Читать книгу Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте - Страница 8

Дорогая бабушка!

Я подхвачу нить повествования там, где ее бросила, и продолжу по порядку. Вернувшись в Уэллсли-Хаус после тайного визита на виллу Доуро, я немедленно удалилась в свои покои. Хаотическое смешение страхов, надежд и домыслов, наполнявшее мозг, делали меня совершенно негодной для какого бы то ни было общества. Кто эта дама? Вправду ли она жена Заморны, что практически явствовало из ее слов? Почему герцог исчез, сказав мне всего две фразы? Рассердился ли он на меня? Как вышло, что он не в Ангрии, а в Витропольской долине? И может ли он сегодня вернуться в город? Хватит ли у меня в таком случае духа потребовать объяснений? И даст ли он их? Такие вопросы я вновь и вновь задавала себе, но тщетно. Никто не мог дать ответа. Я вздыхала, плакала и почти жалела, что Заморна не остался для меня только мечтой, что мои грезы обернулись такой яркой и пугающей явью.

Одно сомнений не вызывало: мальчик и девочка, безусловно, дети герцога. Каждый взгляд, слово и жест маленького Эрнеста неопровержимо об этом свидетельствовали. Покуда я сидела в таких раздумьях, меня внезапно отвлек тихий вздох, раздавшийся, казалось, совсем рядом. Я торопливо оглядела комнату, почти ожидая увидеть герцога, хотя это не тот звук, какой обычно возвещает о его появлении. Лунный свет, льющийся сквозь незашторенные венецианские окна, наполнял помещение. Никого видно не было, и я вернулась бы к своим размышлениям, если бы кто-то не тронул мою руку, лежащую рядом с креслом на жардиньерке.

Боже! У меня сердце оборвалось от страха, ибо в тот же миг безобразная фигура Кунштюка с пронзительным стоном рухнула к моим ногам. Забыв, что он глухонемой, я спросила, как могла мягко, что ему нужно. Не могу сказать, что я испугалась: карлик всегда был со мною крайне почтителен и, входя, кланялся мне ниже восточного раба, я же в ответ защищала его от других слуг, ненавидящих беднягу за уродство. И все же несмотря на добрые отношения между нами, нарушаемые лишь странными вмешательствами, упомянутыми в прошлом письме, должна сознаться, что едва не позвонила в колокольчик, дабы не оставаться с ним наедине. Я уже встала с намерением это сделать, но тут он вскинул голову, отбросил всклокоченные волосы, так что лунное сияние озарило все чудовищно гипертрофированные черты его нечеловеческого лица, и уставился на меня с такой жалобной мольбой, что я не сумела устоять. Это было тем более трогательно, что обычно он угрюм, замкнут и злобен – по крайней мере так уверяют слуги, хотя со мною совсем иной. Я села и, гладя карлика по косматой голове, чтобы унять его непонятное волнение, повторила вопрос: на сей раз не словами, а с помощью жестов. На этом языке я могу разговаривать с ним довольно быстро, правда, обычным способом, а не так, как они с Заморной общаются по каким-то загадочным общим делам, когда мелькание пальцев исключает для стороннего наблюдателя возможность понять, о чем речь.

Последующий разговор был лаконичен, как телеграфная депеша.

Кунштюк (в ответ на мой первый вопрос). Нельзя было этого делать.

Я. О чем ты?

Кунштюк. О вашей поездке.

Я. Что будет?

Кунштюк. Опасность.

Я. Что герцог рассердится?

Кунштюк. Что герцог умрет.

Я (после паузы, немного придя в себя). Как это понимать?

Кунштюк. Так и понимать! Дело было настолько близко к свершению, что кара, хотя бы частичная, неизбежна.

Я. Не могу взять в толк, что ты говоришь.

Кунштюк. Может, вы и не понимаете, но это так. Не надо вам было ревновать. Зря вы поддались любопытству. Коли любовь Заморны принадлежит вам, важно ли, что она принадлежит не вам одной?

На это я воскликнула:

– Так она и вправду его жена!

Он не услышал моих слов, поэтому я, взяв себя в руки, повторила вопрос на языке жестов.

– Истинная правда, – был ответ. – Леди Оронсей и впрямь жена герцога.

