Читать книгу Игра воображения. Наука и дед Хитрей - Сергий Чернец - Страница 4

Дорогие друзья! Мне очень хочется описать моё путешествие, может быть, самое трогательное в моей жизни.

Я родился в далёком от цивилизации лесном краю. Надо сказать, до сих пор в некоторых деревнях лесного края так и нет ещё нормального электричества: не удосужились вкопать-поставить столбы и протянуть провода. Только в колхозных хозяйствах имеются дизеля из танковых двигателей и свет дают в тёмные вечера осенью и зимой, а в летние светлые ночи даже дизель не включают. Поэтому керосиновые лампы со стеклянными колпаками тут в почёте, и керосин завозят и продают в магазинах, которые тоже своеобразные, – где на полках соседствуют и крупы, и конфеты, и мыло, и одежда, и другие товары, такие «мини супермаркеты».

В маленькой школе, трёхклассной, начальной я учился – школа, как пристройка к дому правления колхоза. Дальше учиться, в четвёртый класс, детей возили из колхозов в районный центральный посёлок, а меня родители увезли в «далёкий» город за 120 километров.

Но вырос я, воспитанный бабушкой и природой в лесном краю.

Первым чувством, когда я приехал в райцентр, была печаль пережитого, радость, сжимающая сердце от долгожданной встречи со знакомыми местами – до нашей деревни ещё надо было идти 8 километров через лес. Хотя ходили уже рейсовые автобусы по всем деревням и обратно, я нарочно шёл пешком, с палочкой в руке, как хаживали раньше старики «к святым местам».

Я дышал родным воздухом, тем самым, которым дышали мы в детстве, переходил вброд речушки, в которых мы ловили пескарей и раков… Точно из далёкого детства кто-то взглянул на меня голубыми глазами – с такой радостной силой почувствовал я тонкую красоту нашей природы. Лиловая дымка накрывала луга и поля. Голосами певчих птиц звенели зелёные перелески. Полосой тянулись прибрежные луга, осыпанные цветами. По закрайкам дороги цвела медуница, а в её пышных медово-жёлтых соцветиях недвижно дремали осыпанные желтой пылью жуки-бронзовки. На венчиках склонившихся цветов лениво возились пьяные от нектара шмели. Пронизывая воздух гулом, над головой звенели пчёлы, напряжённая деловитость чуялась в их полёте. Празднуя праздничные брачные дни, порхали над цветами бабочки, и нестерпимый звон стоял от кузнечиков, дождём рассыпавшихся из-под моих ног. – я пошёл другой дорогой – не автомобильной, а тропой вдоль реки по лугам.

На другой стороне реки радовали глаз поля поспевающей пшеницы, были обильны травой, густы и луга, ждущие сенокоса. Вдыхая медовые запахи трав, я проходил полевыми тропинками, по пояс утопая в траве.

От отцов и дедов своих, наверное, унаследовал я эту счастливую способность радоваться урожаю пшеницы, летним погожим дням, переживать и испытывать самое простое и мирное на земле счастье. Никогда не отделял я себя от видимого, осязаемого, любимого мною мира – от полей и лесов, нас окружающих, от близких и родных людей, дышащих одним воздухом, одними глазами смотревшими на мир. Сверкающий мир был открыт передо мной уже в самом раннем возрасте, – мир, полный любви и солнечного света. Всё было счастливо и покойно в этом подоблачном, земном и теплом мире в природе. И я чувствовал тогда своим худеньким детским тельцем материнское тепло Земли, ласково меня обнимавшей… Стремление к миру, к тишине зародилось и живо во мне во всей силе.

– — – — – — – — – — —

Мой путь по малой речке в зелени прибрежных кувшинок проходил мимо озера, у которого и названия-то не было: его просто называли «большой водой» и так и осталось озеро с названием «Большое».

