков. Могло бы кончиться плохо, произнеси он хоть первую букву слова из трех букв. Поэтому очкарик-первоход старательно семь раз примеривался, прежде чем перерезать суровой ниткой буханку хлеба, а потом без сомнений отдал соседу ту часть, которая показалась ему большей.

Кувалда терпеливо ждал. Его чуть выцветшие голубые глаза прятались за прикрытыми веками. Он якобы смотрел телевизор, половина камеры собралась у «ящика», чтобы посмотреть утренний повтор криминальной хроники. Другая половина не смотрела только потому, что видела этот выпуск вчера. Доброхоты подсказывали, на что стоит посмотреть внимательнее в оперативной съемке:

– Братва, смотри, как он сейчас менту ввалит, только шлем отлетит.

И точно, на экране телевизора худосочный парень, только что передавший подсадному покупателю наркотик, оказывался перед лицом оперативника, переодетого мотоциклистом. Двое ментов в штатском уже схватили его сзади. Паренек, еще не понявший, что его схватили милиционеры из отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, а не «нарки», пожелавшие отнять товар, ударил мотоциклиста ногой в голову. Шлем покатился к оператору, ведущему оперативную съемку.

– Конкретно врезал.

Если бы в камере был видеомагнитофон, то и без криков «бис» фрагмент повторили бы.

– Я убегать от мусоров могу, прятаться могу, но если уж взяли, то сразу сдаюсь, – прозвучал хриплый голос. – Неохота еще один срок на себя вешать.

– Сразу – руки-ноги склеиваешь и мертвым притворяешься?

– Почему бы и нет? Если ты махалово устроишь, ментам это только на руку.

День шел своим чередом, в разговорах, играх, без всяких косяков…

Очкарик отложил книжку, дочитав ее до постельной сцены; у него не выходила из головы блондинка, оставленная им в Саратове. Так явно ему представилось, что красотка сейчас с другим мужчиной и ублажает его так же, как и его самого, что усидеть на месте он не смог – соскочил с нар и поднял подушку. Знал, что сигарет у него почти не осталось – две штуки, потому и тянул с курением ближе к вечеру.

Очкарик застыл: рядом с двумя завернутыми в газетную бумагу плоскими «приминами» россыпью лежали четыре сигареты с желтыми фильтрами.

– А я-то думаю, куда у меня за ночь сигареты пропали? – прищурился Кувалда.

У очкарика дыхание перехватило от страха, он не мог выдавить из себя и слова в оправдание.

– Я… я… – шептал он.

– Братва, – Кувалов поднял над головой зажатые в пальцах сигареты, – крыса на хате! У меня скрысятничал, отвечаю.

– Хата крысу не потерпит! – послышалось со всех сторон.

Кувалов ударил очкарика кулаком в солнечное сплетение и тут же отступил на шаг. Первоход, согнувшись пополам, несколько секунд еще сохранял равновесие, затем стал падать, и Кувалов толкнул его изо всей силы в спину. Послышался хруст очков. Когда первоход приподнял голову и подслеповато прищурился, он тут же получил удар в затылок. Один из «шестерок» Кувалова уселся на него верхом и бил парня лицом о бетонный пол. Потом в его пальцах Кувалда заметил тонкое лезвие, выломанное из пластикового бритвенного станка. Перехватил вопросительный взгляд.

– Только не «мочить», – властно проговорил Кувалда, выходя из обступивших очкарика арестантов.

Били парня не долго – уже через минуту за дверью послышались торопливые шаги коридорного. «Шестерка» за уши приподнял голову парня с пола и заглянул в залитые кровью глаза:

– Если скажешь, кто бил, – тебе не жить. – И с ловкостью кота отскочил в сторону…

Когда дверь в камеру открылась и на пороге появились вооруженные дубинами коридорные, то все арестанты уже жались по углам. Посреди камеры, напротив своих нар лежал первоход, вокруг его головы уже успела натечь небольшая лужица крови. Он скреб ногтями шершавый бетон пола.

– Заснул и со шконки, со второго яруса свалился, – спокойно пояснил один из «шестерок», – все видели.

– Именно так и было…

– Сам видел…

– Спал он, гражданин начальник.

Зазвучали голоса, сперва неуверенно, а потом все громче. Но мгновенно стихли под злобным взглядом коридорного.

– Вы у него спросите, – посоветовал «шестерка» из блатных.

– Обязательно спросим, – пообещал коридорный, – а ты, Кувалов, если что, ответишь.

– Я упал, сам упал… – чуть слышно проговорил парень и замер.

– Не сдох. Дышит, – резюмировал коридорный в камуфляже.

