Читать книгу Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии - Sheila Fitzpatrick, Шейла Фицпатрик - Страница 2

Это история переселений. Но не история с добрым сюжетом, где переездом в другую страну люди стремятся переменить свою жизнь к лучшему, а отчаянная история, где беженцы, чья жизнь и так уже опрокинулась из-за войны и других бедствий, решаются на прыжок в неизвестность просто потому, что другая страна выдает им визу. Здесь рассказывается о русских, которые переехали в Австралию после Второй мировой войны. Война стала разрушительным взрывом, который силой сорвал большинство этих людей с насиженных мест и сделал их, выражаясь современным официальным языком, «перемещенными лицами» (displaced persons, DP, ди-пи). А еще речь здесь пойдет о русской революции 1917 года и о приходе к власти в Китае в 1949 году Коммунистической партии. Некоторые русские мигранты сохраняли советское гражданство вплоть до начала войны и оказались перемещенными лицами непосредственно из-за войны, а другие покинули Россию гораздо раньше, сразу после революции, и провели межвоенные годы в Европе или в Китае.

Примечательно, что поначалу Австралия была страной, которая приняла наибольшее количество русских перемещенных лиц – или, с советской точки зрения, украла их, – пока ее рывком не обогнали подключившиеся к этой гонке позже США, страна более крупная и многокультурная[2]. Несмотря на это достижение (которого, похоже, никто в самой Австралии даже не заметил), русские составляли сравнительно небольшую долю в неслыханно обильном послевоенном притоке мигрантов небританского происхождения, хотя их численность и значительно превышала показатели, приводившиеся в официальной статистике. Опираясь на весьма ненадежные данные, можно было бы утверждать, что за период с 1945 по 1954 год из Европы и Китая в страну въехали приблизительно 20 тысяч русских, а к 1960 году из Китая их прибыли еще 5 000; таким образом, за пятнадцать лет после окончания Второй мировой войны в Австралию прибыли в общей сложности 25 тысяч русских иммигрантов[3].

Какова бы ни была численность прибывших русских, сам состав этого контингента весьма любопытен. Во-первых, маршруты, которыми многим из них довелось добраться до берегов Австралии, отличались захватывающей сложностью и разнообразием: самый обычный человек с большой вероятностью мог поведать самую необычную историю пережитых скитаний, если бы только пожелал (впрочем, многие вообще не хотели ничего об этом рассказывать). Во-вторых, обманом присвоив себе иную национальность, предпочитали помалкивать о своем прошлом. И наконец, в-третьих, они приезжали в Австралию в ту пору, когда уже принимала очертания холодная война, и на словах они выказывали себя твердыми антикоммунистами, однако их не вполне отвергнутой родиной был Советский Союз – бывший союзник по Второй мировой, превратившийся в противника в новой холодной войне.

Русские оказались почти полными невидимками в потоке послевоенных мигрантов, прибывших в Австралию[4]. Отчасти это произошло потому, что они были менее многочисленными по сравнению с большими группами мигрантов того периода – поляков, югославов, итальянцев, – а отчасти из-за привычной скрытности тех русских, кто приезжал из Европы: они часто прибывали с паспортами других государств, а после приезда предпочитали не высовываться, опасаясь привлечь внимание советских или австралийских спецслужб.

В конце 1940-х и в 1950-е русские приезжали в Австралию главным образом из Европы и Китая. Европейский поток прибывал в основном из лагерей перемещенных лиц (ди-пи) в Германии, Австрии и Италии благодаря программе массового переселения, разработанной Международной организацией по делам беженцев (International Refugee Organization, IRO) в 1947 году и действовавшей до 1950–1951 года. Лагеря ди-пи создавались в Европе для людей, вынужденно покинувших родные края из-за Второй мировой войны (угнанных в трудовые лагеря или попавших в плен) и в итоге оказавшихся за пределами родных стран – Советского Союза (бывшие Прибалтийские государства были включены в состав СССР в 1939 году), Польши, Югославии и других стран Восточной Европы. На русских эмигрантов так называемой первой (довоенной) волны, покинувших родину сразу после большевистской революции 1917 года и известных также как «белые русские» (то есть антагонисты «красных»), мандат IRO поначалу не распространялся, поскольку они выехали из страны задолго до Второй мировой. Однако многим из них все-таки удалось получить статус перемещенных лиц и перебраться в Австралию вместе с остальными на бортах судов, зафрахтованных IRO.

Китайский поток составляли белые русские (различных национальностей), которые к моменту окончания Гражданской войны (около 1922 года) успели пересечь границу и обосноваться в Китае. Там выросло уже целое новое поколение, а многие и родились в Китае. Крупным местом их сосредоточения был Харбин в Маньчжурии – изначально русский город, основанный на рубеже XIX–XX веков, когда русские строили Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД). В Шанхае, Тяньцзине, Даляне и других приморских городах Китая также осело много русских, в том числе и бывших офицеров-белогвардейцев из разгромленных войск (включая казаков из отряда атамана Семенова). С начала 1930-х до конца войны маньчжурские русские жили в зоне японской оккупации, после чего регион на короткое время оказался под советской оккупацией. Диаспоре в Шанхае с 1937 года довелось пережить непродолжительный период более мягкого японского правления, а после окончания войны там утвердилась американская администрация. Вторично покинуть насиженные места китайских русских вынудила не война – причиной стал рост враждебности китайцев после 1949 года, когда к власти пришли коммунисты.

История этих переселений тесно связана с холодной войной. Эта связь проявлялась и в самом процессе, который позволял мигрантам добраться до Австралии, и в отношении со стороны чиновников и местных жителей, с которыми переселенцы сталкивались по прибытии. В большинстве исторических работ, посвященных холодной войне, о миграции почти не говорится: чаще всего в центре внимания оказывается дипломатия высшего уровня, поиск сверхдержавами союзников и государств-сателлитов, а также страхи перед шпионами и врагами на собственных территориях. Но в любом обсуждении холодной войны как международного явления следовало бы затрагивать – как очень важную – тему миграции. Ведь мигранты могли оказаться переносчиками коммунистической заразы, особенно если их родным языком был русский. Кроме того, с советской точки зрения, завладение перемещенными лицами было одним из вопросов, вызывавших больше всего споров на начальном этапе холодной войны. Советский Союз желал заполучить обратно всех своих бывших граждан; когда же Запад отклонил это требование, а позднее и организовал переселение невозвращенцев в дальние страны вроде Австралии, власти СССР преисполнились негодованием из-за «кражи их людей». В глазах Запада никакой кражи не происходило, просто оказывалась гуманитарная помощь тем людям, которые, предположительно, «выбрали свободу» (таков был излюбленный оборот на Западе времен холодной войны) вместо жизни под пятой коммунистической диктатуры.

