Читать книгу Грядет еще одна буря - Сейед Мехди Шоджаи - Страница 5

Теперь, должно быть, лет пятнадцать прошло с тех событий, но ты не можешь утверждать, что забыл о них или не все припоминаешь, ибо события той ночи врезались тебе в память, стали частью тебя и изменили твою жизнь.

Потому только слушай и молчи. Хочешь верь, хочешь не верь, удивляйся или в обморок падай, я даже специально на этот случай принесла тебе подслащенную воду. Но только не задавай вопросов, не прерывай цепь моих воспоминаний, я сама поведаю тебе обо всем от «а» до «я».

Шемиран[2] тебе хорошо знаком. До развилки двух дорог у Галхака[3] есть небольшой переулок. Вспомнил? Если пойти по тому переулочку, то в глубине его, на пятой двери слева, будет табличка с номером дома сорок восемь.

Там был большой сад. Теперь уж и не знаю, что с ним нынче. Оказавшись во дворе, ты мог увидеть строящуюся дорожку, что была не из асфальта или земли, а из камня. Все булыжники были плоские, чистенькие, один к одному, словно каждый промыли и в землю уложили.

По обеим сторонам дорожки на равном расстоянии были высажены деревья: яблони, груши, черешни и абрикосы. Кое-где из земли выступали небольшие холмики, покрытые куртинками ирисов: каждый холмик пестрел каким-то одним цветом.

Имелись тут и арки с беседками, обвитые со всех сторон диким шиповником.

А в конце двора был большой пруд с чистой прозрачной водой и фонтанами по обеим сторонам.

В тот вечер поверхность пруда была покрыта розами, колыхавшимися на воде от плеска фонтанов.

Все это составляло часть пейзажа, обрамлявшего дом, находившийся в самом конце сада, за прудом. Хоть дом и был одноэтажным, но стоял на пригорке, так что из него был виден весь сад.

В саду, в зале, в комнатах – повсюду были расставлены столы и стулья, кроме веранды перед домом, на которой стояла каменная скамья. Скамью эту покрыли розовым бархатом, а вокруг нее поставили стулья для музыкантов. А посредине выделили мне место для пения и танцев!

В тот вечер с меня взяли слово четыре часа петь и танцевать и один час забавлять своими шутками жениха.

Не удивляйся! Никто, кроме жениха и двух-трех его друзей, ничего не знал об этом. Да и тех двоих сам жених посвятил в курс дела, чтобы они были его свидетелями и потом подтвердили, что он не лжет, если вздумает рассказать кому-нибудь.

Не наше это дело знать про то, почему в тот вечер жених хотел, чтобы я забавляла его на свадьбе. Так, обиняками, скажем лишь, что невеста его была из семьи придворных, и ее за него насильно выдавали. Да и сам он не был доволен этим браком и потому хотел хоть как-то это компенсировать или, скажем, отомстить. А затем, вероятно, рассказать друзьям и похвастаться.

По уговору за праздничным столом жених должен был как бы случайно испачкаться и под предлогом того, что ему нужно переодеться, покинуть невесту и гостей, а потом пойти ко мне. Я же пошла в пустую комнату на другой стороне двора сменить одежду.

Когда я явилась, все гости уже были на месте, а жених с невестой сидели в лодке на пруду и обменивались любезностями с присутствующими, что стояли вокруг пруда.

На самом деле мое появление привело к тому, что все собравшиеся смешались между собой, и оставшуюся часть церемонии знакомства решили провести уже после моего выступления. Я поднялась на веранду.

А кстати, ты, Хадж Амин, в те времена не был еще ни хаджи, ни Амином. Тогда ты стоял на западной стороне пруда, рядом с отцом жениха, и разглядывал меня с самими добрыми намерениями.

Не скажу, что то был ты сам, то было благоразумие твое, которое и поныне в тебе есть и иногда тобой командует.

На мне было черное облегающее платье из шелка, в действительности ничего не прикрывавшее, и белая накидка без рукавов поверх него. Накидка была с бахромой и ниспадала до самых пяток, а концы бахромы соединялись в кольцо вокруг шеи.

Я все еще храню то черное шелковое платье и белую накидку. Я иногда кладу их перед своим молитвенным ковриком и рыдаю.

Говорю себе: «Несчастная, это была ты! А Господь взял тебя за руку и спас!»

На самом деле это платье не закрывало тело, оно было, по сути, обнаженным. Каждый раз, стоило мне повернуться, бахрома от накидки развевалась, и я сама осознавала, какой эффект это производит.

По острым, как вилка, взглядам женщин я понимала, что творится в сердцах их мужей. Те женщины сами не были заворожены, но некоторые восторгались по-настоящему.

Это не предмет моей гордости – скорее, позора. Но я продолжу, чтобы ты знал, в какой грязи я барахталась и откуда начинала, пока не оказалась здесь. Но ты, конечно, знаешь, и хорошо знаешь это. Мы с тобой помним больше, чем кто-либо еще, о том, какое у нас было прошлое.