Кувалда сжал в пальцах сигареты, сломал их, растер в порошок. Он прекрасно знал, что ждет первохода в будущем, если, конечно, лепилы постараются и склеят его. В больничке его никто не тронет, но зато потом, в какую бы хату его ни определили, там уже будут знать о крысе. За крысятничество спросят по полной. Никого не будут интересовать оправдания – кто ж сам признается в краже у сокамерника, да еще не у простого арестанта, а у смотрящего. Первохода опустят, и потом весь срок проведет он в петушином углу. Поскольку тюремный телеграф сообщит о нем все на любую, даже самую далекую зону.

* * *

Воры, обосновавшиеся в «больничке» со вчерашнего дня, преспокойно играли в «стиры» – самодельные карты. На кон ставили немного, по десять баксов. Деньги, естественно, на виду не лежали, хотя при желании они могли бы позволить себе и это.

– Еще кон? – спросил Шнур, шестидесятилетний законник, он сидел на больничной кровати, облаченный в широкую белую рубашку, в разрезе которой покачивался огромный из темного дерева нательный крест на довольно толстом шелковом шнурке.

– Вдвоем толком не поиграешь, – отозвался Хазар, худой старик с золотыми зубами и ярко выраженной семитской внешностью.

Под расстегнутой дорогой спортивной курткой виднелись просвечивающие через кожу ребра и выколотый на груди Георгиевский крест с аксельбантом, свидетельствующий, что законник Хазар принимал участие в лагерном бунте.

– Дьяка будить не станешь, – отозвался Шнур. – Он когда спит, то лучше его не трогать. Сон для него святое. Однажды «дубаку» врезал, когда тот пришел его к куму звать.

Хазар вздохнул и раздал «стиры». Воры могли бы позволить себе и настоящие фабричные карты, все можно купить за деньги, даже находясь за решеткой, но самодельные «стиры» были для них привычней. Они вели себя так, словно одни находились в послеоперационной палате тюремной больницы, хотя тут был народ и кроме них. Вдоль стены тянулся длинный ряд одинаковых кроватей. На них лежали, укрывшись серыми казенными одеялами, арестанты. Большинство из них пострадало во время тюремных разборок. Кое-где высились штативы с капельницами.

Шнур взял в руки карты, всего на мгновение распустил их веером и тут же сложил. Взгляд его оставался бесстрастным. Хазар тоже умел прятать свои чувства, но по тому, как покраснел кончик его хищного загнутого носа, Шнур понял, что противник настроился на выигрыш.

В палату на каталке ввезли очкарика, сопровождал его сам Барсуков. Двое санитаров из арестантов, особо не церемонясь, перегрузили первохода на кровать. При появлении врача воры даже не подумали спрятать карты, хотя азартные игры строжайше запрещены тюремными правилами. Но даже последний «дубак» из конвойных знает, что нужно дать довести до конца кон, а уж потом забирать карты и тащить нарушителя-авторитета в карцер. Лишь после того, как Хазар в очередной раз выиграл, Шнур повернул голову. Барсуков уже ушел, у пострадавшего пока еще оставался Александрович – прилаживал капельницу.

– Кого привезли? – бесцветным голосом поинтересовался Шнур.

Александрович только плечами пожал; он понимал, что рассказывать о том, сколько швов пришлось наложить и какое состояние у пострадавшего, не стоит – законника интересует другое.

– Узнай, – сказал в пространство Шнур.

Он мог и сам позвать шныря, орудовавшего в коридоре мокрой тряпкой, но снизойти до этого не хотел. Александрович вернулся быстро и рассказал все, что стало ему известно о первоходе – от статьи, по которой его «закрыли», до номера хаты.

– Крыса, значит, – осклабился Шнур, в глазах запрыгали искорки, но тут же погасли.

– Барсуков распорядился вызвать к нему из города реанимобиль, пошел у «хозяина» «добро» просить, – на всякий случай сообщил Александрович.

– За что крысе такая честь? Когда я ночью от прободной язвы подыхал, то лепила только наутро пришел. Может, он свидетель ценный, дружков-подельщиков ментам сдает?

– Нет, просто Петр Алексеевич боится, что его трогать нельзя, может не доехать, – уже отказавшись от попыток вставлять в разговор блатные словечки, сказал санитар с дипломом.

Шнур задумался. Жизнь научила его усматривать в мелочах большой смысл. Если что-то происходит не совсем так, как обычно, значит, возникло подводное течение. Он переглянулся с Хазаром, тот чуть заметно кивнул, что означало: и я так думаю.

– Пусть Кувалда решает, что с ним делать. Если захочет, совет мы ему дадим.

– Так будет справедливо, – подтвердил Хазар и сделал Александровичу знак, чтобы исчез.