Не сумев заполучить «своих» перемещенных лиц, СССР переключился на другое направление – собирался покарать военных преступников среди тех, кто переселился в Австралию и другие страны за пределами Европы. Как правило, речь шла о людях, которые не просто сражались под немецким командованием на фронтах Второй мировой, но были причастны к зверствам, чинившимся в отношении евреев и других гражданских лиц на советских территориях, временно оккупированных немцами. Австралия, как и другие страны, оказавшиеся в годы холодной войны на стороне Запада, выдавать таких людей отказывалась.

Социальные историки, как и историки холодной войны, уделяли мало внимания миграции, предпочитая изучать людей и общества в состоянии покоя, а не движения, однако с недавних пор, когда исследователи заинтересовались межгосударственными процессами, здесь все несколько изменилось к лучшему. С моей позиции социального историка, нет ничего более захватывающего, чем возможность проследить за тем, как отдельные люди приспосабливаются, а сообщества самоорганизуются, когда им приходится отрываться от родной или привычной среды, дожидаться переселения и наконец переселяться и укореняться на новом месте.

В прошлом я проводила исследование того, как люди в России заново выстраивали свою жизнь после русской революции и прекрасно справлялись с этой задачей, используя буквально то, что было под рукой, чтобы создать себе новые маски, которые в дальнейшем помогали им избегать опасностей и реагировать на открывавшиеся возможности[5].

Еще раньше я изучала вертикальную мобильность общества после революции и те способы, которыми русская деревня реорганизовывалась после коллективизации в начале 1930-х годов (и попутно меняла само значение понятия «коллективизация»)[6].

Теперь же я впервые взглянула на людей в состоянии движения в межгосударственном пространстве, а значит, здесь затрагиваются такие темы, как перевоплощение личности, социальная мобильность (зачастую снижение статуса для представителей первого поколения мигрантов, если не для их детей) и самоорганизации сообщества в новой среде приютившей переселенцев страны. Толчком к этому исследованию послужило мое возвращение в Австралию в 2012 году после почти пятидесяти лет жизни вдали от родины.

В середине 1960-х, когда я уезжала из Австралии, будучи аспиранткой, миграция уже признавалась важной частью местной истории (да и как можно было этого избежать, если сама история Австралии понималась как история ее заселения белыми людьми?), однако мигранты-небританцы, в больших количествах прибывавшие на континент после Второй мировой войны, еще не сделались предметом значительного интереса исследователей. За время моего отсутствия и здесь произошли перемены, так как в 1980-е годы наступила эпоха мультикультурализма, но все равно акцент чаще всего делался на «вклад» в австралийское общество и культуру, сделанный различными группами иммигрантов. Сейчас миграция становится все более популярной темой в австралийской истории – особенно опыт, полученный мигрантами по прибытии сюда (обеспечение их жильем, работой, взаимоотношения с австралийцами, степень ассимиляции и так далее).

Предмет этой книги несколько иной. Опыт прибытия в чужую страну и первые попытки найти свое место в ней не начало, а лишь концовка моего рассказа о русских переселенцах. В центре моего внимания – различные пути и маршруты, которыми двигались русские мигранты, прежде чем оказаться в Австралии после окончания Второй мировой войны. Как и историка Джой Дамузи, автора работы о послевоенных мигрантах-греках[7], меня интересует тот интеллектуальный «багаж», который привозят с собой мигранты (пусть даже сами они стремятся поскорее забыть о нем), в частности, их политический опыт и память о пережитом.

Политический «багаж», привезенный в послевоенные годы русскими иммигрантами, интересен и в чем-то противоречив. Все они прибывали как антикоммунисты, отказавшиеся возвращаться на родину, если они следовали из Европы, и бежавшие от установившегося коммунистического режима в Китае, если прибывали оттуда. Для белоэмигрантов из их числа этот антикоммунизм был заметной частью идейной общности, определявшей их группу. Но для тех, кто до войны имел советское гражданство и был оторван от родины против своей воли, например, оказавшись военнопленным или будучи угнанным как остарбайтер, все обстояло сложнее. Советские граждане-невозвращенцы так же энергично, как остальные, выражали нежелание репатриироваться, особенно те, кто скомпрометировал себя службой во власовской армии (Русской освободительной армии в составе вермахта), однако за этими протестами, вполне вероятно, скрывались более неоднозначные позиции.

Когда по окончании войны американские исследователи в Германии проводили масштабное интервьюирование перемещенных лиц (в рамках Гарвардского проекта по изучению советского общественного строя), опрашиваемые выказывали резко антисоветские политические взгляды. Но когда речь заходила о социальных институтах, беженцы выражали совсем другие мнения. Несмотря на обличения советского строя в целом, они, как правило, положительно оценивали предоставление бесплатных медицинской помощи и образования, причем отмечали, что последнее открывает людям возможность проявить свои лучшие способности и качества и самостоятельно продвинуться по общественной лестнице; они также поддержали ряд советских ценностей – таких как равноправие, эмансипация женщин и отсутствие дискриминации по расовому и национальному признакам, и согласились с тем, что гордятся советскими экономическими и военными достижениями[8].

Если предположить, что перемещенные лица, намеревавшиеся эмигрировать в Австралию, придерживались сходных взглядов с теми, кто собирался эмигрировать в Америку, то им наверняка была присуща подобная двойственность суждений. Конечно, едва ли можно было ожидать, что русский мигрант принялся бы рассказывать своим австралийским знакомым о системе здравоохранения в Советском Союзе, а его жена в разговоре с соседкой через изгородь стала бы описывать возможности, открывающиеся перед женщинами в СССР, – все это относилось к вещам того рода, о которых знают, но обычно не говорят. Но для историка и замалчивания могут представлять не меньший интерес, чем самые красноречивые описания.

