Читать книгу Андерсен - Шарль Левински - Страница 3

II

16 июля 2003 года. 51 сантиметр. 3248 граммов.

Я всегда посмеивался над людьми, которые в своих объявлениях о рождении сообщают как важнейшую информацию длину и вес новорождённого. Как будто они не ребёнка родили на свет, а рыбу выудили.

Теперь я делаю точно так же. Я так горд его пятьюдесятью одним сантиметром, как спортсмен гордится олимпийским рекордом, а вес 3248 граммов я бы внёс в Книгу рекордов Гиннеса.

При этом я знаю, конечно: у нас абсолютно нормальный, средний ребёнок. В одной только этой больнице за истекшие сутки родилось четверо таких. Но из всех нормальных, средних детей он – самый красивый и неповторимый.

Сразу после рождения совершенно автоматически проверяют, всё ли у малыша действительно в порядке. Так же, как при получении нового компьютера распаковываешь его и первым делом смотришь комплектность, все ли кабели и разъёмы к нему прилагаются.

Они приложили всё. Абсолютно первоклассный продукт.

Когда он впервые взглянул на свет божий, он не заплакал. Даже когда акушерка шлёпнула его по попе, он только обиженно квакнул. Как будто хотел пожаловаться на недостойное обращение.

Когда она сунула мне моего сына в руки, я не смел до него дотронуться. Ведь знаешь, что новорождённый – маленький, но знаешь это лишь теоретически. Что младенец может быть такой крошечный – и всё-таки при этом уже готовый человек, об этом я и понятия не имел. Я никогда не осознавал, как сложно устроена ушная раковина, пока не увидел её в этом миниатюрном издании.

Я не из тех людей, которые показывают свои чувства, Хелене меня уже не раз упрекала в этом, но слёзы у меня так и полились. Ей было не лучше моего, но в то же время сияние на её лице не поддавалось описанию. Лицо ещё бледное и измученное напряжением родов, но совершенно счастливое. Не удивительно, что мадонне с младенцем поклоняются.

51 сантиметр. 3248 граммов. Голубые глаза. Но это может ещё измениться, сказала акушерка. Она говорит, почти все дети при рождении имеют голубые глаза. Цвет волос тоже ещё неопределённый. Сейчас он белокурый, волосы гораздо светлее, чем у любого другого в наших семьях. Самые первые волосики выпадут, как мне объяснили, а то, что появится потом, может иметь совсем другой цвет.

Но в настоящий момент всё выглядит так, будто аист принёс его не тем родителям.

Йонас.

Имя пока что ему не подходит. Слишком взрослое для такого маленького создания. До такого имени ещё надо дорасти.

Наш Йонас.

Мы с Хелене решили, что никогда не будем разговаривать с ним на младенческом языке, чтобы ему потом не пришлось второй раз учить каждое слово, сперва «гав-гав», а потом «собака». Но когда видишь его кукольное личико, то понимаешь, как трудно будет придерживаться такого намерения. Я догадываюсь, что ещё множество вещей мы в итоге будем делать совсем не так, как предполагали.

Новые родители – это бета-тестеры. Всегда потом оказывается, что программы функционируют не так, как должны были.

Хелене была возмущена моим сравнением. Я, дескать, испорчен моей профессией, а наш сын вовсе никакой не компьютер. Я без возражений с ней согласился, хотя нахожу сравнение не таким уж плохим. Такой только что родившийся младенец действительно в чём-то похож на новенький компьютер, в него только что инсталлирована операционная система, а блок памяти совершенно пустой. Но Хелене слишком слаба для дискуссии. Рожать детей – физическая перегрузка. Мужчины бы вообще этого не выдержали. Если бы детей приходилось рожать нам, человечество уже давно бы вымерло.

Всё это было особенно тревожно, потому что роды у Хелене начались, естественно, в тот момент, когда я был у нашего клиента на другом конце города. Если мне придёт извещение о штрафе за превышение скорости, я пошлю в полицию копию свидетельства о рождении.

По дороге в больницу (Макс её отвозила туда) лопнул плодный пузырь, и поначалу, конечно, была объявлена тревога. Но когда они добрались до больницы, всё снова было под контролем. И люди там отнеслись к этому совершенно спокойно. Я спрашиваю себя, то ли их действительно ничем не удивишь, то ли это лишь поза, что бы успокоить будущих родителей. Когда меня вызывают к клиенту, у которого полетела система, я ведь тоже разыгрываю из себе гуру, даже если ни малейшего понятия не имею, в чём кроется ошибка.