А на берегу сидел рыболов, пожилой дед с неровной седой бородой. Как будто мне знаком был его сгорбленный профиль. Он, как и я, присевший рядом, глядел в воду на голавлей, внимательно смотрел на поплавки двух своих удочек, закреплённых на колышках на берегу. Он мял в корявых пальцах травинку. Солнце светило на его открытую седую голову, на загорелые дочерна руки.

– Обмелела река, – говорит он после приветствия. – Курица, и та перейдет вброд. Теперь смотри сам: на моей памяти от этого края озера по вдоль стояли деревья лесополоса до самого до противоположного края, где речушка наша вытекает из озера. Сейчас видишь: весь лесок повырубили. Сосны на строительство попродали, деньги-то надо было где-то брать… —

Я смотрю в ту сторону: спускаясь покато к реке, зелеными волнами с цветочными вкраплениями колыхались луга. У самого берега беспомощно прилепилось несколько деревьев, а дальше, как сыпь по нездоровому телу, торчали обгорелые голые пни.

– Теперь, скажем, рыба, – продолжал он, поворачиваясь ко мне лицом, – сиди день-деньской и благодари бога, коли поймаешь с десяток-пяток. И все мелочь и ерши замучают. Ершей развелось, а путной рыбы – язя или сорожки той же, скажем – нету… —

– Что ж, в прежние времена рыбы больше было? —

– Какие сравнения! – подхватывает рыбак оживлённо, раньше, бывало, лещей ловили, язь был… А теперь малявку сорогу поймаешь, и той рад… —

Я слушал его и думал о тех, не так уж отдалённых временах, когда стояли и над речкой большие деревья, лес, – правда в детстве все «деревья были большими»…

Вспомнилась рыбалка с соседом на сеть-невод. – Рано поутру мы спускаемся к озеру, к лодкам, привязанным к прибрежным деревьям. Ещё бежит-стелется над водою сизый туман. Две собаки, моя и соседская «катятся» по склону берега впереди нас: они такие же рыболовы и ягодники, и грибники, как и люди, везде с ними. Собаки выгоняют из травы осоки на берегу утку, и она плывёт по озеру, задрав голову и распуская по зеркальной глади воды два серебряных уса; потом ныряет, и её долго не видно, точно совсем ушла в воду.

Взрослый рыбак бойко расправляет сети и укладывает в лодку. Потом мы плывём, поскрипывают в уключинах вёсла, весело встает над дальним лесом солнечный диск рассыпая всюду зайчиков. Я сижу на сухом неводе, смотрю на озеро, где плавают вдоль берега пара уток. И когда мы, переплыв озеро, подходим к месту лова, к глубокому берегу, над озером уже нет тумана, макушками вниз отражаются расцвеченные осенью берега, и вода кажется такой прозрачной, что видна каждая травинка на дне. И быстро и неслышно подплываем мы к берегу. Я прыгаю на мягкий лесной мох и остаюсь смотреть, как ловко и споро сбрасывает рыбак невод, как быстро и бесшумно делает круг лодка. Потом мы вместе выбираем в лодку у берега невод, и лобастая голова рыбы показывается нам в замутившейся воде.

– Щука! – шепчет рыбак, раскрасневшимися от холодной воды руками хватая тетиву невода.

– Щука! – глазами говорят собаки, успевшие обежать озеро, и с берега заглядывающие в лодку.

– Щука! – единым вздохом выговариваю и я, пятнадцатилетний, впервые на такой рыбалке и тоже с околевшими красными руками.

И по тому, как начинают дрожать рыбацкие перебирающие тетиву руки, как трясётся над водой его небольшая бородёнка, догадываюсь, что нам попалась та самая – «древняя пудовая щука-непоймайка», о которой я наслышался рассказов на деревне. Как будто она пойманная кем-то с лодки таскала эту лодку в месте с рыбаком по всему озеру пока не обрывалась леска и так не один раз.