Антикоммунизм

Антикоммунизм был заметной общей позицией, которая объединяла русских, приезжавших в Австралию после войны, и, на первый взгляд, здесь все довольно просто. Если бы они хотели вернуться в Советский Союз, большинство вполне могло бы это сделать. Перемещенным лицам советского происхождения предлагали репатриироваться (а в некоторых случаях даже принуждали), независимо от их национальности, вероисповедания, состояния здоровья или даже наличия за плечами такого опыта, как пособничество врагу в годы войны[9]. В их числе были и люди с западных окраин СССР, получившие советское гражданство лишь в 1939 году, после того как Советский Союз насильно включил в свой состав их родные земли, находившиеся на территории Прибалтики, Украины и Белоруссии. Сделать именно такой выбор можно было еще спустя продолжительное время после массовой репатриации в 1945 году, когда Советский Союз предлагал бесплатный проезд и помощь в поиске жилья и работы всем перемещенным лицам, которые желали вернуться на родину.

Белые русские, которые эмигрировали раньше и провели межвоенные годы в Европе, не имели права вернуться на родину в рамках этой программы репатриации, однако Советский Союз активно заигрывал с представителями первой волны, особенно с армянами и белыми русскими, осевшими во Франции, убеждая их тоже возвращаться[10].

В Китае под конец войны не имевшим гражданства русским представители советской власти предлагали получить паспорта, и в 1945–1946 годах происходила скромная по масштабам репатриация из Шанхая, а также обещались новые возможности после того, как будут преодолены текущие трудности, связанные с послевоенным восстановлением; и действительно, за первую половину 1950-х годов из Китая репатриировались десятки тысяч бывших эмигрантов. Учитывая наличие этих возможностей, можно с уверенностью предположить, что большинство русских все-таки сделали сознательный выбор в пользу переселения в чужую страну, отказавшись от возвращения на родину, и само это решение можно расценить как косвенное признание в антикоммунизме.

Безусловно, многие такие решения принимались действительно по причине неприязни к политическому и экономическому строю Советского Союза, но не стоит думать, что так было во всех случаях без исключения. Возможно также, что некоторые люди решали не возвращаться, сочтя, что лично для них существуют определенные риски. Что бы ни думали бывшие советские граждане о жизни в довоенном Советском Союзе, по опыту они наверняка знали, что людей, попавших в черные списки, не ждало там ничего хорошего, к тому же они прекрасно понимали, что одной из самых распространенных провинностей, за которые можно было попасть в неугодные, было наличие связей с капиталистическим Западом, а такие связи все перемещенные лица, вольно или невольно, уже имели. Во время войны Сталин весьма недвусмысленно дал понять, что всякий, кто попал в плен, тем самым сделался изменником родины и должен был, как только попадется в руки представителям советской власти, вместе со своими родными понести наказание. После войны об этих грозных заявлениях как будто забыли, однако и об амнистии не говорили.

В особую группу риска входило огромное количество советских военнопленных, которые во время войны надели немецкую форму и воевали под немецким командованием, пойдя на это или просто из желания остаться в живых, или из идейных соображений. В случае возвращения на родину их ждали обвинения в коллаборационизме. Даже те, кого силой угнали на работу, не могли быть уверены в том, что их поведение на территории Германии будет сочтено безупречным. Кроме того, было много тех, кого в действительности не угоняли в Германию силой, а они сами воспользовались отступлением немцев в 1944 году, чтобы вместе с ними покинуть Советский Союз.

Как выяснил психолог, интервьюировавший перемещенных лиц родом из СССР в рамках Гарвардского проекта, многие невозвращенцы независимо от их идейной ориентации или тоски по родине признавались, что лично для них, как для людей, оказавшихся на Западе под опекой финансировавшейся преимущественно США и имевшей антикоммунистическую направленность международной организации (IRO), дорога назад, к нормальной советской жизни, была попросту закрыта[11]. Так, Лоренц Селенич никогда не думал о репатриации, хотя сам был социалистом и не придерживался по-настоящему антисоветских взглядов, но, по мнению СССР, он стал коллаборационистом, как только его захватили немцы и он, чтобы остаться в живых, согласился служить у них[12].

В 1947–1948 годах по мере того, как нарастала холодная война, мигранты, надеявшиеся на то, что отборочные комиссии в Европе, задействованные в программах массового переселения беженцев IRO, одобрят их кандидатуры, должны были заявить, что не являются коммунистами, так что эти их признания вовсе не всегда заслуживают доверия. В лагерях для перемещенных лиц, где действовало чаще всего самоуправление, царили резко антикоммунистические настроения, и те, кто в конце 1940-х годов все-таки репатриировался из Германии в Советский Союз, часто сообщали о том, что им приходилось тщательно скрывать и то, что желали вернуться на родину, и то, что отнюдь не разделяли антикоммунизм и антисоветские взгляды. Они были вынуждены так поступать из страха перед лагерными заправилами[13]. Конечно, именно такие объяснения и желали услышать в СССР, однако есть и достаточно много свидетельств того, что эти рассказы были правдивы.

Было и то, о чем предпочитали не говорить, потому что союзники не хотели этого слышать, а СССР не желал этого признавать, а именно, что за нежеланием возвращаться стояли и соображения экономического характера. Даже в состоянии послевоенной разрухи Германия производила впечатление страны, в которой в мирное время уровень жизни был куда выше, чем в Советском Союзе. Благодаря щедрости IRO и оккупационных властей беженцам в лагерях перемещенных лиц жилось хорошо, им даже выдавались лучшие пайки, чем самим немцам. Многие сочли благоразумным поначалу остаться в лагере, а потом, когда IRO и оккупационные власти готовились покинуть Германию, принять предложение IRO о бесплатном переезде в другую страну, чтобы строить там новую жизнь, – желательно в Северную Америку, где, как всем известно, улицы вымощены золотом, или в какие-нибудь другие края, вроде Латинской Америки или Австралазии, о которых знали куда меньше.