Хелене была очень храброй. И у неё всё прошло быстрее, чем мы ожидали. Ведь часто слышишь, что первые роды могут тянуться бесконечно, но с Ионасом был совсем не тот случай. Акушерка сказала: ей показалось, будто малыш рвался на свет божий словно бы в нетерпении. Естественно, это чепуха, но Хелене ужасно горда этим и рассказывает всем своим посетителям.

Макс притащила Хелене целую сумку всяких безделушек. Обе сообща в них рылись и беспрерывно хихикали. Женщины умеют быть ужасно глупыми. Макс подарила мне эту записную книжку, очень милый жест, если учесть, что мы с ней друг друга недолюбливаем. «Записывай всё, что переживёшь со своим малышом, – сказала она. – Чтобы потом мог перечитать про счастливые дни, когда доживёшь до неотвратимого кризиса среднего возраста». Не понимаю, зачем ей всё время так умничать только оттого, что она изучает психологию.

Но идея с дневником хорошая. Конечно, было бы практичнее всё, что ты хочешь сохранить, просто вбивать в один файл, но кто знает, будет ли через два десятка лет такой компьютер, который сможет читать вордовские файлы. Кроме того, мне нравится представление, что когда-нибудь потом я вручу эти воспоминания в руки Йонасу. Может, в день его восемнадцатилетия. Когда он будет получать аттестат зрелости. Форвардом, забивающим голы на молодёжном чемпионате Европы U21, он, естественно, тоже будет. С тех пор, как он здесь, я живу только будущим, и оно прекрасно.

А картинку на обложке можно ведь и заклеить. Пара птичек, кормящих своих птенцов в гнезде – это всё-таки слишком пошло. Надеюсь, что у моего сына вкус будет получше.

Итак, дневниковая запись номер один:

Когда Хелене впервые поднесла Йонаса к груди, он скривил лицо в гримасу отвращения, как будто такой вид пропитания был совсем не по нему. Мы оба рассмеялись. Как старик, которому не по вкусу его черносливы.

(Чтобы Ты правильно понял, когда будешь читать это в Твои восемнадцать лет: разумеется, я знаю, что это недовольство мы только приписали Твоему лицу. Все груднички выглядят как старцы, забывшие свои вставные челюсти на ночном столике. Эта мысль нас просто позабавила. Я хотел сделать фото Твоей сморщенной мины, но пока доставал свой мобильник, этого выражения лица уже как не бывало).

Зато мне удался другой снимок. Моя мама, из которой наверняка получится великолепная бабушка, собственноручно связала для Йонаса ползунки. Но вязальщица из неё никудышная, такой и была всегда и загубила хорошую вещь, одна нога получилась короче другой. Кроме того, ей не хватило шерсти, пришлось докупить, а нужного цвета она уже не нашла. Но мы всё равно напялили эти ползунки на Йонаса («Но больше никогда!» – говорит Хелене, глядя мне через плечо), и на фото он получился как ряженый для карнавала. Особенно комично серьёзное лицо, которое он при этом делает.

Мама вообще не обиделась, что мы смеялись над её подарком. А на внука не могла нарадоваться.

Иностранные слова – опасное дело. Сегодня во второй половине дня в палату вошёл мужчина в белом халате, представившись «ординатором педиатрии». Поскольку я такого слова никогда не слышал, я сейчас же подумал о дурной болезни. Но педиатр оказался обыкновенным детским врачом.

Он обследовал Йонаса с головы до пяток, и всё оказалось в наилучшем виде. Только одна мелочь, о которой мы не должны тревожиться: кажется, Йонас не может разжать левый кулачок. Это какая-то судорога. Нам это вообще не бросилось в глаза, потому что у него обе руки сжаты в кулачки. Это у всех младенцев в первые дни так, объяснил нам врач, у них сильный хватательный рефлекс, унаследованный, вероятно, от наших предков-обезьян, у которых новорождённым приходится крепко держаться за шерсть матери. Теоретически ребёнок мог бы висеть, держась за бельевую верёвку, и не упал бы. Но кто ж будет это проверять, разве что садист.