– Мутка какая-то, – проговорил Шнур, приблизившись к Хазару так, что они почти соприкоснулись лбами.

– Сперва малява от Монгола пришла, – прошептал Хазар, – а теперь реанимобиль приедет посреди ночи ради крысы. Ты прав, мутка. Думаешь…

Обычно за решеткой не принято интересоваться, кто и про что думает. Здесь каждый отвечает только за себя. Скажешь не то, после ответишь.

– Вскрытие покажет, – невесело улыбнулся Шнур, – если кто решил «на лыжи» встать, мы бы знали.

– Отморозков теперь хватает… – заметил Хазар и принялся сдавать «стиры».

Дьяка будить он так и не решился.

* * *

Вызов реанимобиля из двадцатой больницы в Бутырку был делом исключительным, но вполне объяснимым. Именно в «двадцатку» доставляют арестантов, если им не могут помочь в тюремной больнице.

Было уже за полночь. Реаниматолог – доктор Иванов спустился к машине в сопровождении дюжего ассистента и хрупкой женщины-медсестры в белом халате. Она держала в руке блестящий чемоданчик, украшенный красным крестом. Ассистент был молод и, возможно, поэтому постоянно улыбался, глядя на стройные ноги женщины, выглядывающие из-под короткого халата.

Иванов сел рядом с водителем. Микроавтобус с выключенными мигалкой и сиреной неторопливо выехал с больничного двора. Не успел ассистент и подмигнуть медсестре, которая ему нравилась, как в окошко, отделяющее водительскую кабину от напичканного медицинским оборудованием салона, просунул голову доктор Иванов.

– Забыл сказать. По дороге мы подберем моего коллегу, мне без него не обойтись, вы уж будьте с ним полюбезней, – проговорил Иванов и тут же задвинул матовое стекло, словно боялся, что его начнут расспрашивать.

– Однако! – произнесла медсестра. – Ты знал?

– Первый раз слышу, чтобы Иванов сам не мог справиться. – И тут же ассистент расплылся в улыбке. – Лучше не думай об этом. У каждого из нас есть свои тайны.

– У меня тайн нет.

– А у меня есть несколько страшных тайн. Одна из них, что я неравнодушен к красивым женщинам. Один вид открытой до середины бедра женской ноги приводит меня в состояние…

Медсестра тяжело вздохнула:

– И это говорит медик? Настоящий медик должен уметь абсолютно равнодушно воспринимать человеческое тело.

– Я так не считаю. Например, для меня оперировать мужчин и молодых женщин совсем не одно и то же. Мужика и старуху режу спокойно, а прежде чем разрезать нежную женскую кожу…

Договорить и выяснить отношения им не дали. Реанимобиль затормозил. Боковая дверца отъехала, и в салон неумело забрался крепко сложенный мужчина в накинутом на плечи белом халате. Чувствовалось, что внутри подобной машины он оказался впервые, хотя, если верить словам доктора Иванова, мог бы и его самого поучить.

– Доброй ночи, – хрипло произнес он и огляделся, где бы присесть.

– Доброй… – ассистент опустил откидной стульчик и пригласил: – Присаживайтесь.

Он мог бы предложить гостю место и получше, но тогда бы тому пришлось сидеть, касаясь медсестры плечом.

Мужчина опустился на стульчик, потер небритый подбородок, поставил на колени серебристый кейс с красным крестом, почти такой же, как у медсестры.

– Любите работать только со своим инструментарием? – осведомился ассистент.

– Что? – вздрогнул мужчина, но, заметив взгляд, брошенный на его чемоданчик, тут же исправился: – Конечно. Как говорится, все мое ношу с собой. – И он улыбнулся краешком губ.

– Омниа меа мекум порто, – повторил на латыни ассистент и улыбнулся в ответ.

На лице «коллеги» доктора Иванова промелькнула растерянность, он явно не понимал, как ему реагировать на услышанное.

«Он что, латыни совсем не понимает? – изумился медик. – Я эту пословицу еще на первом курсе выучил. Как он только рецепты выписывает? Стой, – тут же остановил он себя, – у каждого из нас есть свои секреты. Так зачем мне лезть в секреты собственного шефа. Если ему понадобился консультант, не знающий латыни, то так и должно быть».

Медсестра от нечего делать рассматривала гостя.

«Умный взгляд, решительный, – размышляла она. – Не трус. Хотя трусов среди хирургов и реаниматологов мне еще не приходилось встречать. Однако от него слишком сильно пахнет одеколоном. Медики никогда себе такого не позволяют».

– Вы хирург? – спросила молодая женщина.

Ассистент тут же с укором посмотрел на коллегу.