Китайские русские прибыли другим, но не менее замысловатым путем. Несмотря на яростный антикоммунизм изначального белого поколения, в годы Второй мировой многие стали болеть душой за победу СССР, а по окончании войны не захотели и дальше оставаться лицами без гражданства и приняли предложение о получении советских документов. В Харбине множество русских детей и подростков выучились в хороших советских школах и частично советизировались. У многих русских были родственники, вернувшиеся в Советский Союз, и хотя рассказы возвращенцев не всегда обнадеживали, большинство остававшихся в Харбине рано или поздно сами задумывались, не вернуться ли им тоже. Если австралийцы видели в русских иммигрантах из Китая беглецов от коммунизма, то сами иммигранты, судя по их позднейшим воспоминаниям, смотрели на дело иначе. Даже те русские, кто придерживался твердых антисоветских взглядов, не винили в своем отъезде из Китая международный коммунизм; они объясняли его внутренней политикой Китая (существенно отличавшегося от СССР, хотя теперь тоже коммунистического), решившего, что хватит уже терпеть у себя такое количество иностранцев.

Кто такие русские?

За понятием «русские» скрывалось очень разное содержание. Во-первых, Российская империя была государством многонациональным, там издавна жили не только русские, но и множество других народов. После революции Россия стала Советским Союзом, русские составили там самую многочисленную этническую группу, а русский продолжал играть роль языка межнационального общения. Но в СССР проживали и другие славянские народы (украинцы и белорусы, причем некоторые из них, осложняя и без того запутанную картину, в период между двумя мировыми войнами были гражданами Польши), а также евреи и различные мусульманские этнические группы с окраин империи – среди прочих татары, буряты и калмыки. (Некоторые из этих этнических групп не прошли бы тест в рамках политики «Белая Австралия»[14], если бы привлекли внимание австралийского департамента иммиграции, но они его, похоже, не привлекли.) До революции государственной религией Российской империи было православие. После революции все религии – православие, католичество, протестантизм, иудаизм, ислам – утратили в Советском Союзе былое значение, одинаково подвергшись официальной опале, но одновременно в русской эмигрантской диаспоре в Европе и Китае религиозная принадлежность сделалась важным опознавательным знаком.

Значило ли «русский» то же самое, что «советский»? С советской точки зрения конечно нет: русские были всего лишь одной из многих национальностей, какие мог иметь советский гражданин. Но австралийские статистики, классифицируя население по таким параметрам, как «место рождения» и «национальность», часто трактовали две эти категории как взаимозаменяемые. Вплоть до 1954 года в графе «место рождения» могли писать либо «Россия», либо «Советский Союз» (но не «Украина»); а единственным определением для национальности иммигрантов, прибывших до войны, было собирательное понятие «русский», использовавшееся как синоним «советского» наряду с понятием «лицо без гражданства». А затем в качестве реверанса в сторону украинского национализма чиновники ввели дополнительные категории: «Украина» и «украинец», которые ранее просто поглощались категориями «Россия / Советский Союз» и «русский», тем самым пусть непреднамеренно, но безмерно затруднив дальнейшую обработку статистических данных переписи[15].

Православие не фигурировало в категории «религия» в австралийских переписях населения до 1954 года, когда внезапно оказалось, что эту веру исповедуют 80 тысяч охваченных переписью человек, причем большинство из них, предположительно, являлись послевоенными иммигрантами из Греции, Югославии и России / Советского Союза. К сожалению (для нас, с точки зрения наших задач), никакое различие между греческой, сербской, русской и украинской православными церквами не проводилось. Между тем в жизни австралийских общин прихожане греческой и русской православных церквей относились к совершенно различным группам иммигрантов (греки, в больших количествах прибывшие в Австралию в первые послевоенные годы, были обычными иммигрантами, а не перемещенными лицами, приезжавшими в страну в рамках организованной IRO программы массового переселения) и, по-видимому, совсем мало соприкасались между собой. Но между другими ветвями православия – русской, сербской и украинской – существовало сложное, пока еще малоизученное взаимодействие.

Пусть русское православие и служило мощной силой, которая объединяла русскую общину, появившуюся в Австралии в послевоенные годы, оно отнюдь не было столь монолитным, как может показаться со стороны. Если священники из европейских лагерей перемещенных лиц, создававшие первые послевоенные приходы в Австралии, были антикоммунистами, рукоположенными в Европе антисоветской и антикоммунистической Русской православной церковью зарубежом (РПЦЗ), то священники, приехавшие вместе со своей паствой из Китая, незадолго до того оставались в юрисдикции Московского патриархата, то есть официальной советской церкви.

Пожалуй, австралийские чиновники были по-своему правы, не желая тратить слишком много сил на попытки установить, что же все-таки скрывается за словом «русские». Из-за различных потрясений, случившихся в ХХ веке, этот вопрос стал чрезвычайно сложным и запутанным, и нередко разумнее было просто считать, что если сам человек называет себя русским, значит это правда. Но если мы хотим понять, что же все-таки стояло за утверждениями людей о своей «русскости», нам необходимо разобраться в хитросплетении факторов, которые не только в одночасье изменяли национальную принадлежность людей, но в разное время и в разных местах побуждали мигрантов объявлять себя русскими (или, напротив, указывать иную национальную принадлежность).

Рассмотрим случай Николаюков – русскоязычной семьи послевоенных иммигрантов из Европы, которые в Австралии считали себя в первую очередь русскими, хотя в вопросе национальной идентичности им было из чего выбирать. Иван Николаюк родился в 1911 году в селе неподалеку от Белостока – города, находившегося тогда в Гродненской губернии Российской империи, затем отошедшей к Польше. Николаюки были крестьянами и считали себя русскими, хотя члены семьи говорили и на местном украинском диалекте. Они посещали русскую православную церковь, дети ходили в русскую школу. Когда началась Первая мировая война, семью разбросало кого куда по дальним российским губерниям; воссоединилась родня в 1921 году в Бресте, где вырос Иван, – городе, который раньше был российским, а затем сделался польским. Новое Польское государство принялось проводить политику ополячивания, ввиду чего жителям стало невыгодно объявлять себя этническими русскими, но Иван, поступив в Варшавский университет, тем не менее не стал отрекаться от своего русского происхождения[16]. Выбор у него был – он мог назваться украинцем: фамилия у него была украинская, и в ту пору своей жизни Иван довольно много читал по-украински, брал книги из украинской библиотеки националистического общества «Просвiта» («Просвещение»). Но украинские сепаратисты отталкивали его «своей ограниченностью и ненавистью ко всему русскому», поэтому он записался русским[17].