У Йонаса, по его мнению, этот рефлекс очень сильно выражен. Самое позднее через несколько дней или недель это пройдёт само по себе.

С тех пор, как он обратил на это наше внимание, мы, естественно, всё время поглядываем на левый кулачок Йонаса. Он и впрямь выглядит так, будто он в нём что-то держит.

Когда я рассказал об этом на работе (я по такому случаю угощал, так положено), у Федерико тут же нашёлся подходящий анекдот про семью карманных воришек: их сын тоже явился на свет с зажатым кулачком, прихватив с собой обручальное кольцо акушерки. Вот такие у меня весёлые коллеги, хахаха.

Петерман дал мне без всякой моей просьбы два дня – таким тоном, в котором отчётливо звучало: «Но потом будь добр вовремя быть на месте!» Пожалуй, нельзя быть одновременно оголтелым трудоголиком и милым человеком.

Вечером я чуть не до полуночи оставался в палате Хелене. К счастью, здесь нестрого следят за временем посещения. Говорили мы не так много. Ионас лежит в переносной люльке у постели Хелене, и мы просто слушали, как он дышит. Лучшей музыки я и представить себе не могу.

Я всё ещё не привык к тому, что мы теперь уже не пара, а семья.

Завтра закончится блаженный покой. Приезжают родители Хелен. Но хотя бы на сей раз не привезут с собой своего слюнявого пса. В этом пункте я был категоричен. Этот зверь не появится вблизи моего сына. Я, в конце концов, несу свою ответственность как новоиспечённый отец.

Свежеиспечённые дед и бабка могли бы выказать и больше радости. Но они ведь оба – учителя и больше ничего не могут, кроме как выставлять оценки. Йонас, судя по их минам, заслуживает не больше четвёрки с минусом. Не хотел бы я оказаться на месте их учеников.

Не слишком ли он слабенький, на полном серьёзе спросила моя почтенная почти-что-тёща. Мой сын не слабенький! Может, он должен был встать и сплясать для них хип-хоп?

Я знаю, что сердиться бессмысленно. Они таковы, каковы уж есть. Но и Леонардо да Винчи бы тоже не порадовался, показав кому-нибудь свеженаписанную Мону Лизу и услышав при этом: «Ачто, нельзя было в её улыбке хоть немного приоткрыть зубы?»

От меня они, естественно, ожидали, что я для них всё организую, а когда я это сделал, они были недовольны результатом. Номер в отеле, заказанный мной, оказался для них шумноват, матрацы мягковаты, а апельсиновый сок на завтрак и вовсе не свежевыжат. С моей мамой они сверхлюбезны, но настолько свысока, что просто в глаза бросается: они-то птицы высокого полёта, с высшим образованием, а мама всю свою жизнь всего лишь скромная служащая. К счастью, приехали они ненадолго, их бедный пёс в приюте для животных несчастлив и скучает. Они говорят об этом с такой укоризной, как будто я живодёр по профессии.

Насчёт имени Йонас они тоже морщили нос.

Хелене уж должна бы знать своих родителей, но слишком всерьёз приняла их «слабенького» и тут же впала в беспокойство. Она вообще постоянно в тревоге, такого я за ней не знал. Например: Йонас мало кричит, ей бы радоваться, что дитя не причиняет неудобств, а она давай задумываться, всё ли у него в порядке с лёгкими, нет ли родовой травмы. Было смешно: в тот же миг, как она об этом заговорила, Йонас принялся вопить во всё горло. Как будто он просто забыл это делать, а тут вдруг вспомнил.

То, что она всё видит в чёрном цвете, определённо связано с её усталостью. Но я приписываю вину и всем тем книгам по беременности и родам, которые она прочитала. Естественно, в них описаны все случаи патологий. И ей теперь мерещится, что она замечает симптомы то одной патологии, то другой.

Детский врач – извините: педиатр – попытался её успокоить. Мол, нет никаких причин для тревоги. Наш Йонас совершенно нормальный ребёнок.

Луж самый хорошенький из всех – это однозначно.

Сегодня Хелене плакала часами, и я не мог её утешить. В конце концов она приняла снотворное, а завтра ей, надеюсь, станет лучше.

Мне её ужасно жаль. Она ревела, что плохая мать и что Гном это тоже чувствует. Что он никогда не будет её любить, она знает, никогда в жизни; и что между ними стоит стена, отторжение, которое ей не преодолеть. Разумеется, она только воображает себе это, но именно потому, что это лишь воображение, её и невозможно переубедить.