Когда выволакиваем весь невод в лодку, в нём, в самой мошне, лежит чёрная неподвижная колода-бревно. Рыбак с трудом переворачивает «колоду» в лодку и судорожно кричит:

– Бей, бей в голову! —

Я вижу, как оживает, поворачивается «черная колода», как топырятся, хватая воздух, страшные жабры и открывается пасть, в которую, как в печь, можно засунуть большую сковородку. «Бей, бей!» – повторяет рыбак и я бью щуку веслом промеж зелёных глаз в огромную голову. Показав нам скользкое своё брюхо, извернувшись под неводом, щука с такою силою ударяет хвостом о лодку, что мы долго не можем проморгаться от залепившей нам глаза грязи, выпроставшей из-под лодки, прижатой к берегу.

Эта щука была – моё счастье. Закидывая невод, рыбак мне говорил: на твоё счастье! Теперь он смотрит на меня своими маленькими зелёными глазками, и улыбка раздвигает его усы.

– Под такое дело – выпить! – говорит он, подмигивая глазом.

– Выпить! – должно быть соглашаются собаки, тявканьем, видя радость на лицах хозяев.

И опять, садясь на вёсла, рыбак начинает рассказывать знакомые мне деревенские байки, – какая это была «непоймайка-щука» и что это у одного меня такое большое на рыбный лов счастье.

– — – — – — – — – — —

Как рассказать об этих, теперь далеких днях, когда в моём существе закладывалась переполнявшая меня радость жизни?

Каждую весну на речке у нас сносило мост деревянный и опять его приходилось восстанавливать. Конечно, его разбирали перед половодьем. Но так случилось (совпадение, чтобы нам показать всю силу природы), – что однажды забыли разобрать мост вовремя. И отец (а он приехал почему-то в отпуск весной к бабушке в деревню) взял меня с собой темным вечером, почти ночью смотреть на большую воду.

Мы сошли с крыльца в темноту. Под ногами по дороге бежали ручьи, гулко шумела вода в реке, голые и невидимые колыхались над нами деревья. Вода ревела почему-то во всегда спокойной раньше речке; будто дикая, чудовищная сила рвалась – так мне запомнилось. Я стоял перед чем-то страшным и несокрушимым, двигавшимся как смерть, как судьба. И вдруг отец взял меня за руку. Всё рухнуло в свете фонарей, – народу было много, все деревенские вышли смотреть. Я стоял тогда ошеломлённый, держась за отца. Всё, чему верил, что казалось незыблемым, рухнуло, плыло в тёмную бездну.

Днём я увидел печальную картину. Там, где был мост, неслась и шумела мутным потоком река, вывернутое с корнями дерево застряло на сваях, вот почему было так шумно. Впечатление катастрофы, грязи и беспорядка было так сильно, что я даже отвернулся и слёзы появились на глазах. Быть может, с тех пор я не люблю ранней весны, половодья.

Но зато с какой радостью мы встречали первые дни лета, дни зацветания, жаркое лето, такое же как теперь, когда я приехал после долгого отсутствия.

– — – — – — – — – — —

Тихие дни, тихие ночи. Я просыпаюсь на сеновале. Будят меня знакомые голоса, хлопанье крыльев и бодрый петушиный крик как бы у самого уха. Душисто пахнет сено. Ласточки-касатки снуют над головой, со свистом ныряют они в открытые, освещённые солнцем ворота сарая, исчезают в высоте голубого, сверкающего и безбрежного мира неба. В прорвавшемся в сарай солнечном луче плавают, пляшут золотые пылинки.

А за завтраком, похожая на мою бабушку старенькая тетя Зоя угощала меня парным молоком и своим, испечённым в печи хлебом.