Весной 1940-го, когда эта территория отошла к СССР, польские паспорта начали заменять на советские, и на сей раз Иван назвался белорусом и указал белорусский /польский вариант своего имени – Ян. Свой расчет он строил на том, что в Бресте не имелось белорусских политических организаций, поддерживавших белых, и потому уменьшался риск, что его примут за белого русского или за украинского националиста. В 1941 году, когда эти земли оккупировали немцы, снова пришла пора менять паспорта. Имя Ян он оставил, как и предположительно белорусскую национальность, потому что «чиновниками, отвечавшими за процесс паспортизации [от имени немцев], были поляки», и Иван «счел, что так будет безопаснее»: к белорусам поляки относились с меньшей подозрительностью, чем к украинцам и русским.

Под конец войны, когда Иван уже как перемещенное лицо находился в Германии в лагере Мёнхегоф (где преобладали белые русские, участники антикоммунистического Народно-трудового союза, НТС), он сразу назвал себя русским без гражданства и бывшим жителем Польши, которого немцы угнали в Германию в качестве рабочей силы. Он не пожелал признаваться, что вырос в Бресте, потому что тогда советская сторона отнесла бы его к советским гражданам и попыталась бы репатриировать. К тому времени Иван уже был женат, и его жена Ядвига была полькой по национальности – так, во всяком случае, я подумала, пока не познакомилась с Николаюками поближе. «Здесь все чуточку сложнее!» – сообщил мне Юра Николаюк. Ядвига родилась в польскоязычной семье, ее мать происходила из обедневшей польской знати, да и саму ее крестили по католическому обряду, но ее отец, несмотря на польское имя, ходил в русскую православную церковь, и Ядвигу, как и старшую сестру, предположительно могли тоже крестить в православную веру по договоренности между ее матерью и местным католическим священником[18].

Когда настало время уезжать из Германии в Марокко, Иван Николаюк взял с собой документы, в которых был записан поляком, хотя он выбрал страной для переселения Марокко потому, что там уже обосновались его русские друзья из лагеря Мёнхегоф. Спустя пять или шесть лет, решив перебраться в Австралию, он поехал туда уже как русский, и там его первыми знакомыми тоже были другие русские из Мёнхегофа. Его жена, полька, перейдя в Марокко из католичества в православие, окунулась в приходскую жизнь русской православной церкви в Мельбурне (а после смерти Ивана прожила три года в русском православном монастыре)[19]. Их сын Юра вырос русским австралийцем.

Это, пожалуй, пример крайней сложности, связанной с понятием «русские». Но при желании подобные сложности можно обнаружить даже в биографиях тех русских, чьи семейные истории не столь причудливы. Как и Иван Николаюк, многие из русских, иммигрировавших после войны в Австралию, были родом с западных окраин Российской империи. В тех краях жили вперемешку русские, украинцы, белорусы и евреи, границы между Польшей и Россией (Советским Союзом) периодически передвигались, и многоязычие было самым обычным делом. Это означало, что и отдельные люди, и целые семьи могли с полным правом объявить о своей принадлежности более чем к одной национальности, причем на их выбор в разное время влияли политические обстоятельства. Александр и Алена Захарченко (в Австралии свою украинскую фамилию они стали писать на польский лад – Zacharczenko) происходили из приграничных земель Российской империи, оба были из смешанных русско-украинских семей. Они поженились в лагере украинских перемещенных лиц и, скорее всего, приехали в Австралию как украинцы, но, обосновавшись на новом месте, сами все-таки ощущали и называли себя русскими[20].

Таня Чижова родилась в Винницкой области Украины, ее мать была чешкой, а отец – наполовину русским, наполовину украинцем, и она с детства привыкла молиться по-чешски, при отце говорила дома по-русски, а с его родней общалась по-украински[21]. Оказавшись в Австралии, она тоже ощущала себя русской (и преподавала в университете на кафедре русского языка и литературы).

Украинско-русский сплав встречался очень часто и был одним из самых неопределенных, поскольку изрядная доля населения той территории, которая сейчас зовется Украиной, говорила по-русски и официально относилась к русской национальности. (Это было не результатом какой-либо политики русификации, а последствием миграции крестьян, искавших работу, из перенаселенных центральных российских губерний. У русских, белорусов, поляков и евреев, живших в советские времена на территории УССР, в соответствующей графе паспорта значилась именно эта национальность, точно так же, как у украинцев, живших в РСФСР, было написано «украинец».)

Поскольку в межвоенные годы украинское (и белорусское) население оказались по разные стороны границы между Польшей и СССР, украинцы, выросшие по одну сторону этой границы, получили совершенно иной социальный опыт, нежели выросшие по другую сторону. Польская Западная Украина породила самых яростных украинских националистов и антикоммунистов. Их влияние продолжало ощущаться и в послевоенной австралийской диаспоре, отчасти потому, что многие новые приходы Русской православной церкви возглавили священники родом с Западной Украины[22].

Поскольку в Российской империи было много территорий с преобладанием нерусского населения (крупнейшие из которых, как Украина и Казахстан, сделались национальными республиками в составе Советского Союза), довольно многие русские родились и выросли за пределами собственно России.

В советском паспорте Евгения Шевелева, бывшего советского гражданина, мигранта из числа перемещенных лиц, прибывших в Австралию после войны, в графе «национальность» значилось «русский». Евгений родился в (советском) Казахстане, затем жил и работал на (советской) Украине, а потом началась война, и немцы угнали его в Германию; так он оказался на том пути, что привел его сначала во французский Иностранный легион, а затем в Австралию.