«Ну чего ты лезешь к человеку? Разве не видишь, что ему не хочется отвечать?»

– Неужели Иванов не сказал вам, кто я? – вскинул брови пассажир. – Тогда извините, меня Артемом Дмитриевичем зовут.

Чувствовалось, что произносить собственное отчество он не привык, выговорил его с трудом.

Оконное стекло было полосатым – в прозрачную и матовую полоску. Артем Дмитриевич подался к задней дверце и, убедившись, что «Ленд Ровер» свернул на повороте, прислонился к стене.

– Скоро приедем, – сказала молодая женщина. – А меня Ларисой зовут, когда ко мне по отчеству обращаются – не люблю.

– Тоже правильно. И я не люблю. Где Бутырка, я знаю, хотел в окно глянуть, далеко ли заехали.

– Нас и привезут, и назад доставят, – пообещал ассистент.

– В Бутырку брать билет в один конец опасно, – хохотнул небритый.

Машина сбавила скорость, остановилась. За окнами было очень светло, почти как днем. Тюремные ворота освещались не хуже стадиона во время телевизионной трансляции. Когда автомобиль въехал, ворота закрылись. Вначале доктор Иванов беседовал с охранником, потом тот, сжимая в руке пропуска, заглянул в салон. Наметанным взглядом тут же определил, что в машине никто лишний не прячется.

– Можете ехать, – он вернул документы Иванову.

По тюремному коридору они шли в сопровождении двух охранников, вооруженных дубинами и газовыми баллонами. На ходу доктор Иванов просунул руки в рукава халата и знаком показал, чтобы его гость сделал то же самое.

– Мы торопимся, – обратился доктор к охраннику, когда ему показалось, что тот не спешит открывать решетку-перегородку.

Коридорный, прекрасно знавший доктора в лицо, тем не менее быстрее не пошел. За годы работы в тюрьме он выработал свой ритм передвижения и не мог представить, что можно ходить по-другому. Если, конечно, не случилось «ЧП»; а то, что один из арестантов может умереть из-за его медлительности, даже при большом желании конвойный не мог отнести к чрезвычайным происшествиям. Как все работавшие в тюрьме, он воспринимал сидельцев как некую безликую массу. Иначе и невозможно. Если начнешь вникать в чужие беды и проблемы, а их за решеткой на каждую душу найдется не один десяток, то просто сойдешь с ума – голова взорвется от ужаса сопереживания.

В больничной палате горела синяя лампочка ночного освещения. Когда отворилась дверь и конвойный подвел к кровати очкарика-первохода доктора Иванова и его бригаду, законник Хазар недовольно пробурчал:

– Спать не дают. – И сел на кровати.

– Включите свет! – распорядился доктор Иванов.

Он говорил громко, словно в послеоперационной палате не было настоящих больных в тяжелом состоянии. Вспыхнули яркие лампочки под высоким сводчатым потолком. Очкарик уже пришел в себя – сознание вернулось к нему. Он смотрел на мир одним глазом, который не мог закрыть – рассеченную бровь подтягивали металлические скобы, поставленные санитаром Александровичем. Второй глаз заплыл, да так сильно, что даже многоопытный Иванов не мог сразу сказать, есть ли он вообще.

– В операционную его! Там и посмотрим, – распорядился Иванов.

– Шнур, секи, – шепотом проговорил Хазар и оттопырил мизинец, указывая им на «коллегу» Иванова.

– Сукой буду, да это же Артист, – чуть слышно прохрипел законник, приподнимаясь на локте. – Халат белый нацепил. Вот тебе и мутка.

Санитары перегрузили очкарика на каталку. Доктор обратился к небритому мужчине:

– А вы, Артем Дмитриевич, пока можете осмотреть больного, о котором я вам говорил. Интересный случай. Когда понадобитесь, я вас позову.

– Спасибо, – прозвучал степенный ответ.

Первохода повезли в операционную. Охранник выходил последним.

– Свет я оставлю включенным, – пообещал он мужчине в белом халате.

– Конечно.

Хазар, еле дождавшись, пока охранник скроется с глаз, цыкнул на мужиков, отдыхавших на ближайших кроватях. Те, кто мог, перебрались подальше от авторитетов, кто не мог, скрипя зубами, отвернулись. Несмотря на естественное любопытство, единственным желанием у них было – ничего не видеть и ничего не слышать.

– Артист, – в голосе Хазара звучало неподдельное восхищение, – проведать приехал?

Шнур смотрел на гостя настороженно и мял в руке шелковый шнур нательного креста. Дьяк, как оказалось, не спал, но даже не пошевелился, лежал с открытыми глазами, в которых не было и тени удивления. Будто вот так, запросто любой криминальный авторитет мог ночью с воли наведать тюремную больничку в Бутырке.