Госпожа д-р Штеенбек полагает, что для тревоги нет причин, настроение проистекает не от истинных проблем, а из-за гормональной перестройки. Послеродовая депрессия.

Гормоны ли, не гормоны, а Гному не на пользу, если мать срывается в такую эмоциональную яму. Когда Хелене наконец заснула, я взял его на руки и качал. Иногда он посреди сна раскрывает глаза – и тогда в его лице появляется что-то вроде разочарования, хотя это скорее всего боли в животике. Может, поэтому Хелене и пришла в голову такая безумная идея, что дитя её отторгает.

Семимудрых нашихя в тот вечер спровадил. (Хелене не любит, когда я так называю её родителей, но я считаю, что определение им очень подходит). Они отправились в концерт. Естественно, билеты им должен был организовать я. Ведь мне же больше нечего делать.

Потом мама помогала мне сделать последние приготовления в квартире. Детскую кроватку можно складывать, а для начала мы поставили её в нашей спальне. К ребёнку придётся вставать каждые пару часов, и практичнее, чтоб было недалеко. Пока что Ионас очень спокойный младенец, но было бы чудом, если бы так оставалось надолго.

Коллеги на работе (Федерико это организовал) подарили нам подвеску для детской кроватки. Если потянуть за шнур, она не только двигается, но и играет музыку. «Guten Abend, gut Nacht». Хелене хотя и говорит, что я ничего не понимаю в музыке, но эту мелодию я всё-таки узнал.

Я немного нервничаю (Ты будешь над этим смеяться, когда в восемнадцать лет прочитаешь эти строчки) в моей новой роли. Что-то вроде волнения перед выходом на сцену. Хочется всё сделать правильно, и всё время тебя от чего-нибудь предостерегают. Если верить всему, что Хелене вычитала в умных книжках от Макс, то обеспечить ребёнку пожизненную травму может поистинё всё что угодно.

Было бы гораздо практичнее, если бы дети рождались уже взрослыми. Или хотя бы в том возрасте, когда с ними можно говорить.

В последний день в больнице произошло такое, что я обязательно должен записать, чтобы когда-нибудь потом мы все вместе смогли посмеяться над этим. Я веселился как молочник, нарисованный на молочном фургоне, хотя, разумеется, делал вид, что мне очень стыдно.

Я пообещал семимудрым отвезти их на вокзал. Ведь они не могут себе позволить такси, бедные. Мать Хелене уже стояла в пальто и демонстративно поглядывала то и дело на часы. Но я – перед тем как сыграть роль шофёра – должен был ещё раз перепеленать Йонаса. Пока Хелене ещё не вполне встала на ноги, это была моя обязанность. Ну, руки у меня и правда не самые ловкие в мире (это у меня от мамы), однако это не повод, чтобы Луизе встала над душой и комментировала каждое моё неверное движение. Если она так же обращается со своими учениками, как со спутником жизни её дочери, то я даже представить не в силах, чтобы кто-нибудь выбрал её в любимые учительницы. Правда, эта избранность может значить для неё не так много.

(Дорогой Йонас, она – Твоя бабушка, может быть, она баловала тебя все эти восемнадцать лет на всю катушку, и ты любишь её горячо и искренне. Я даже надеюсь, что так оно и есть. Тогда и ко мне она наверняка стала благожелательнее. Но пока что мне кажется, что она путает меня со своей собакой и хочет научить меня становиться перед ней на задние лапы).

Так или иначе; в какой-то момент я так разнервничался; что сказал: «Тогда сделай это сама!» Чего; вероятно; она и хотела от меня добиться. Она тут же приступила к делу с таким высокомерным выражением на лице: мол; я профи; а ты новичок. Ионас лежал на спине; и когда она его обнажила; он её описал. Да попал точно в цель: прямо в лицо. Удивительно; что такой маленький младенец оказался способен пустить такую сильную струю.

Я сохранял полную серьёзность и ставлю себе это в большую заслугу. Кое-кто получал Оскара и за куда меньшие актёрские достижения. Петер; мой будущий тесть; тактично отвернулся; чтобы его жена не застукала его за усмешкой. А то бы она записала ему выговор в классный журнал. Обычно они оба чёрствые как сухари.