С начала выступления прошло около часа. Присутствующие, поглощенные восторгом и страстью, все так же настойчиво просили меня танцевать, и я, вся мокрая от пота, продолжала.

Купюры, принесенные ими, чтобы осыпать невесту, по большей части в первый же час были брошены мне под ноги. Кто-то, то ли захмелев, то ли от возбуждения, выписывал чеки и посылал мне прямо на сцену.

Да и ты сам, если помнишь, выписал чек на двадцать тысяч туманов и отправил его, но когда дело дошло до критического момента, взял обратно. И из-за того самого чека ты закрыл свой счет в банке «Садерат». У меня все еще хранится тот чек. Я сохранила его как раз ради такого дня. Он под одеялом, на котором ты сидишь. Можешь взять и посмотреть. Нет, не сейчас, а потом. А сейчас слушай меня.

Я была в центре внимания всех присутствующих, и никто не замечал, как один возбужденный юноша пробирается сквозь кусты и потихоньку проталкивается вперед. Но я видела. Со сцены мне было видно, с каким страхом он озирается по сторонам, как осторожно ступает.

Самым примечательным в нем, тем, что сразу бросалось в глаза, была его одежда: грязная, поношенная. Затем – его ошеломленный вид, растрепанные волосы, кое-как выбритое лицо.

Запястья ниже края рукавов, локти и колени его были поранены и выпачканы землей. По всему было видно, что он предпочел не входить в дверь, а перелезть через стену, чтобы попасть в дом.

Очевидно, никто пока его не заметил. В доме, где даже самые обычные слуги носили форму, его облик напоминал жуткую заплату на одежде, вызывающую ужас и изумление.

Я же, прекрасно владея собой, не отрывая от него глаз, продолжала свою работу. Имея за плечами многолетний опыт, я научилась не теряться и не растрачивать себя впустую даже перед пьяными, головорезами и всеобщим разгулом.

Когда парнишка подошел к самому пруду и оказался за спиной у гостей, взгляд его упал на меня, точнее сказать, я завладела всем его вниманием.

Когда я говорю, что завладела его вниманием, я не имею в виду, что тебе легко будет это понять. Ни тебе, ни кому бы то ни было еще понять это невозможно.

Теперь-то это все в прошлом, и я, по милости Божьей, от всего этого далека. Но есть такие вещи, которые вы, мужчины, никогда не сможете понять или почувствовать.

Мы, женщины, чувствуем, каким тяжелым взглядом глядят на нас мужчины, даже если не видим самого мужчины или его глаз. Это аксиома, не требующая доказательств. Однако взгляд взгляду рознь, они могут различаться как небо и земля.

Иногда мужчина так посмотрит, что по телу и душе словно легкий ветерок или благоухание пройдет. Такому взгляду хочется всю себя отдать.

Но есть и такой взгляд, тяжесть которого невыносима, он словно груз на душу давит. Тогда хочется свалить с себя эту тяжесть и высвободиться из-под нее.

Взгляд порой скребет по лицу, как кошачий коготок, а иногда кусает, словно змея.

Но взгляд того паренька не походил ни на один из них. Он смотрел так, как смотрит ястреб-стервятник, и тяжесть его когтей на своем теле ощущаешь еще до того, как он тебя сцапает. Ястреб-стервятник – это я вежливо выражаюсь, ведь в тот момент я чувствовала себя падалью – добычей, что подвернулась ему.

А то, что сейчас вертится у тебя в голове, но ты не намерен произносить вслух, – это то, как же так получилось, что кто-то под огнем всех этих жадных взглядов осмелился смотреть на меня как хищник на добычу.

Однако меня не беспокоит то, что ты порой будешь это отрицать. В конце концов сам же признаешь. Как я говорила, у паренька был странный вид, который с каждой минутой становился еще более странным.

Но все произошло не сразу, а постепенно. И я ясно видела и ощущала, как это развивалось.

Представь себе томимого жаждой, который не час-другой и даже не день-другой, а несколько лет испытывал жажду и сейчас вдруг подошел к воде, хотя нет, это не он подошел к воде, а вода в паре шагов от него, и он не может сделать глоток.

Вообрази, что он связан по рукам и ногам, и перед ним бьет фонтан с прохладной водой.

Всем своии существом я почувствовала, что движения моего тела – словно танец воды в фонтане, который еще сильнее разжигает жажду его сердца – похоть.

О, если бы в его глазах читались только похоть и жажда или гнев и злость, – все это присутствовало в них, но не только это. Было кое-что еще, что брало за душу, плавило и испепеляло сердце. То была униженная мольба, томление, словно он весь превратился в просьбу, в желание. Именно это и вызвало у меня сострадание, преобразило меня. Если бы в тот момент он захотел иметь все, что у меня было, все деньги и богатство, – я бы отдала ему. Но он не хотел ни денег, ни богатства – он хотел иного. В тот миг я решила, что дам ему это, и только ради Господа.