Я ничего не могла сказать; мысли мешались, сердце помертвело. Сколько я пробыла в оцепенении, не чувствуя ничего, кроме нестерпимой боли, – не знаю. Наконец я вспомнила, что произошло, и принялась искать глазами Кунштюка, но он уже ушел. В голове роились тысячи вопросов, которые я хотела ему задать. Однако я понимала, что требовать его назад бессмысленно: он никогда не продолжает разговор, который считает оконченным.

В ту ночь сон бежал от моей постели. Весь следующий день я провела в смятении, которое Вы, моя дорогая бабушка, можете вообразить, но я описать не могу. Меня пугала тень опасности, на которую намекнул мой муж, а еще более – тень его неудовольствия; я корила себя за глупую ревность, и одновременно пламень той же самой ревности разгорался в моей душе еще жарче; я молилась о возвращении герцога и трепетала при мысли о новых бедах, которые оно сулит. Так миновала ночь. Прошел день, и следующий, и еще один – вернее, они ползли, словно нагруженные свинцом. За все время мне не было от мужа ни единой весточки, хотя здешние секретари ежедневно получали из Адрианополя депеши, скрепленные его подписью и печатью. Значит, он не мог быть сейчас на вилле Доуро, и это хоть немного утешало.

Наконец, под вечер пятого дня, он приехал. Я была в салоне среди гостей, когда вошел герцог в сопровождении моего брата. Эдвард был весел и бодр, а вот Заморна, увы, выглядел усталым и изможденным. Значит, проклятье и впрямь пало на него, и я тому причиной.

Едва он вошел, его окружила плотная толпа, так что я, как ни терзалась угрызениями совести, долго не могла приблизиться к нему и заговорить. Стоя в сторонке, я приметила мою невестку Марию: она бесстрашно подошла к своему мужу, и Эдвард улыбнулся так тепло, взял ее за руки с такой нежностью, что я едва не расплакалась при мысли, насколько иной прием ожидает меня саму.

– Заморна, – услышала я голос Монморанси, – скажите на милость, что с вами такое? Вы перетрудились! Клянусь, так не годится! Если вы столь слабосильны, лучше уж сразу препоручить вас заботам гробовщика.

– Скажите на милость, Монт, – беспечно отвечал мой муж, – что с вами такое? Определенно, вы смотрите на мир сквозь кривое стекло. Это вам надо к гробовщику! Что до меня, я здоров как бык.

– Пустое бахвальство! – объявил Монморанси, беря большую понюшку табаку. – Мистер Эдвард, что скажете вы?

– Скажу, что он лжет! – уверенно отвечал мой брат. – Уверяю вас, в последние два дня герцог Заморна принужден был выслушать все, что я думаю о его виде (кожа да кости, как говорят лихие молодцы), отсутствии аппетита, беспричинном унынии и прочей нелепой ерунде! Если он не переменится, я сам вырву у него из рук скипетр и вложу прялку!

– О гневливец! – проговорил герцог тем же веселым тоном, снимая шляпу и являя взорам глаза, блестящие ярче обычного, и прекрасные, как всегда, кудри. – О гневливец, кто набросит узду на твой рот и прижмет удилами твой язык? Брат, гляньте, сколько прелестных щечек побледнело от ваших слов! Клянусь честью, дамы, я горжусь вашим участием, но, как оно ни лестно, приберегите его для кого-нибудь другого. Заморна еще не умер, хоть бы все вороны мира каркали о его скорой кончине! Я жив, клянусь небом, назло им, назло ему!

Это было произнесено твердо, с вызовом в очах, обращенных не к конкретному лицу из числа присутствующих, а скорее к тому, кто стоял перед его мысленным взором.

Что это могло означать? Мгновенное волнение улеглось, герцог стоял такой же спокойный и бодрый, как прежде.

Я наконец смогла подойти ближе, хотела заговорить, хотела сказать, как огорчает меня его нездоровый вид, однако я словно онемела и могла лишь взять герцога за руку.

– Что ж, Мэри, – промолвил он, – вы тоже думаете, что я ходячий скелет, живое олицетворение смерти, существо, медлящее на поверхности земли, хотя давно должно лежать в ее недрах?

Эти слова показали мне истинное состояние его чувств, обостренную мнительность, преувеличивающую всякую услышанную или угаданную мысль. Я ответила только:

– Милый Артур, я так рада вас видеть!

– Что? Рады видеть, как я умираю? – И он с ироническим смехом повернулся к гостям.