Сама она; конечно; сделала вид; что не придаёт делу трагизма; а что ей ещё оставалось. Но с этого момента она была молчалива. По дороге на вокзал ни разу не высказалась насчёт моего стиля вождения. Уже за одно это Йонас заслуживает награды.

Я знаю; это некрасиво с моей стороны; но я как-то не огорчён тем; что они живут от нас так далеко.

Наконец-то свершилось: мне разрешили забрать Хелене и Йонаса домой. Фанфары и барабанная дробь!

Но сперва пришлось побегать по больнице; подписывая в разных кабинетах какие-то бумаги. Как будто я что-то купил на строительном рынке – и на кассе мне пропечатывают гарантийное свидетельство. Притом что мы совсем не собираемся обменивать Йонаса по гарантии; хахаха.

Когда покидаешь клинику с младенцем на руках; в этом есть что-то торжественное. Все встречные тебе улыбаются. Одна пожилая женщина; что стояла у выхода со своей капельницей и жадно курила, даже попросила у меня разрешения дотронуться до Ионаса – мол, это принесёт ей счастье. Я предпочёл бы ей этого не позволять, кто знает, какая у неё болезнь, но это было бы совсем невежливо. И она осторожно приложилась к нему кончиками пальцев.

Цветочные композиции, которые нам присылали в больницу, мы оставили там. Они и так всё время стояли в холле, потому что Хелене плохо переносит ароматы цветов. Кажется, бывает не только токсикоз беременности, но и токсикоз послеродовой. Я попросил медсестру отдать цветы тем, к кому никто не приходит.

Четыре дня назад я подруливал к больнице с лихостью Михаэля Шумахера. А теперь, по пути домой, меня мог бы обогнать любой дедушка на ископаемой модели. Так осторожно я не ездил ни разу за всю мою жизнь. Сзади мне сигналили, потому что я тормозил перед каждым перекрёстком, чьё бы там ни было преимущество движения. Но ведь я вёз бесценный груз. Хелене сидела на заднем сиденье, держа Йонаса на руках. Вообще-то, ему полагалось быть пристёгнутым к детскому креслу, но у меня ещё руки не дошли купить его. Очень уж много всего нужно было сделать в последние дни. Но я хотя бы наскоро заскочил на автомойку и пропылесосил салон внутри ради гигиены перед тем, как забирать их из больницы.

В нашем районе иногда по десять минут приходится колесить по округе в поисках места для парковки. А на сей раз свободное место оказалось прямо перед домом. Люди знают, что они должны Йонасу.

Мама по своему обыкновению тайком прикрепила к двери нашей квартиры табличку с аистом, несущим в клюве свёрток с младенцем. Хотела как лучше, но жуткий китч. Через пару дней мы тактично позволим этой табличке исчезнуть. Или повесим её в детскую комнату.

Когда мы вошли в квартиру, был по-настоящему торжественный момент. Начиналась новая глава нашей жизни.

Когда Хелене потом выйдет за меня замуж, я и её внесу в дом на руках.

Первая ночь втроём была совсем не такой, как я себе представлял. Я ждал бессонницы и беспокойства, но проспал бы всё на свете, если бы Хелене не вставала посмотреть на Ионаса. Притом что тот мирно посапывал себе. Не издав ни звука, пока в шесть часов она не поднесла его к груди.

В свой первый день дома он только раз по-настоящему покричал.

Это было, когда я привёл в движение подвеску над его кроватью – и механизм замурлыкал свою песенку. Тут он заорал как резаный. Я хотел тут же остановить музыку, но конструкция этого не предусматривала. Пришлось беспощадно выслушать всю мелодию до конца.

Наутро я из чистого любопытства попробовал включить подвеску ещё раз. С тем же эффектом. Как только потянешь за шнур, Ионас начинает орать. Не знаю, то ли он боится эту подвеску или так не любит «Guten Abend, gut Nacht». Мы теперь сняли эту штуку с кроватки.

Но это пока что единственные случаи, с которыми Ионас был не согласен. Кажется, он и впрямь очень спокойный ребёнок.

(Когда Ты будешь это читать, пубертатная пора у Тебя уже останется позади, но о миролюбии ещё и речи не будет. Скорее всего, Ты годами будешь лишать нас сна слишком громкой музыкой. Будут ли ещё слушать рэп через восемнадцать лет? Или ты будешь находить мои любимые саунды такими же старомодными, каким я нахожу битловский фанатизм последнего поколения? Предвкушаю то время, когда мы с тобой сможем обсуждать такие вещи. Или спорить о них.)