Другой пример – Кузьма Муратиди. Кузьма родился в семье русскоязычных этнических греков, то есть принадлежал к одному из малых народов, которые издавна жили на юге России и имели несчастье подвергнуться массовой депортации в советскую Среднюю Азию (наряду с несколькими другими этническими группами, чья лояльность советскому режиму в 1940-е годы была поставлена под сомнение). В 1947 году, когда Кузьма был подростком, его семья получила разрешение репатриироваться в Грецию. Но в итоге историческая родина оказалась для Муратиди чужой страной, оттуда семья решила эмигрировать в Австралию, куда они прибыли в качестве греков-мигрантов. Однако юный Кузьма не желал отказываться от своего русского культурного наследия, в начале 1950-х годов посещал Русский общественный клуб в Сиднее и мечтал вернуться на родину, в Советский Союз[23].

В Прибалтике – Латвии, Литве и Эстонии, бывших частями Российской империи до окончания Первой мировой войны и входивших в состав Советского Союза после Второй мировой, также в течение короткого периода с 1939 по 1941 год, – возникали всевозможные национальные гибриды. До революции там десятилетиями жило так много русских (а также поляков, немцев и евреев), что в художественной и интеллектуальной истории латвийской столицы даже появились самодостаточные этнические образования: «русская Рига», «немецкая Рига» и так далее. Но были и смешанные браки, поэтому множество людей после возникновения независимых балтийских государств в начале 1920-х годов получили латвийские или литовские паспорта, но при этом сохранили языковые и культурные связи с русской, немецкой, еврейской или польской общиной своей новой страны, а иногда с несколькими сразу.

Для русских, родившихся или выросших в Латвии, часто оказывалось безопаснее всего объявить себя латышами, когда они оказывались в роли перемещенных лиц или австралийских иммигрантов, однако позже, по прибытии в Австралию, они чаще всего прибивались не к латышской общине, а к русской[24].

Многие из будущих австралийских русских иммигрантов были полукровками – наполовину русскими, наполовину прибалтами. Родившийся в Эстонии от брака эстонки с русским Флавий Ходунов мог бы считать себя эстонцем, если бы его мать не умерла, а отец не женился бы во второй раз на русской. В 1947 году в возрасте двадцати лет он приехал в Австралию, куда за ним последовала его невеста Василиса (вместе с родными), и их брак, заключенный в 1950 году, явно подкрепил его «русскость».

Сигизмунд Дичбалис – с его совершенно нерусскими именем и фамилией – родился в Петрограде. Его отцом был литовец (он вскоре пропал без вести), а матерью – женщина или русская, или смешанного русско-польского происхождения, воспитавшая сына при участии своей матери хорошим русским советским мальчиком[25].

Немецко-русские семьи тоже не были редкостью в Прибалтике или в Восточной Европе, поскольку многие эмигранты происходили из старинных российских династий с немецкими корнями, ведь немцы стояли некогда у истоков служилой знати, создававшейся в России XVIII века Петром I и его преемниками. Братья Доннеры, Николай и Андрей, активные участники русского скаутского движения в Аделаиде, родились в семье обрусевших немцев в Словении и выросли в Югославии.

Георгий Кёниг родился на территории, в ту пору принадлежавшей Румынии (а теперь Украине), в семье австрийца-католика и украинки, в чью униатскую веру отец перешел после женитьбы. Сам Георгий женился на русской девушке (хотя и родом из Белоруссии) в лагере перемещенных лиц, перешел в русское православие и стал называть себя на русский манер Георгием Ивановичем[26].

Алексей фон Саблер родился в дворянской семье обрусевших немцев, которая после революции жила в Эстонии и являлась частью русской белоэмигрантской среды. Его история была совсем простой по сравнению с происхождением его жены Валентины Кинкман, которая родилась в 1910 году в Ташкенте. Ее отцом был эстонец, зубной врач, а мать называла себя русской княгиней, принадлежавшей по вероисповеданию к иудеям-караимам. После революции семья Валентины перебралась в Эстонию, где она в свое время встретила Алексея и стала его женой. После их переезда в Австралию в 1950 году Валентина повторно вышла замуж – на сей раз за мигранта из Югославии Собовича и, взяв его фамилию, завела литературный салон, известный тем, что там поддерживались культурные традиции русской интеллигенции[27].

Жизненные обстоятельства людей со схожими биографиями давали им довольно богатый выбор при определении своей национальной идентичности. Это играло важную роль в управлявшихся IRO лагерях перемещенных лиц, где практически ни у кого не было ни паспортов, ни других удостоверений личности, и человек, по сути, мог выбрать или придумать себе любую национальность, потому что у сотрудников IRO не было никаких способов проверить правдивость его слов (им приходилось полагаться на переводчиков из числа самих ди-пи, которые едва ли стали бы выдавать своих товарищей по несчастью, даже если бы им довелось подслушать, что человек, объявивший себя поляком или югославом, на самом деле русский).

Среди русских, оказавшихся в европейских лагерях перемещенных лиц, сомнительные заявления о национальной принадлежности были настолько часты, что их можно считать нормой. Но больше всех остальных к обману при заявлении о своей национальной принадлежности были склонны этнические русские и/или бывшие советские граждане. Белым русским часто приходилось скрывать, что в годы войны они сотрудничали с врагом, а бывшие советские граждане опасались принудительной высылки на родину в случае, если раскроется их настоящее происхождение.

Между тем с 1946 года западные союзники сообщали СССР, что в их лагерях больше нет русских, которых можно было бы репатриировать, и неявным образом побуждали русских, которые на деле еще оставались в лагерях, прибегать к маскировке. Так, большое количество русских, достигших берегов Австралии, прибыли туда под видом поляков, югославов, украинцев, чехов, латышей, литовцев и так далее – порой под вымышленными именами. По большей части эти люди выдумывали себе новые личности сами (раздобыть в лагерях ди-пи фальшивые документы было легче легкого), но за некоторых это делали другие: мы имеем в виду русских или бывших советских перемещенных лиц с сомнительным политическим прошлым. СССР считал их военными преступниками, так как они работали после войны на разведку стран-союзниц, и потому в Австралию их переселяли тайно, под эгидой IRO. Представители этой второй категории иммигрантов наверняка жили в страхе перед разоблачением, и у некоторых эти страхи сбылись в начале 1960-х, когда Советский Союз потребовал выдачи ряда военных преступников, осевших в Австралии. (Правительство Австралии ответило на эти требования отказом, но имена этих людей были опубликованы в прессе на иностранных языках.)