– Вот ты, мил дружок, по лесу шел, а не на автобусе ехал. А знаешь ли, что медведей у нас стало много больше прежнего. – И рассказала она историю, будто бы случай – байка, ходившая слухом по деревне:

«Вьётся узкая тропа по густому лесу. И шёл человек (так же как ты – тёти Зоины слова) – неся за спиной рюкзак и чутко вслушиваясь в зелёную тишину леса. И так же, с сучка на сучок, неслышно перелетали за ним две сороки. Дорогой человек остановился и присел на обросший мохом и лишаями пень. Не спеша он стянул с натёртой ноги тяжелый кирзовый сапог и снял шерстяной носок. Тогда из-за другого пенька, рядом под ноги человеку выкатился бурый маленький медвежонок и, приняв за своего, стал весело играть и кувыркаться у его ног. У человека от испуга позеленело в глазах: за спиной его, у высокой сосны, на задних лапах стояла медведица: он в полглаза её заметил, едва чуточку повернул голову-то, и застыл. Так они – зверь и человек – долго и неподвижно оставались друг против друга, а медвежонок беззаботно катался у их ног. Кто знает, чем бы окончилась нежданная лесная встреча, не махни человек рукой, держащей носок. Носок вырвался из руки и полетел прямо в нос зверю. Бог знает почему, это показалось зверю страшнее выстрела из ружья, и, рявкнув, пачкая мох и ломая молодые деревья, быстрее ветра зверь убежал, умчался в лес. Человек тот, усмехнулся, посадил он медвежонка в мешок и спокойно пришёл в деревню».

– Вот и живет у нас на ферме медвежонок тот – сказала тётя Зоя.

Потом я ходил и смотрел медвежонка. Его держали в одной из комнат, с решётками на окне, выпускали гулять на ошейнике и на верёвке. Обещали забрать потом в зоопарк в город…

– — – — – — – — —

В родной деревне на память приходили воспоминания о самых ранних годах моих.

Раннее детство.

Этот период – с года до трёх лет называют самым счастливым и беззаботным. Но это мнение взрослых людей. А детям в этом возрасте предстоит много учиться, что стоит немалых усилий. Главный способ обучения – игра. Играя, дети учатся бегать, прыгать, лазать по деревьям, что развивает моторику – движения рук и ног, и туловища.

В этот период ребёнок начинает осознавать своё «Я», самоутверждаться на белом свете. И далее, например, в Древней греции, детям трёхлетнего возраста надевали на голову венки из фиалок как символ того, что беспечная пора для них прошла и они вступают в пору взросления. В современном обществе трёхлетних ещё не считают взрослыми. А на самом деле к этому возрасту у ребёнка появляются первые обязанности, он учится оценивать свои поступки, контролировать поведение: сам одевается, сам умывается и так далее. В городах есть ясли и детсады, где дети учатся общению со сверстниками, что готовит их к жизни в обществе. – Меня учила всему природа и бабушка, только потом начальная школа, где порядок наводила первая учительница, которой во многом обязаны были все деревенские: от неё узнавали они правила жизни в обществе и прочие «мелочи жизни»…

Вспоминаются бабушкины рассказы, некоторые совсем не детские:

«Атласная туфелька». – Эту старинную историю передавали, наверное, из уст в уста по всем деревням – о временах крепостных крестьян, когда были помещики-дворяне, и у нас ещё стояли запустелые дворянские гнёзда, покинутые, забытые дворянские усадьбы.

«Однажды церковный сторож Филимон вышел ночью на крыльцо своего дома рядом с Храмом – видит, зажегся в церковных окнах свет. Филимон подумал, что в церковь забрались воры, побежал к ограде, чтобы ударить в набат. А там видит он тройку, запряжённую в карету. Догадался, что кто-то венчается тайно в церкви, и только успел вступить на паперть, а навстречу ему спешат молодые уже из-под венца. Узнал Филимон под фатою невесту – это была соседнего богатого помещика дочь. Признал и жениха – отставного драгунского офицера, забулдыгу, на всю губернию известного кутежами и карточной игрой, давно пропившего состояние своё.

Только вышли молодые из церкви – слышат, за ними летит погоня, подкатывает к воротам церковной ограды отец невесты. Услыхала невеста голос отца, упала в обморок. Подхватил её на руки молодой муж и при помощи Филимона-деда, любившего рискованные приключения, стал пересаживать через высокую каменную ограду в другом месте от ворот невидном за кустами. В торопливости и спешке обронила с ноги туфельку насмерть перепуганная, бесчувственная невеста.