Депрессия Хелене ещё не совсем прошла. Она всё ещё слишком тонкокожая и может выйти из себя из-за мелочи. Мама принесла нам вчера кастрюльку своего знаменитого гуляша, и я нашёл это очень милым с её стороны. Но Хелене только рассердилась. Мол, это неосмотрительно, и маме не мешало бы знать, что кормящим матерям не следует есть ничего острого, чтобы не навредить малышу. К счастью, моя мама не воспринимает такие вещи трагически.

Сегодня я разогрел гуляш для себя, и самое интересное было то, что Йонас среагировал на запах. Не то чтобы он улыбнулся, в этом возрасте они ещё не умеют это делать, но впечатление было такое, что он наслаждается ароматом. Я по глупости спросил шутки ради, не дать ли ему попробовать кусочек, но Хелене не нашла это забавным.

Я стараюсь разгрузить её, в чём только могу. Но это не так много, я просто недостаточно бываю дома. Я подал заявление на отпуск за свой счёт, но на работе как раз отсутствуют двое, и на остальных приходился дел выше крыши. Но на следующей неделе уже удастся.

Сегодня я впервые на целый день оставался один с Йонасом. Макс похитила Хелене, «чтобы снова её как следует побаловать». Конечно, это мило с её стороны, но она всегда говорит такие вещи с критическим подтекстом. Как будто хочет намекнуть, что я не слишком заботлив по отношению к её подруге. Обе отправились в хаммам – куда Хелене никогда не удавалось заманить меня. Чтобы меня там растирали чужие руки – нет уж, это не для меня.

Хелене сцедила молоко и в деталях объяснила мне, как его потом разогревать. Когда речь идёт о младенце, женщины считают всех мужчин идиотами.

Йонас не был для меня обременителен. Вот только моя музыка ему не подошла. Из-за Тупака Шакура он начал орать и перестал, только когда я его выключил. Может, что-то и есть в заверениях Хелен, что младенец ещё в утробе слышит музыку – и ему можно привить определённые предпочтения. Во время беременности я ей это позволял делать, потому что не верил в её теории. Но если теперь мне придётся подолгу выслушивать эту классическую тягомотину, то мне надо запасаться терпением.

Тогда я обошёлся без музыки. Надевать наушники мне не хотелось, чтобы не пропустить момент, если с Ионасом что-то случится. Но ничего с ним не стряслось. «Он спокойный», – говорит мама. Кроме того, ему уже десять дней, и он практически уже взрослый.

Потом он поспал – он много спит, днём тоже – и в это время я писал в дневник.

После обеда была хорошая погода, и мы с ним ходили гулять. При этом я сделал интересное открытие: такая коляска с милым младенцем внутри была бы идеальной наживкой для привлечения женщин. В парке я заводил разговоры с несколькими юными матерями, и одна из них была чёрт знает какхороша. Будь я холостяком, я бы регулярно навязывался соседям в бебиситтеры, уезжал бы с коляской и вскрывал бы и осваивал целые месторождения.

(Чтобы у Тебя не сложилось превратное впечатление об отце, восемнадцатилетний Ионас: это я написал в шутку).

В парке случился один забавный момент: Ионас зевал и при этом – разумеется, по чистой случайности – сделал движение рукой к лицу. Одна из этих юных мамочек увидела это и сказала: «Смотрите, он рот прикрывает рукой». И я – с самой непроницаемой миной: «Прививать ребёнку правила хорошего тона никогда не рано». Она хотя и засмеялась, но по ней было видно, что она не вполне уверена в моей шутке.

Кажется, больница продаёт агентам адреса новоиспечённых родителей. Едва Хелене успела вернуться домой, как почтовый ящик уже забили проспектами и рекламными письмами – насчёт подгузников, детского питания и тому подобного. Поток не ослабел и по сей день.

Больше всего я ненавижу когда в таком письме ктебе обращаются по имени, впечатанном в стандартное письмо синими чернилами, как будто оно вписано от руки. Как будто не видно невооружённым глазом, что всё изготовлено компьютером. (В большинстве случаев они используют шрифт Lucida Handwriting – видимо, самый любимый у рекламщиков.)