– Не забываю братву. – Артист поставил на кровать чемоданчик, поднял крышку и выставил четыре рюмки и фармацевтическую поллитровую бутылку с надписью «Хлористый натрий». – Грев принес.

Хазар прикусил губу и вопросительно посмотрел на Артиста.

– Я тебя почти не знаю, только слышал. А слышал всякое, – холодно произнес Шнур.

– Кто говорил, тот пусть и предъявит, – попытался сохранить достоинство Артист.

– Присаживайся. Не торчи. – Дьяк сел на кровати, и стало понятно, что росту в нем никак не меньше двух метров.

Он был самым молодым из трех собравшихся в палате законников – тридцати пяти лет, двенадцать из которых умудрился провести за колючкой. Артист картинно вынул из кейса тонкую пачку долларов – тысячи на две – и положил перед Хазаром:

– На общак.

Хазар, не моргнув глазом, без эмоций накрыл пачку необычайно широкой для такого худого тела ладонью, а когда поднял руку, пачки американских денег на одеяле уже не оказалось. Артист с уважением дернул волевым подбородком.

– Зачем пришел? – спросил Шнур.

– Грев подогнал, – немного растерялся обычно уверенный в себе Артист.

– Это я уже понял. Не слепой. Перетереть хотел?

Не собирался Артист первым начинать этот разговор, думал, хватит того, что он «лавэ» даст, после чего его самого и допустят на толковище. Но ошибся Артем Кузнецов по погонялу Артист. Воры деньги взяли и даже спасибо не сказали.

– Если нет чего перетереть, то будь здоров, разойдемся краями, – тихо сказал Шнур.

– Не спеши, – Хазар поднял руку, останавливая соседа по палате, – может, дело скажет. Пошли в «шушарку».

Санитар с дипломом безропотно уступил блатным свой небольшой кабинетик, хотя уже и задремал там на старом диване.

– Монгол маляву прислал… – начал Артист, когда они остались без посторонних ушей.

– Не тебе подогнал, а нам… братве, – уточнил Шнур.

– Он у вас спрашивает согласие на то, чтобы Карла казначеем общака поставить. – Артист говорил так тихо, что голос его растворялся в воздухе, едва слетев с губ.

– Может, и спрашивает, – заметил Шнур, чуть улыбнувшись, – тебе-то что? Тебя на толковище Монгол не звал.

– Я же такой, как вы. Я тоже коронован на вора.

– Кто тебя короновал, я знаю, – вставил Дьяк, и когда повел плечом, то из-под спортивного костюма показалась восьмиконечная звезда, – только ты законным за «лавэ» стал. Может, на воле тебя кто вором и считает, только не здесь. – Дьяк обвел взглядом осыпавшиеся стены. – На хате тебя бы в мужики определили, а там видно было бы…

– Да у меня бригада одна из самых крутых, – не выдержал Артист и тут же понял, что вновь ошибся, не стоило говорить про это.

– У вора бригады быть не может. Вор на авторитете держится. Базарим, а мне кажется, что не на толковище ты пришел, а «прописку» на хате получаешь. Сколько ходок за тобой? То-то, что ни одной.

Хазар покачал головой:

– Справедливо ты говоришь, Шнур. Но и Артисту есть что сказать. Он не последний в этом мире. Делом доказал.

– Нельзя Карла смотрящим за общаком ставить, – выдохнул Артист.

– Предъявить ему хочешь? – спросил Дьяк.

– Я про Карла ничего плохого не скажу, не слышал. Но теперь времена другие, Монгол по старинке живет. Теперь общак – это не золотые червонцы, в подполье закопанные. Смотрящим человек с новым мышлением должен стать, который и в банковском деле разбирается, и связи у него по всему миру должны быть. Деньги теперь крутятся, через оборот растут.

– И ты это нам объясняешь? – произнес Хазар. – Монгол считать умеет и за Карла ручается.

– Они оба из прошлого, – не выдержал Артист, – а вокруг молодые и образованные, языки знают, за границей учились. Они их, стариков, вмиг по деньгам сделают. Молодым дорогу давать надо.

– Смотри ты, – осклабился Шнур, сверкнув фиксами, – как лектор советский заговорил.

– Я же не себя предлагаю, – набычился Артист, и его небритый подбородок пошел складками, – я о братве пекусь. Общак – это святое.

Шнур уже открыл рот, чтобы сказать, но Хазар поднял ладонь, чувствуя, что сейчас пойдет косяк и лучше вмешаться.

– Кого предлагаешь?

– Пашку-Крематория, – выдохнул Артист.