Самую эту туфельку бережно спрятал за пазуху дед Филимон и, в воспоминание о пережитом в молодости романтическом приключении, свято хранил до своей смерти».

Рассказывала бабушка, что жил тот Филимон в нашем райцентре. Где сегодня вместо Церкви клуб: купола Храма взорвали после революции.

«А отец похищенной невесты до самой реки гнался за молодыми, и когда подкатила к перевозу его замыленная тройка, беглецы были уже на пароме и подходил паром-перевоз к противоположному берегу. Выхватив из рук перевозчика топор, похититель, молодой муж, перерубил канат, на котором паром передвигался, – ничем не удерживаемый паром поплыл по течению, не дав преследователю отцу переправиться через речку.

Долго стоял на берегу, потрясая кулаками, грозясь своему врагу, проклиная смертным проклятием родную дочь, оскорблённый отец».

Как это обычно бывает, в таких историях, жестоко несчастна была в браке обманутая проходимцем невеста:

«Зло насмеялся, выгнал её из дома развратный молодой офицеришка муж. До самой смерти, так и не добившись прощения от разбитого параличом отца, скиталась она по чужим людям с ребёнком на руках. Даже на смертном одре, когда, прося о пощаде, припала дочь к холодеющей руке, не простил её умиравший отец. Всё своё состояние завещал он сторонним людям. У отцовского смертного одра ещё раз услышала она его последнее слово: – Проклинаю!».

А «атласная белая туфелька», бережно хранимая дедом Филимоном, якобы находящаяся в музее (которого нет и в помине) и трогательный рассказ о несчастной поруганной женщине, ещё и тогда, в раннем детстве, производили на меня неизгладимое впечатление. Какой-то урок я, наверное, мог вынести и из других многих рассказов бабушки моей…

Рассказывала, например, всем известную в старые времена байку: что зимой на базаре в райцентре купеческие ямщики (тоже продувной народ), увидев подвыпившего простодушного мужика из глухой деревни в овчинном тулупе, с восхищением глядевшего на почти городскую роскошь, как бы не обращая на него внимания, начинали между собой таковский громкий разговор:

– Знаешь, у этого мужлана деревенского на левой ноге шесть пальцев! —

Услыхав, что разговор идёт о нём, всё так же широко улыбаясь, мужик останавливался и прислушивался.

– Шесть пальцев? Не может быть? —

– Да у них же в глуши все люди – не люди… И точно у этого шесть пальцев.

– Ах так, туда твою так! – вмешивался в разговор ямщиков тот мужик. – У меня-то шесть пальцев? Пять, как у людей! —

И простодушный мужик начинал разуваться на морозе, долго распутывал портянки свои, выставлял на мороз голую ступню с шевелившимися пальцами, и торжествующе говорил:

– Считай сам: пять! —

Ямщики даже не усмехались, и первый, так же серьёзно и по-прежнему не обращая внимания на мужика, оставшегося на морозе в одной обуви, говорил соседу:

– Значит я ошибся: не на левой ноге у него шесть пальцев, а на правой… —

Доверчивый мужик, чтобы убедить злостно смеявшихся над ним купеческих ямщиков, снимал обутки и с правой ноги, оставшись на снегу босой. Тогда и начинали насмехаться над ним злобно шутившие ямщики, доводя чуть не до слёз простодушного мужика…

– — – — – — – —

Чтобы остаться в деревне, в месте своего детства, я устроился в лесопитомник-заказник и пошёл рубить делянку – очищать лесной квадрат. Нам пришлось валить выросшие тут деревья. Когда-то на делянке были повалены все строевые сосны, а не удосужились почистить место до конца и выросли там берёзы и откуда-то взявшиеся клёны.

Вальщиков в нашей бригаде было мало, и я тоже взялся за пилу.