Вчера даже почтальон, с которым прежде я не обменялся ни единым словом, поздравил меня с рождением ребёнка. Когда я его спросил, откуда он знает, он засмеялся и сказал: «Когда по какому-то адресу приносишь все эти бесплатные образцы, нетрудно догадаться, что в это окно залетел аист».

Мы получаем также пробные экземпляры журналов для молодых родителей, будущих подписчиков. Вот это вот всё. Я их не читаю, ведь статьи в них пишутся только для того, чтобы заполнить и обратную сторону рекламных объявлений. Но одна идея, на которую я там наткнулся, показалась мне и впрямь хорошей. Они зафиксировали целый день грудного младенца, фотографируя его каждые пятнадцать минут – от пробуждения до засыпания. Это подтолкнуло меня к тому, чтобы проделать то же самое с Ионасом. Такую серию, подумал я, потом наверняка будет интереснее смотреть, чем отдельные снимки. Но результатом я остался недоволен.

На снимках из журнала малыш от кадра к кадру выглядел по-разному – то весёлым, то грустным, то сонным. Я подозреваю, что снимки были сделаны в течение более продолжительного времени, а не в один день. Я имею в виду: кто же переодевает младенца по десять раз на дню? Чистый показ мод на ползунки. Может, это и было целью эксперимента. Поглядев на эти картинки, человек должен был бежать в магазин детских товаров и опустошать там полки.

Но самое большое различие было в другом. На моих снимках у Йонаса было всегда одно и то же выражение лица, немного удручённое, как будто он был недоволен тем, что его родили в этот мир.

Когда я обратил на это внимание Хелене, она среагировала обиженно, как будто я обвинил Йонаса в чём-то негативном. Но достаточно было только взглянуть на эти снимки. Одно и то же выражение лица. Раньше мне это не бросалось в глаза.

Я, разумеется, знаю, что в этом возрасте груднички ещё не умеют улыбаться. Но неужели наш сын всегда будет так мрачно смотреть на мир?

Может быть, мне следует начать новую карьеру. Кажется, я от природы одарён для профессии целителя-экстрасенса.

Хелене настаивала, чтобы я остриг Йонасу ногти. Она где-то прочитала (возможно, в одном из этих журналов), что груднички легко могут поцарапать себе лицо. Я хотя и не видел такой опасности, его ноготки были всё ещё крошечными, но когда речь идёт о Йонасе, лучше ей не возражать.

Я немножко играл в этот маникюр и был при этом чрезвычайно осторожен. Рядом с таким крохотным тельцем даже маникюрные ножницы выглядели опасным орудием убийства. «Обработать» я мог, естественно, лишь пальчики правой руки, поскольку левую Йонас держал по-прежнему зажатой в кулачок.

(Если в восемнадцать лет Ты решишь стать профессиональным боксёром – сверхтяжёлого веса, разумеется – Ты сможешь рассказывать репортёрам, что начал тренироваться ещё в колыбели. См. вклеенное фото).

Остригать там было действительно почти нечего. А поскольку меня так растрогали его маленькие кулачки, я гладил его по тыльной стороне ладони и наговаривал ему, как обычно разговаривают с младенцами, не ожидая от них понимания. «Какие у тебя хорошенькие две ладошеньки, – повторял я ему, – две чудесные ладошеньки». Что-то в этом роде. К моему изумлению его судорожно сжатые пальчики медленно распрямились – впервые с его рождения. На пару секунд его ладонь целиком раскрылась. Я тотчас позвал Хелене, но пока она пришла, он уже снова стиснул кулачок. Правда, теперь мы знаем, что в принципе всё в порядке.

Кстати, о разговоре с грудничками: вечером у нас была Макс, и мы обсуждали, действительно ли «мама» – первое, что говорит малыш. Вроде бы это слово одинаково звучит на всех языках. Хелене сказала, что это логично, в конце концов мать – самый близкий человек для ребёнка. Макс, которая иногда бывает разумна не по годам, была другого мнения. Родителям только кажется, что дети это «говорят»; «мама» вообще не слово, а лишь звук, который возникает сам по себе, когда дети открывают и закрывают рот. Может, она и права, но лучше бы придержала свою мудрость при себе. Теперь Хелене, когда впервые услышит от сына «мама», уже не сможет этому как следует порадоваться.

Подняться наверх