Читать книгу Учитель - Шарлотта Бронте - Страница 7

В город я вернулся изрядно проголодавшись; я вспомнил наконец, что так и не обедал, и быстро поднимался по узкой улице к своему дому, подгоняемый разыгравшимся аппетитом. Уже стемнело, когда я открыл парадную дверь и прошел в дом. «Интересно, как там мой камин», – подумал я; ночь выдалась холодной, и, представив в нем лишь холодный, безжизненный пепел, я содрогнулся.

К радостному моему удивлению, войдя в кабинет, я обнаружил, что огонь горит, старая же зола тщательно выметена. Едва успел я отметить столь необычайное явление, как возник другой повод изумиться: кресло, в котором я обычно сиживал у камина, оказалось занятым; в нем, скрестив руки на груди и вытянув ноги, устроился некто. Хотя и близорукий, я быстро узнал в этом человеке моего знакомого – мистера Хансдена. Конечно, я не очень-то рад был его видеть, памятуя, как расстался с этим господином накануне, и в том, с каким видом я прошел к камину и помешал в нем, с какой холодностью произнес: «Добрый вечер», выказывалось мало радушия.

Мысленно же я спрашивал, что привело ко мне Хансдена и что вообще побудило его так активно вмешаться в наши с Эдвардом отношения. Судя по всему, именно Хансдену я был обязан столь благотворным для меня увольнением. Тем не менее я не хотел его расспрашивать и тем самым выказывать нетерпение и любопытство; решит он объясниться – хорошо, но объяснение это должно последовать только по собственной воле Хансдена. Пока я обо всем этом думал, ему явно наскучило молчание.

– Вы передо мною в долгу, – были его первые слова.

– Да? – отозвался я. – Надеюсь, долг этот не очень большой, а то я слишком беден, чтобы обременять себя обязательствами любого рода.

– Тогда объявите себя банкротом, поскольку этот долг довольно велик. Явившись сюда и увидев потухший камин, я развел огонь и заставил эту вашу брюзгливую неряху стоять и раздувать его, пока хорошенько не разгорится; так что скажите спасибо.

– Прежде чем кого-либо благодарить, я, пожалуй, перекушу: я умираю с голоду.

Я позвонил и приказал принести чаю и холодного мяса.

– Холодного мяса! – воскликнул Хансден, когда служанка закрыла дверь. – Ну и чревоугодник! Мясо и чай! Вы ж умрете от переедания.

– Нет, мистер Хансден, не умру. – Меня так и подмывало ему противоречить: меня раздражал голод, раздражало присутствие Хансдена и раздражала эта непрекращающаяся грубоватость его тона.

– Это от переедания у вас такое скверное расположение духа, – заметил он.

– Как это вы узнали? – вскинулся я. – Похоже, вы из тех людей, что вмешиваются в чужие дела, не разобравшись в обстоятельствах. Я не обедал.

Проговорил я это достаточно резко и сердито, и Хансден, выразительно взглянув на меня, рассмеялся.

– Бедняга! – простонал он. – Он не пообедал, а? Что такое? Надо думать, начальство не отпустило его домой. Уж не приказал ли вам Кримсворт немного попоститься в виде наказания, Уильям?

– Нет, мистер Хансден.

К счастью, в эту тягостную минуту внесли ужин, и я тут же набросился на хлеб с маслом и холодную говядину. Опорожнив тарелку, я подобрел настолько, что пригласил мистера Хансдена: дескать, чем сидеть и смотреть, лучше подсесть к столу и присоединиться к трапезе, если, конечно, он этого желает.

– Нет, есть мне не хочется, – ответил он; затем, энергично дернув за шнурок звонка, вызвал служанку и потребовал гренков в вине. – И еще угля, – добавил он, – чтобы, пока я здесь сижу, у мистера Кримсворта был хороший огонь.

И, отдав эти распоряжения, он протащил кресло вдоль стола, чтобы сесть напротив меня.

– Итак, – заговорил он, – вы, надо полагать, остались без работы?

– Да, – ответил я; и, не желая показать, что мне это только на руку, я решил сделать вид, будто весьма удручен тем, как все сложилось. – Да, премного вам благодарен: я уволен. Кримсворт меня выставил – и причиной было ваше поведение в городском собрании, как я понимаю.

– Да что вы! Он сослался на это? Значит, видел, как я подбивал ребят, да? И что он сказал о своем друге Хансдене? Что-нибудь очень лестное?

– Он назвал вас предателем и негодяем.