Но вальщик из меня не получился, а потому валить большие деревья взялся местный пожилой мужик из соседней деревни.

Пока суть да дело, я было отвернулся и отвлёкся, смотрел на другую сторону делянки, где гулко стучал топор, обрубая сучья, там готовили брёвна к отправке. И тотчас гулко ухнуло, рядом падая, дерево. Я тогда потерял сознание от удара толстой ветки по голове.

Очнулся я уже рядом с «каретой» скорой помощи, куда меня переносили на носилках. Оказывается: скорая была вызвана на делянку с района сразу и дежурила, это директор леспромхоза знал, что бывают аварии при том, когда нанимает постороннюю бригаду, из посторонних людей.

Я очнулся и слышал разговоры сопровождавших меня до больницы двух мужиков с врачами и медсёстрами:

– Вот, человека загубили, – недружелюбно сказал врач.

Речь шла не обо мне, как я потом догадался – убило мужика комлем дерева, которое он валил: комель отпружинил и ударил его со страшной силой.

– Ты видел, как он лежал, лицо его почернело, правая рука вывернута была, как он бензопилу выбрасывал, – за пилу больше переживал.

– Помирал – никто его не трогал, не решался, – «нехай душа уходит», – сказал кто-то там. —

– Известно, помер, за женой послали уже в его деревню… —

– Так у нас был случай пару лет назад, – продолжил врач скорой помощи, – человека бревном так притиснуло к земле, – что кишки изо рта вышли… – и тут я потерял сознание снова, когда машину на въезде в районный посёлок тряхануло на кочке, а может от страшных разговоров замкнуло в мозгу?

Мне повезло больше. Но я был отправлен из районного госпиталя в город, в городскую больницу. И больше на родину детства не вернулся.

– — – — – — – — – —

И город мне тоже был родным, всё сознательно-взрослое детство я провел в городе, в деревню к бабушке ездил только на пару месяцев и то летом бывало, в пионерские лагеря посылали меня родители.

До чего же я был рад этой встрече с родной землей, с родными местами! Даже запах и вдыхаемый воздух казался родным.

Я вернулся. Если посчитать, от 19-летнего возраста моего до 40-ка лет – почти двадцать лет я не был на родине.

И случилось встретиться с теми людьми, которые знали меня в юном возрасте. Ну, конечно, не сразу узнали даже меня, видя зрелого мужика вместо молодого паренька, залихватского гитариста, играющего на гитаре у подъезда дома в группе таких же «разбитных» юнцов, тревожа пожилых женщин, ругающихся по вечерам из-за того, что ораньем дворовых песен мешали их спокойному течению провинциальной жизни.

Уехал я в юности в далекую Сибирь – «за туманом… за деньгами едут только дураки». И оказывался в таких местах, куда, как в той песне: «только вертолетом можно долететь».

Скоро, через три дня, я уже работал с теми же мужиками, которые были ненамного старше меня (на 3—4 года), которые остались в далеком далеке, на родине, пока меня Судьба носила по всей Сибири, – от Иркутска до Тюмени и обратно до Хабаровского края и Якутии.

Естественно начались расспросы. И я рассказывал. Собеседники были друзьями моего отца, с которым они работали вместе в одной бригаде, отец был бригадиром.

Поначалу, я вкратце рассказал о своем двадцатилетнем бытии-путешествии. Но, господи (!), что ни поворот судьбы, – то целая эпопея, которая требовала отдельного рассказа-повествования. И рассказывая, я, сам про себя, думал: «какая-то страшная смесь мрачных трагедий с похабными водевилями, эти мои „похождения“, а ведь это жизнь, которую я пережил!». «Были высоты человеческого духа, но были дикие вещи, сродни смрадной и мерзкой клоаке!». «А все-таки я жив и, слава Богу, здоров! Жив я именно благодаря великой тоске по родине, живущей в глубине души… жив верой в возвращение домой. Это я сам себе создал некие испытания в жизни».

Конец.