Даже невиновные русские ди-пи, не имевшие на своей совести никаких военных преступлений, должно быть, чего-то побаивались, потому что очень многие из них в то или иное время переезжали из страны в страну с липовыми документами и чужой национальностью.

Китайским русским, как правило, было нечего скрывать, и потому они гораздо реже «вывешивали чужие флаги»; однако обстоятельства эмигрантской жизни в Маньчжурии, где весьма пестрое по этническому составу множество мигрантов и беженцев из разных уголков бывшей Российской империи проживало в крупных городах с преобладанием русского населения, вроде Харбина, наверняка привели к некоторому искусственному разбуханию числа православных по вере и русских по национальности (или русских эмигрантов при японской оккупации 1930–1940-х). Среди русских были коллаборационисты, сотрудничавшие с японцами – врагами Китая в пору войны. Правда этим коллаборационистам так и не представилась возможность с оружием в руках выступить против союзников.

Безусловно, самой активной политической силой в русской общине Китая в 1930–1940-е годы была Русская фашистская партия, симпатизировавшая японцам, но к послевоенному периоду Австралия уже утратила всякий интерес к прояпонским коллаборационистам, да и СССР никогда не пытался разыскать, вернуть на родину и покарать за военные преступления тех из них, кто перебрался в Австралию. Кроме того, китайские русские приезжали с уже сформированным коллективистским сознанием и готовыми институтами и традициями, переезжая целыми семьями и городскими кварталами, тогда как для европейских ди-пи были характерны разобщенность и ощущение шаткости своего положения.

При чем здесь я

У меня нет родственных связей с русскими иммигрантами послевоенной волны – ни с европейскими, ни с китайскими. Моей родней с обеих сторон были австралийцы в четвертом или пятом поколении, в основном шотландского и ирландского происхождения – потомки лавочников, трактирщиков и прислуги, приехавших на континент в середине XIX века. Мои родители отклонились от той жизненной прямой, по которой двигались их родственники, принадлежавшие к костяку мелкой буржуазии и ее низам, и сделались интеллектуалами левого толка, примкнув к особой социальной группе, которая в 1950-е годы занимала шаткое и маргинальное положение. Я росла в 1940–1950-е годы на восточных окраинах Мельбурна, и в частной школе, куда я ходила, не было детей переселенцев из числа ди-пи. Зато, что было нетипично для австралийцев того времени, мы жили в многоквартирном доме, где чуть ли не все соседи были евреями, беженцами из Европы, и говорили они на разных языках, которых я не понимала и не отличала один от другого. И вокруг этих соседских семей витала какая-то загадка: на вопрос, откуда они, они не могли дать четких ответов о собственной национальности или родине, и, что озадачивало еще больше, порой они обвиняли другие семьи из нашего дома в присвоении чужой национальности и чужой родины. Тогда я ничего из этого не понимала, но загадка так и осталась при мне.

В детстве меня раздражало, когда люди в трамвае говорили на иностранных языках, и в глубине души я считала, что такое нужно запретить (со мной согласилась бы Лига ветеранов[28], но мои родители скорее всего нет). Будучи социалистами, мои родители старались избегать предвзятых суждений о приезжих иностранцах. Но, будучи семьей с левыми взглядами, мы не симпатизировали перемещенным лицам, за исключением евреев. Мы придерживались мнения, что эти иммигранты, особенно с Западной Украины и из Прибалтики, с большой вероятностью могли быть в прошлом нацистскими пособниками, а следовательно, принадлежат к вражескому клану. Из китайских русских мы не знали никого, кроме Нины Кристесен, которая давно возглавляла отделение русистики Мельбурнского университета и иногда подвергалась политическим нападкам: ее муж Клем (основатель и редактор литературного журнала Meanjin[29]) принадлежал к нашему кругу левых интеллектуалов. Отец Нины, полковник Максимов, ярый монархист-белогвардеец, приехавший в Квинсленд через Китай в 1920-е годы, жил в отдельном домике на краю сада Кристесенов в Элтеме[30], и, помню, я побаивалась и его самого, и его собаки.

Позднее, уже став историком-русистом, я не очень-то задумывалась о русских эмигрантах. Меня куда больше интересовали те русские, что остались жить в Советском Союзе. С начала 1960-х до конца 1980-х моими близкими друзьями из русских были советские граждане, москвичи, питавшие некоторую неприязнь к эмигрантам что первой, что второй волны. А в 1989 году, когда я встретила Михаила Даноса, моего будущего мужа, мне пришлось посмотреть на все это под иным углом. Миша родился в Риге, его отцом был венгр-эмигрант, а матерью – латышка, а общими языками его родителей были русский, немецкий и (поскольку оба пели в опере) итальянский. После принудительного и краткосрочного (в 1940–1941 годах) обретения советского гражданства Миша оказался в зоне немецкой оккупации, и над ним нависла угроза призыва в войска СС, но он избежал этой участи, сделав весьма неожиданный ход: уехал в Германию и стал студентом (будущим инженером) в Дрездене, где потом едва не погиб во время бомбежки города союзной авиацией. Затем он стал считаться перемещенным лицом (как латвиец он попадал в категорию советских граждан, которых СССР требовал вернуть на родину, но поскольку западные союзники не собирались его никому передавать, это его не особенно тревожило) и в таковом качестве при британцах закончил обучение в Ганновере, а потом, при американцах, защитил диссертацию по физике в Гейдельберге, после чего в рамках программы IRO переселился в США[31]. Если вместо США он выбрал бы тогда Австралию, то стал бы одним из тех самых послевоенных мигрантов, на которых так подозрительно поглядывали члены моего левацкого клана. Эта мысль служила мне полезным предупреждением, пока я писала эту книгу, рассказывающую о людях, которые стремились пережить эту войну, как только умели.