– Ну, плохо он меня знает! Я человек осторожный и сразу не раскрываюсь; но он еще найдет во мне положительные качества – превосходнейшие качества! Хансдены испокон веков не имели себе равных по части выслеживания подлецов; отъявленный плут и негодяй – их непременная жертва; они не выпускают его из виду, где бы ни встретили; сейчас вот вы изволили употребить выражение «вмешиваться в чужие дела» – так оно означает едва ли не основное свойство нашей фамилии; оно передавалось из поколения в поколение. У нас прекрасный нюх на зло – подлеца чуем за милю; мы рождены для преобразований, для радикальных преобразований мира, и для меня невыносимо было жить в одном городе с Кримсвортом, еженедельно с ним общаться и видеть, как он обращается с вами (до кого мне, собственно, особого дела нет; я только имею в виду ту жестокую несправедливость, с которой он попирал ваше естественное право на равенство), – так вот, оказавшись в такой ситуации, я не мог не почувствовать, как во мне пробудился наш родовой ангел – или дьявол, если хотите. Я инстинктивно пошел против тирана и разбил вашу цепь.

Все это меня весьма заинтересовало, ибо, с одной стороны, раскрывало характер Хансдена, а с другой – проясняло мотивы его действий; я забыл даже поддержать разговор и сидел молча, взвешивая услышанное.

– Так вы благодарны мне? – спросил он вдруг.

В самом деле, я был ему благодарен, в тот момент я даже мог бы почувствовать к Хансдену симпатию, если б не заявление, что все сделанное им ко мне лично не относилось. Вообще, человек – существо упрямое; потому утвердительно ответить я не мог и вместо благодарности посоветовал: если он ожидает награды за свое поборничество, поискать ее в лучшем мире, когда ему не посчастливится найти ее в этом. В ответ Хансден назвал меня «бесчувственным бездельником-аристократом», на что я обвинил его в том, что он вырвал у меня изо рта кусок хлеба.

– У вас грязный хлеб, молодой человек! – вскричал Хансден. – Грязный и вредный. Ваш хлеб из рук тирана – я ведь говорил вам уже, что Кримсворт тиран. Тиран к своим рабочим, тиран к клеркам и когда-нибудь сделается тираном по отношению к своей жене.

– Ерунда какая! Хлеб есть хлеб и жалованье есть жалованье. Я потерял его – причем с вашей помощью.

– В ваших словах есть смысл, однако, – ответил Хансден. – Должен сказать, я приятно удивлен этим столь дельным замечанием. Я уж было вообразил, исходя из прежних моих наблюдений, что восторг от вновь обретенной вольности на какое-то время лишит вас благоразумия и предусмотрительности. Теперь я о вас лучшего мнения: вы не забываете о насущном.

– «Не забываете о насущном»! Еще бы! Мне надо жить, и для этого я должен иметь то, что вы называете «насущным», которое я могу лишь заработать. Повторяю: вы лишили меня работы.

– И что вы намерены предпринять? – невозмутимо продолжал Хансден. – У вас влиятельные родственники; надо полагать, они скоро приищут вам другое место.

– Влиятельные родственники? Кто? Хотел бы я знать, кого вы имеете в виду!

– Сикомбов.

– Вздор! Я порвал с ними.

Хансден глянул на меня с недоверием.

– Да, – подтвердил я. – Да, и это бесповоротно.

– Вернее сказать, они порвали с вами, Уильям?

– Это уж как изволите. Они предложили мне свое покровительство при условии, что я поступлю в духовное звание; я отверг и такое соглашение, и их деньги; я расстался с моими суровыми дядюшками и счел за лучшее кинуться к старшему брату, из чьих любящих объятий я теперь вырван бессердечным вмешательством постороннего – вас, иначе говоря.

Сказав это, я не мог сдержать улыбку; такое же едва заметное выражение появилось и на губах у Хансдена.

– О, понимаю! – сказал он и, заглянув мне в глаза, казалось, проник прямо в душу. Минуту-две он сидел, подперев рукой подбородок, усердно вчитываясь в выражение моего лица, затем спросил: – Вам серьезно нечего ждать от Сикомбов?

– Только отвержения и презрения. Почему вы переспросили? Да разве могут они допустить, чтобы руки, перепачканные конторскими чернилами, в жире от фабричной шерсти, когда-нибудь соприкоснулись с их аристократическими дланями?

– Без сомнения, допустить такое трудно; но тем не менее вы истинный Сикомб и в наружности, и в речах, и, можно сказать, в поведении – неужели они отреклись бы от вас?

– Они не признают меня – и довольно об этом.

– Вы сожалеете, Уильям?

– Нет.

– Почему нет, молодой человек?

– Потому что к этим людям я никогда не питал симпатии.

– Как бы то ни было, вы из их породы.

– Это еще раз доказывает, что вы мало обо мне знаете; я сын своей матери, но не племянник дядюшек.

– Это пока; один из ваших родственников – лорд, хотя, пожалуй, ничем себя не прославивший и не слишком-то могущественный; зато другой – достопочтенная особа; вы можете от этого немало выиграть.

– Ничего подобного, мистер Хансден. Да будет вам известно, даже когда я и хотел покориться своим дядюшкам, я не мог гнуться перед ними с достаточной грациозностью, чтобы снискать их любовь. Я скорее пожертвую своим покоем и благополучием, нежели попытаюсь вернуть покровительство родственников.