Остаток вечера получился донельзя тягостным. Хотя сам герцог был лихорадочно весел, ему не удалось заразить своим настроением других. Все видели, что его веселость притворна, а такого рода натужная бодрость угнетает хуже самой глубокой меланхолии. Наконец гости начали расходиться. Компания за компанией выходила из дома, карета за каретой отъезжала от крыльца; поток «перстней, плюмажей, жемчугов»[26], наполнявший комнаты, схлынул, истончившись до жиденьких ручейков. Они тоже постепенно иссякли, и, когда часы пробили четыре, я раскланялась с последним из уходящих гостей. Мы остались одни – мы, то есть я и мой супруг. С бьющимся сердцем я повернулась к нему. Сейчас мне предстояло узнать, очень он на меня гневается или нет, а еще – сможет ли он наедине со мной превозмогать недуг так же стойко, как на людях. Увы, последний вопрос разрешился сразу.

Герцог упал в кресло, обессиленно уронил голову, закрыл глаза и прижал ладони к лицу. Окна салона уже подрагивали от рассветного бриза, холодный свет зари струился в те из них, что выходили на восток, мешаясь с тусклым сиянием непогашенных свечей. В этом нездоровом освещении я смотрела на мужа. Оно добавляло тягостности и без того гнетущему зрелищу. Я подошла и встала рядом. Он не смотрел на меня и не говорил со мной. Мое сердце обливалось кровью при виде запавших глаз, нахмуренного лба, мраморной белизны губ и щек; все величие Заморны поверглось в прах смертный. Я машинально склонилась над ним, мое дыхание шевельнуло его волосы; он поднял глаза.

– Ах, Мэри, – проговорил он со слабой улыбкой на изможденном лице, – вы прекрасно видите, как я плох. Бесполезно долее притворяться. Я сражался с недугом, сколько мог, и вот плоть изнемогла, хотя дух еще борется. Сядьте, дорогая, вам все равно не понять моих слов. Боюсь, если начнется лихорадка, мой бред будет ужасен.

Ноги у меня подкашивались, и я села, радуясь, что хотя бы не упаду. Я была близка к обмороку и дрожала всем телом. Его доброта оказалась для меня больнее самого сурового гнева. Нахлынувшее раскаяние было нестерпимо горьким. Он привлек меня к себе и, приникнув головой к моему плечу, спросил:

– Мэри, не было ли в городе каких-нибудь странных слухов?

Я, как могла, ответила, что нет, не было.

– Странно, – проговорил он. – Если бы тайну раскрыли, весть распространилась бы со скоростью лесного пожара. Но может, ничего не произошло и мерзавец просто воспользовался низким преимуществом фальстарта.

После недолгого молчания он встал и быстро заходил по комнате, восклицая:

– Кто лез в мои личные дела? Кто сунул нос в то, что я тщательно оберегал от посторонних? Чья рука взломала замок? Чей глаз узрел сокровище? Клянусь небом, нет, клянусь адом – ибо инфернального здесь больше, нежели святого, – если это мужчина, то он заплатит мне жизнью, а если женщина, то она отныне и навеки заклеймена пылающей ненавистью Заморны. Великие духи![27] Умереть сейчас, в первом расцвете бытия сойти в хладный могильный мрак, покинуть поле, созревшее для серпа, когда я только вышел на него со жнецами и вся золотая нива моих надежд расстилается впереди, оставить мое королевство в разрухе, а имя Заморны – нарицательным для того, кто обещал, как Бог, а исполнил – как жалкая земнородная тварь, и знать, что это проклятье обрушилось на меня из-за неуемного любопытства какого-то мерзавца, – от такого мог бы ожить труп, а лед в его жилах вскипел бы так, как кипит сейчас моя кровь! Готов поклясться, что эту подлость совершила женщина из мелочного интереса к чужим делам. Они всегда рушили величайшие здания, воздвигаемые мужчиной. Быть может, тут действовала ревность.

И он взглянул на меня.

В тот миг я чувствовала лишь одно сильнейшее желание: чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила меня в свою бездну. Я сжалась под взглядом мужа, который не видела, но чувствовала, словно живой огонь. Тысячи лет счастья не изгладили бы из моей памяти этот миг невыносимых страданий. Зрение застлал туман, в ушах гудело, и сквозь этот меланхолический гул я различила звон колокольчика. Через некоторое время в комнату кто-то вошел. Наступила долгая тишина, потом кто-то застонал, словно от сильнейшего горя. Я немного очнулась и увидела Кунштюка: сидя на корточках у ног хозяина и мотая косматой головой, он быстро-быстро говорил с Заморной на языке жестов. Мычание, срывавшееся с его губ, и было теми стонами, которые я слышала. Недолгий разговор закончился, и герцог шагнул ко мне. Вне себя от ужаса, не сознавая, что делаю, я в помрачении рассудка вскочила и бросилась к двери.