– Знаем такого, – проскрипел Хазар, – но Карлу он не ровня. Только год, как коронован на вора в законе. И ходка за ним всего одна числится.

– Не я его короновал, – ухмыльнулся Артист. – Ты, Хазар, об этом лучше Шнура спроси.

– Пашка-Крематорий и мой крестник, – неохотно подтвердил Шнур. – Так что за него я отвечаю, но предлагать его не стану…

Законники смотрели на Шнура, ожидая продолжения, старый вор сглотнул набежавшую слюну:

– Вроде… был за ним один косяк. Но обошлось, не подтвердилось.

– Значит, и не было косяка. Пашка в финансах разбирается, под ним два банка с филиалами по всей России, партнеры за рубежом. На Западе татуированных боятся, а Крематорий держаться в обществе умеет. Он с любым договорится. Под него серьезные люди на Западе подпишутся. Сами видите, что сейчас в России творится. Менты да конторщики крышевать принялись. Что будете делать, если они в один момент все наши счета в стране перекроют?

– Выслушали мы тебя, – спокойно подытожил Хазар, – если сказал все, что хотел. Подумаем. Твое право предложить.

– Пашку ставить надо, он аналитик. – Артист почувствовал, что перед ним непробиваемая стена; выслушали, деньги взяли, но сделают все равно по-своему.

Держать удар блатные научены, в этом не одно поколение следователей убедиться успело, и давить на них тяжело, если не бесполезно.

– На наше толковище тебя не звали, – напомнил Дьяк.

– Потому и пришел, чтобы совета спросить, – уже подобрел внешне Артист, хотя в душе ему хотелось послать воров старой закалки куда подальше.

Он уже объехал всех, на кого мог рассчитывать, агитировал за Пашку-Крематория, давил на то, что Пашка силен в легальном банковском бизнесе и команда специалистов у него серьезная. Пока получалось серединка на половинку. Молодые авторитеты, не сильно придерживающиеся понятий, считавшие, что старикам стоит отойти от активных дел, готовы были поставить на Пашку. А старики, те, кого короновали еще при советской власти, склонялись к тому, чтобы поддержать Карла. Да и Монгол его предлагал. Не хватало Артему Кузнецову нескольких голосов. Но хуже всего, что против Карла Артист ничего не мог предъявить. Не числилось за ним ни одного несправедливо решенного конфликта в криминальном мире. Рамсы разводил аккуратно, по справедливости.

– Я-то все понял, – кивнул Хазар. – А ты думаешь, мы не понимаем, что медвежатник, вскрывающий по ночам сейфы, и кроты, роющие подкопы под хранилища, это вчерашний день? Что теперь повсюду компьютеры-шмутеры и карточки пластиковые? И Карл это понимает не хуже тебя, и Монгол. Если братва посчитает, что Пашка-Крематорий казначеем станет, так тому и быть.

В дверь «шушарки» коротко постучали – стоявший на шухере арестант со сломанной рукой увидел, как открывается дверь операционной и из нее выкатывают тележку с первоходом.

– Пора, – попрощался Артист.

Долго воры не толковали. Хазар, устроившись на кровати, вытащил из шва рубашки тонкий капиллярный стержень и принялся отписывать Монголу ответ-маляву. Мог он воспользоваться и мобильником, припрятанным в матрасе, но был уверен, что менты взяли его на прослушку. Одно дело позвонить, чтобы передали на хату хрусты или подогнали водку, другое – сообщить, кого воры рекомендуют поставить казначеем общака.

Закончив писать, Хазар густо прошил сложенный в несколько раз лист бумаги суровыми нитками и склонился над одним из больных.

– Тебя завтра на операцию увезут. Передашь санитарке, у нее пятно красное на щеке с пятикопеечную монету.

Татуированный с переломанной ногой принял письмо и ловко пристроил его под грязные бинты на гипсовой повязке.

Возвращаясь по мрачным коридорам Бутырки, Артист буквально спинным мозгом ощущал, что, доведись ему попасть сюда в качестве арестанта, не выдержал бы и недели. Не мог он представить себя в тюремной камере-хате, пусть даже на самом привилегированном месте, положенном ему как вору в законе. Артист привык к роскоши, привык в разговоре, в любом конфликте чувствовать за собой силу бригады, мощь стволов. А отбери у него «братков» со стволами, деньги… и станет ясно, что он сам никто и фамилия его никак. Своего авторитета – ноль. Воры дали ему это почувствовать. Они, прошедшие пересылки, зоны, ощущали себя в Бутырке так же естественно и непринужденно, как он, Артист, в дорогом ресторане. Они и за решеткой умели поставить себя, могли взять все то, что хотели.