Конечно, тебе будет трудно понять это. Тогда и другим было невозможно понять.

Женщины вроде меня шли на все ради того, чтобы выйти в люди, возвыситься, приблизиться ко двору. Но если в нашей среде кто-то заговаривал о любви и чувствах, то над этим смеялись. И надо мной тоже потом смеялись. Никто не может понять, сколько насмешек и злорадства мне пришлось вытерпеть. Один из моих друзей позвонил мне через несколько месяцев и сказал: «Только один поцелуй. Ради больного».

Но все эти слова ничего для меня не значили.

Я ведь приняла такое решение только ради Господа. Но и Он поверил мне и дал согласие. И вот уже десять лет, как я пожинаю плоды того согласия.

Я все это рассказываю потому, что для меня это решение в тот момент и при тех обстоятельствах имело большое значение, но если я сейчас совершу какой-нибудь опрометчивый шаг, Господь так меня накажет, что конца и края этому не будет.

Вероятно, прошло минут двадцать – двадцать пять, а парнишка все стоял, изумленно глядя на меня, затем ноги у него подкосились, и он опустился на колени на землю. Я же, кружась в танце, поднялась еще выше на сцене, чтобы заодно видеть, в каком странном состоянии он пребывал.

Он, словно роженица, скрутился от ужасной боли, и на лбу его пролегла морщинка, а по вискам стекал пот. Все лицо его сжалось, и неописуемая синева покрыла его. Он заскреб руками по земле, выложенной булыжниками, набрал горсть камней, неожиданно вскочил, прижимая их к животу левой рукой, а правой взял один камень и со всей силы запустил в мою сторону, затем еще один, и еще…

Все головы повернулись назад, и гости кинулись врассыпную. Но в меня не попал ни один камень, ибо я видела, как тот паренек их бросает, и определила, в каком направлении они полетят. Я сказала на ухо высокой коренастой скрипачке, что сидела в левом углу сцены: «Пойди к этому юнцу и скажи: “Такая-то сегодня ночью будет твоей, только успокойся!”»

Она изумленно поглядела на меня и сказала:

«Ты ведь это не всерьез?»

Я закричала на нее: «Молчи! Иди и можешь передать остальным. Если захотите, концерт продолжится, но не трогайте того парня!»

Я сделала знак остальным музыкантам, чтобы они продолжали, и сама тоже продолжила выступать.

К присутствующим вновь вернулось спокойствие. Правда, с той разницей, что время от времени они оборачивались назад и с удивлением взирали на паренька, который уже присмирел. Разница была и в том, что ты тогда поднялся со своего места и тихонько стал подбираться к нему.

Видя твое лицо, пылающее от гнева, и выкатывающиеся из орбит глаза, он не на шутку испугался, ты же схватил его за руку, чтобы выпроводить из дома. И он либо в надежде на мое обещание, либо из страха, что ты его накажешь, вцепился в землю и не двигался с места.

Ты оказался в неловком положении и хотел выпроводить его так, чтобы никто из гостей не заметил, но этого не вышло, и ты опасался, что он устроит скандал.

Я дождалась аплодисментов публики и через ту же скрипачку передала тебе послание, чтобы ты отпустил его и вернулся на свое место. Ты согласился, но начиная с того момента твой гневный взгляд был обращен на меня, и ярость со злобой постепенно вытеснили твое восхищение.

Первое отделение концерта подходило к концу, и я была уверена, что во время паузы тот паренек придет в себя. Я всех развеселила, заставила двигаться, танцевать и сказала скрипачке, чтобы она достала ключи из моей сумочки и усадила юношу в мою машину.

Услышав мои слова, скрипачка судорожно вздрогнула. Когда же она убедилась, что я намерена уйти, стала умолять: «Ханум, сегодняшний праздник удался только благодаря вам, если вы себя не жалеете, то хотя бы нас пожалейте!»

Но как бы то ни было, я отослала ее, и она ушла. Я же довела до конца первое отделение концерта.

В доме накрыли столы, и пока гости готовились к ужину, я под предлогом того, что мне понадобилось что-то взять из машины, улизнула и помчалась к автомобилю.

В то же время, помимо всех моих опасений, мне было жаль жениха, ведь ночью ему, несчастному, предстояло отправиться в покои новобрачных.

Парнишка приютился на краю сиденья машины и смотрел на меня словно мышь, что намерена напасть на кошку. Но, конечно же, этот взгляд и подобное ощущение были недолгими. Он, скорее всего, заметил, что даже если я и не больше его обезумела, то уж никак не меньше. И потому совершенно неожиданно он присмирел, откинулся на заднее сиденье, словно спасенный от страшной опасности, глубоко вздохнул и начал свой рассказ.