– Мэри, – глухо проговорил он, – вернитесь. Вы же не боитесь, что я вас ударю?

Я подчинилась – скорее машинально, нежели почему-либо еще.

– Что ж, – проговорил он почти игриво, – как я выяснил, вы и есть преступница. Вам вздумалось посетить виллу Доуро, не так ли, моя очаровательная герцогиня? Просто чтобы взглянуть на Мину Лори и юного Фицартура, которые вас, мадам, должны заботить не больше обитателей Камчатки. Вы приметили еще особу-двух, чье существование стало для вас новостью. Домой вас оттуда отправил я – по крайней мере так сказал мне Кунштюк. Короче, из-за треклятого женского любопытства вы дали моему врагу преимущество, которое он теперь развивает в полное свое удовольствие. Бремя смертное отяготело на мне, мадам. Думаю, скоро я умру и оставлю вас свободной. Не дрожите так и не бледнейте. Вот, обопритесь на мою руку, а то вы едва стоите на ногах. Я не испытываю к вам ненависти, Мэри, любопытство родилось вместе с вами, как и со всем вашим полом. Однако, милая, – и он пренебрежительно потрепал меня по шее, – я презираю вас от всей души.

– Артур, – проговорила я, пытаясь собрать силы после чудовищного удара, которым стали для меня эти слова, – ваше презрение излишне. Я и без того раздавлена горем, какого не знала ни одна смертная женщина, когда-либо склонявшая главу во прах раскаяния. Я согрешила, но наказание несоразмерно моему проступку.

– Бедняжка, – ответил он, беря мою руку и глядя на меня со смесью жалости и омерзения. – Не корите себя чересчур сурово. Вы не согрешили, ничего подобного – просто обнаружили треклятую женскую глупость, которая сейчас проявляет себя в другой форме. Ну, мэм, что же мы не уроним слезинку-другую? То должно быть ваше последнее средство при первых признаках бури.

– Адриан, я не могу плакать, мои слезы иссушила жгучая скорбь, – сказала я, и в этот самый миг мои глаза наполнились непрошеной влагой. Невыносимая мука стиснула сердце. Я упала на колени и срывающимся от рыданий голосом закричала: – О Заморна! Пожалейте меня! Простите меня в этот раз! Подозревай я хоть в малейшей мере, что поездка затронет один-единственный волосок на голове моего супруга, я бы скорее отрубила себе правую руку, чем вышла в тот день из дома!

– Мне не за что вас прощать, – отвечал он. – Конечно, я знаю, что вы не желали мне зла. Однако я не могу не улыбаться тому, как воплотилась в вас самая сущность женской натуры: слабость, ошибки, раскаяние. Уходите, дитя, я больше не могу с вами говорить. Проклятие одолевает меня. О демон! Сейчас твой черед торжествовать, но я еще возьму над тобой верх! Не жди, что я сойду в могилу! Сейчас я поддался, но я восстану и не дам ее мраморному зеву меня поглотить!

Он прижал руку к сердцу и содрогнулся так, будто все его существо раздирала внутренняя боль.

Что я испытывала, словами не описать, но, видимо, какая-то часть мучений проступила на моем лице, потому что герцог внезапно прижал меня к груди и проговорил:

– Милая моя Мэри, не надо так огорчаться. Вот вам моя любовь, поцелуй совершеннейшего прощения; я не могу не любить ваших печальных глаз. Идите в свои покои, Генриетта, не бойтесь за меня. Я поборюсь в одиночку. Победа или смерть! Такая пытка не может длиться долго. Или я умру, или пойду на поправку. Не горюйте, дорогая, забудьте то, что я сказал о своем якобы презрении, и дайте я вас еще раз поцелую в знак того, что вы прощены окончательно.

С этими словами он вышел. Я удалилась в свою опочивальню – не для сна, как Вы понимаете, а для того, чтобы размышлять над моими злосчастиями, тщетно биться над тайной, окутывающей все обстоятельства этого загадочного дела, и пить горькую чашу, поднесенную к моим губам раскаянием.

Бабушка, сейчас я не могу писать дальше, так что до свидания.

Ваша

М.Г. Уэлсли