Его не покидало чувство, что на выходе коридорный преградит ему дорогу, а сзади навалятся конвойные и поволокут на хату, заломив руки, чтобы больше никогда не выпустить на свободу. Впервые выколотая на плече змейка, обвившая кинжал – знак законного, – спрятанная под дорогими рубашкой и пиджаком, жгла его.

«Это сейчас воры разговаривали со мной уважительно, почти как с равным. А окажись я с ними в одной камере? Если не признают меня и определят в мужицкое сословие? Разговор тогда короткий. Времени до отбоя, и, как хочешь, выведи воровскую татуировку. Можешь лезвием срезать вместе с кожей, можешь кипятильником выжечь».

Лишь оказавшись в реанимобиле, Актер почувствовал некоторое облегчение и вздохнул немного свободнее. Наконец исчез липкий, почти панический страх, возникший, когда он после терки с ворами переступил порог тюремной больнички.

Медсестра уже не сомневалась, что перед ней никакой не врач, а тот, кого следовало провести в Бутырку для разговора с авторитетами.

– Артем Дмитриевич, – игриво сощурив глаза, молодая женщина покачивала ногой, – не найдется ли у вас сигареты?

Артем Кузнецов с готовностью предложил пачку. Женщина быстро взяла сигарету, опустила ее в карман халата. Пальцы она держала поджатыми к ладоням. Как медик, она не могла позволить себе длинные накрашенные ногти. Артист, забыв, где находится, сжал сигарету зубами и готов уже был щелкнуть зажигалкой.

– Артем Дмитриевич, – покачала головой Лариса, – тут не курят.

Реанимобиль выехал за ворота тюрьмы. Водитель проехал три квартала. Машин на улицах было немного – ехать одно удовольствие. Огромный «Ленд Ровер» замаячил спереди, справа из окошка высунулась рука. Оба автомобиля остановились у бордюра.

– Ваша остановка, – сказал доктор Иванов, отодвинув матовое стекло.

Артист бросил взгляд на стройные ноги медсестры, заметил недовольное выражение лица ассистента.

– Если будет свободное время, позвоните, Лариса, – сказал он и протянул женщине пластиковую визитку, на которой был только номер мобильного телефона.

Артист сбросил белый халат, запихнул его за носилки и, не прощаясь, вышел из машины.

«Ленд Ровер», развернувшись прямо посреди улицы, пересек двойную сплошную линию посередине дороги и исчез за поворотом. Артист, вопреки своему обыкновению, расположился на заднем сиденье, добрую половину обзора ему закрывала широкая спина водителя. Рядом с Артемом Кузнецовым с плоской фляжкой в руке сидел тот самый Пашка-Крематорий, за которого он агитировал воров. Хороший костюм на Пашке смотрелся органично, как и золотистый, чуть поблескивающий в свете фонарей галстук. Единственным не просто дорогим, а вызывающе дорогим предметом в его гардеробе были часы в тяжелом золотом корпусе. Четыре небольших бриллианта на нем кололи тонкими лучиками глаза Артисту, фиолетовым цветом отливало стекло из хрусталя.

Крематорием Пашка Проклов стал два года тому назад, хотя обычно погоняло прилипает с первой ходки и уже на всю жизнь. Тогда одного за другим похитили управляющих банками, которые он держал под собой. И Пашка посчитал, что лучше будет на время пропасть, пока муть не рассеется.

Куда он подевался, вроде бы не знали даже жена с матерью. А потом в подмосковном водоеме всплыл труп со связанными за спиной колючей проволокой руками и простреленной головой. Поскольку менты отрабатывали в том числе и версию о похищении Пашки, а идентифицировать погибшего по отпечаткам пальцев не удалось – раки обгрызли кожу на руках, то на опознание пригласили супругу Пашки. Она и признала в полуразложившемся трупе своего мужа. Подозрительно быстро тело «Пашки» по настоянию супруги предали кремации. Обычно криминальных авторитетов хоронят с подобающей их положению помпой: в дорогих гробах, с церковным отпеванием, на престижных кладбищах. Так что многие поговаривали, будто Пашка на самом деле жив и в топке вместо него сгорел кто-то другой.

Пашка объявился лишь после того, как милиция задержала убийц банкиров – заезжих отморозков, пытавшихся вымогать у их родственников деньги. До суда никто из них не дожил – всех троих в один день обнаружили мертвыми, хоть и сидели они в разных камерах. Никого не удивило, каким образом трое здоровенных парней сумели повеситься ночью на коротких тюремных полотенцах так, что никто из их сокамерников даже не проснулся. С того случая и прибавилось к имени Пашки зычное погоняло Крематорий. Пашка даже не стал мраморную плиту на «своей» могиле менять, говорил, что теперь смерть не скоро за ним придет, раз уж однажды его похоронили.