– Допустим; и ваш мудрый план изначально состоял в том, чтобы рассчитывать на собственные средства?

– Совершенно верно. Я должен рассчитывать лишь на себя – до самой смерти, потому как я не могу ни понять, ни перенять, ни придумать тех средств и способов, которыми пользуются некоторые.

Хансден зевнул.

– Ладно, – сказал он, – во всем этом для меня ясно только одно: меня это не касается. – Он потянулся и снова зевнул. – Интересно, который час, у меня на семь условлена встреча.

– По моим часам без четверти семь.

– Ну, тогда я пойду. – Он поднялся. – Больше вы не сунетесь в коммерцию? – поинтересовался он, задержавшись у камина и облокотясь о полку.

– Нет, не думаю.

– Глупость сделаете, ежели сунетесь. Может, при всем при том вам лучше передумать насчет предложения дядюшек и стать пастором?

– Для этого мне надо полностью переродиться – и внешне и внутренне. Истинный священник должен быть лучшим из людей.

– Неужели! Вы так считаете? – оборвал он меня с издевкой.

– Да. Но во мне нет тех особенных качеств, что потребны для хорошего пастора; и чем браться за то, к чему у меня нет призвания, я лучше пойду на крайние лишения.

– Да, на такого заказчика чрезвычайно трудно угодить! Вы не желаете быть ни коммерсантом, ни пастором; вы не можете стать ни адвокатом, ни доктором; для праздного же существования у вас нет средств. Я рекомендовал бы вам выехать за границу.

– Как! Без денег?

– В поисках денег, молодой человек. Вы говорите по-французски – с отвратительным английским акцентом, разумеется, но все ж таки говорите. Отправляйтесь на континент – может, там вам что-нибудь подвернется.

– Видит бог, как хотелось бы мне отсюда уехать! – воскликнул я с жаром.

– Вот и поезжайте! Какой черт вас тут держит? До Брюсселя, например, вы можете добраться за пять-шесть фунтов, если умеете экономить.

– Нужда научит, если еще сам не научился.

– Тогда отправляйтесь, и да поможет вам ваша смышленость. Брюссель я знаю, почти как К***, и уверен: вам он больше подойдет, нежели, к примеру, Лондон.

– Но работа, мистер Хансден! Мне надо ехать туда, где я смогу получить место; а в Брюсселе – где я найду работу и у кого раздобуду рекомендацию?

– В вас говорит осторожность. Шага ступить не можете, если незнаком каждый дюйм пути. У вас найдется лист бумаги, перо и чернила?

– Надеюсь.

Я с живостью все это раздобыл, догадавшись, что он намерен сделать.

Хансден сел, черкнул несколько строк, сложил лист, запечатал и надписал письмо, затем вручил мне.

– Итак, мистер Осторожник, у вас будет первопроходец, который обрубит первые сучья трудностей на вашем пути. Я уже понял, юноша, вы не из тех, кто кинется куда-то очертя голову, не зная, как оттуда выбраться, – и вы правы. Безрассудство мне претит, и ничто никогда не заставит меня принять какое-либо участие в таком человеке. Тот, кто безрассуден в собственных делах, в десять раз безрассуднее по отношению к друзьям.

– Это рекомендательное письмо, полагаю? – спросил я, повертев в руках конверт с его посланием.

– Да. С ним в кармане вы не рискуете впасть в абсолютную нищету, что было бы для вас все равно что полная деградация, – я бы, во всяком случае, считал именно так. Человек, которому вы передадите это письмо, обычно знает два-три вакантных места, куда возьмут по его рекомендации.

– Это вполне меня устроит, – сказал я.

– Прекрасно; так где ж ваша благодарность? – потребовал мистер Хансден. – Вы вообще знаете, как сказать спасибо?

– У меня есть пять фунтов и еще часы, которые моя крестная, которой я никогда не видел, подарила мне восемнадцать лет назад, – с достоинством ответил я; и тогда, и в дальнейшем я считал себя счастливцем оттого, что не завидовал никому в христианском мире.

– Но ваша благодарность?..

– Я очень скоро уеду, мистер Хансден; если все будет хорошо – уеду завтра; ни дня не останусь дольше, чем вынудят дела.

– Все это прекрасно, но с вашей стороны было бы приличнее сначала отдать должное моему участию. Торопитесь! Сейчас пробьет семь – и я жду, когда меня поблагодарят.

– Будьте так любезны, посторонитесь, мистер Хансден: мне нужен ключ, что лежит с краю на камине. Прежде чем лечь спать, я сложу чемодан.

В доме пробило семь.

– Молодой человек, оказывается, невежа, – сказал Хансден и, забрав с полки шляпу, вышел из комнаты, тихонько посмеиваясь.

Я чуть не бросился за ним вдогонку: я действительно собирался следующим утром выехать из К*** и, конечно, уже никак не мог с ним попрощаться.

– Ну ничего, – сказал я себе. – Когда-нибудь мы еще повстречаемся.