Пока ехали – молчали, когда машина оказалась неподалеку от парка, Пашка-Крематорий окликнул водителя:

– Тормозни и иди погуляй, когда понадобишься, «звон» сделаю.

Водитель, привыкший, что его боссу то и дело приходится вести беседы без посторонних ушей, покорно взял мобильный телефон и вышел. Вскоре под парковыми деревьями зарделся огонек сигареты.

– Деньги старики взяли? – спросил Пашка и отхлебнул из плоской фляги немного коньяка.

Видно было по глазам, что он уже не раз прикладывался к горлышку, ожидая Артиста.

– Взяли… А толку? Гнилой базар получился, – наконец-то Артист смог закурить.

– Что сказали?

– Ничего конкретного.

– Не менжуйся. Никто тебе «да» или «нет» не скажет. Главное, ты им в головы заронил, что на Карле свет клином не сошелся. А головы у них не для вшей, прикинут, что к чему. По-нашему выйдет. Они сами понимают, что их время ушло.

– Уходит, но не ушло еще. Пока они в силе, а не мы.

– Именно – пока в силе. Скоро все поменяется. Мы за Западом след в след идем. Догоним и перегоним. У них уже мафия другая, чем была лет тридцать тому назад. Все в легальном бизнесе. Я же тусуюсь, людей тамошних хорошо знаю. Мир повидал. Сицилийцы и те изменились, хоть они больше всех за старое цеплялись. Карл… – произнес Пашка-Крематорий и засмеялся. – Он неделю назад показательные выступления устроил. Братву пригласил, показать, что квалификацию не потерял. Демонстрировал, как он в транспорте у старушек кошельки вытаскивает. Два часа в трамвае с ним катались. Развлечение классное. Ты давно в трамвае последний раз ездил?

Вопрос застал Артиста врасплох:

– Лет пять или шесть назад… может, больше.

– И я не упомню. Да и в метро последний раз в прошлом году спустился, когда машина на улице сломалась. Даже не знал, что теперь не пятаки и не жетоны в турникеты бросают, а карточками пользуются. Иногда полезно бывает посмотреть, как люди живут, как по городу передвигаются.

– Так что Карл?

– Режет он сумочки ловко, тут не отнять. Он монетку, как лезвие, заточил и вперед пошел, а братва на задней площадке от хохота давится. Высший класс показал, у лоха одного лопатник из нагрудного кармана вытащил в полупустом трамвае. Поворота дождался, качнулся, лох его сам придержал. «Держаться надо», – говорит. А Карл ему: «Извините, уважаемый». Все чинно и благородно. Но это же клоунада, цирк на проволоке! Кому теперь такое умение надо? В общаке миллионы проворачиваются. А Карл как ребенок радовался, что ему удалось за два часа шестьдесят тысяч российскими выудить.

– Не забывай, Карл не только щипач-виртуоз, но и смотрящий. У Монгола он в большом доверии – а его слово всех перевесит.

Пашка-Крематорий с задумчивым видом допил коньяк:

– Я тоже про это много думал, наверное, больше твоего. Карл только на авторитете держится. Больше не на чем. Ни бригады у него, ни стволов. Сам словно нищий живет, ничего у него за душой нет. А мог бы уже и свое дело наладить. Казино, к примеру, открыть, зал игровых автоматов, если уж правильный очень и воровскую «молитву» блюдет. Полцентра у него под ногами, а он ни себе, ни братве развернуться толком не дает. Все о понятиях толкует. Наркотой заняться нельзя, мол, «дурь» не для блатных. Проститутки тоже – с «мохнатого сейфа» правильным жить западло. А если подумать, то почему мы должны от этого отказываться, если прибыль в таком деле огромная? Вместо того чтобы подумать, изменить стиль, он образцово-показательные выступления в трамвае устроил. В политике таких, как он, популистами называют.

– Популисты выборы и выигрывают, – заметил Артист.

– Только в нищей стране. А у нас не выборы в Государственную думу.

– Хреново то, что Карлу нечего предъявить. Чист он.

Пашка-Крематорий усмехнулся:

– Это грязному отмыться трудно, а чистого всегда испачкать можно. Я выборную кампанию в областную Думу от А до Я прошел. Хоть в конце и срезали меня, но наука хорошая получилась. Толковые ребята в моем штабе работали. Если нет косяка за Карлом, то его можно устроить. Оправдываться всегда труднее, чем обвинять. Потому в адвокаты умные и талантливые идут, а в прокуроры – бездари. Я знаю, на чем сыграть.