Источники

Историки, исследующие миграцию, вынуждены обращаться во множество архивов. Я начала с международных организаций, занимавшихся делами беженцев, – Администрации помощи и восстановления Объединенных Наций (United Nations Relief and Rehabilitation Administration, UNRRA) с ее архивом в Нью-Йорке и Международной организации по делам беженцев (IRO) в Париже, потому что, приступая к работе над этой книгой, я все еще жила в США. Для этих международных бюрократических аппаратов перемещенные лица были коллективными объектами «заботы и содержания», а отдельным людям они уделяли внимание лишь тогда, когда те по каким-либо причинам создавали сложности. Затем настал черед Национального архива Австралии, особенно его фондов, посвященных иммиграции, где хранятся и списки пассажиров, и картотеки разведслужб.

Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ) в Москве неожиданно подарил мне волнующее открытие – ряд донесений от внедренного агента советской разведки в Австралии, чья миссия состояла в том, чтобы уговаривать бывших советских граждан, переселившихся туда благодаря IRO, вернуться на родину. К материалам другого российского архива – Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи (БРЭМ), находящегося в Хабаровске, а именно к личным делам русских, живших в Маньчжоу-го при японской оккупации, – удалось получить доступ благодаря посредничеству Екатерины Хит, а в архиве Шанхайской муниципальной полиции, куда имеется доступ онлайн, обнаружились донесения о русской общине в Шанхае и о деятельности Русской фашистской партии в 1940-е годы. Завершали мой список служила мне полезным предупреждением, Британский национальный архив и Международная служба розыска (International Tracking Service, ITS) в Бад-Арользене, а также небольшие частные и ведомственные архивы в Великобритании, Германии и США.

Австралийская пресса той поры, когда приход кораблей из Европы и Азии все еще был в новинку, оказалась весьма ценным источником, ведь многие газеты спешили отправить своих корреспондентов прямо в порт, чтобы взять интервью у заинтересовавших их пассажиров. Все эти материалы доступны теперь онлайн благодаря чудесному ресурсу Trove, красе и зависти других стран. Чрезвычайно полезной оказалась и главная русскоязычная газета Австралии «Единение», еженедельно выходившая в Мельбурне с 1951 года, хотя из-за связи с конспиративной международной антисоветской организацией НТС и из-за твердой антикоммунистической позиции она, безусловно, позволяет получить довольно одностороннее представление о жизни русской общины в Австралии.

Ведомственные архивы очень полезны тем, что помогают понять, как формировалась политика и велись внутренние дискуссии между чиновниками, но разобраться в сути отдельных случаев они уже не позволяют. Для UNRRA и IRO отдельные люди оказывались «трудными случаями», в материалах ASIO[32], БРЭМа и ГА РФ они являются объектами наблюдения, регистрации и убеждения, а в списках пассажиров, прибывавших в австралийские порты из Европы и Азии в послевоенные годы, мигранты предстают количественно измеримыми единицами, наделенными именами, возрастом, полом, национальностью, гражданством, вероисповеданием, семейным положением и профессией.

Но прежде чем взяться за работу над этой книгой, я написала книгу об одном-единственном перемещенном лице, хорошо мне знакомом – моем муже Мише, и потому я уже знала, насколько сложной и неоднозначной может оказаться судьба отдельного человека и совершенные им выборы. Я досадовала на то, что русские перемещенные лица, если только у них не было ярко выраженных политических взглядов или они не попадали в какую-нибудь беду, оставались для меня как бы в тумане, мне трудно было представить их как живых людей. Здесь очень помогали устные рассказы, опубликованные мемуары и семейные истории, особенно в случае китайских русских, которые рассказывали о своем прошлом откровеннее, чем ди-пи из Европы (причем не только в беседах с интервьюерами, но и со своими же родными)[33]; а богатый частный архив, к которому меня любезно допустили Николаюки, позволил мне подробно ознакомиться с европейским маршрутом одной семьи, закончившимся в Мельбурне. Важными проводниками по миру русской общины стали для меня мои коллеги и друзья Мара Мустафина и Елена Говор, изнутри знавшие жизнь этой общины так, как мне и не снилось. Но лишь когда я взялась читать русскоязычный журнал «Австралиада – русская летопись», выходивший ежеквартально с 1994 по 2014 год, и прочла все до одного его выпуски, только тогда у меня появилось ощущение, что я наконец раскусила русских и научилась видеть их такими, какими они видят себя сами.

Разумеется, решение смотреть на человека его собственными глазами чревато своими подвохами. Многие публиковавшиеся в «Австралиаде» автобиографические и основанные на интервью биографические очерки показывали их авторов или героев ровно такими, какими те желали предстать перед публикой, и проверить правдивость их рассказов невозможно. Костяк редколлегии (главным редактором журнала долгое время была Наталья Мельникова) составили русские, приехавшие в Сидней из Харбина в 1957 году и затем начавшие вместе работать в русскоязычной школе имени Святого Николая на юге Сиднея. Затем к ним примкнули летописцы общины Татариновы – муж и жена, приехавшие из Шанхая в 1949 и 1951 году соответственно, и несколько представителей послевоенной волны иммигрантов из Европы, в том числе предводитель патриотической православной организации «Витязь» Анатолий Закрочимский и член НТС, являвшийся также редактором «Единения», Юрий Амосов. Все «европейцы» принадлежали к первой волне русских эмигрантов, бывших советских граждан из контингента перемещенных лиц среди них не было. Иными словами, журнал был ориентирован на харбинскую группу православного антикоммунистического крыла сиднейской русской общины, центром которой являлся Стратфилд, западный пригород Сиднея.

На страницах «Австралиады» оставалась практически невидимой намного более малочисленная группа русских с левыми взглядами, имевшаяся внутри сиднейской послевоенной диаспоры иммигрантов, – она вращалась вокруг Русского общественного клуба, в итоге обосновавшегося в Лидкомбе, другом западном пригороде Сиднея. Среди многочисленных автобиографических и биографических очерков в «Австралиаде» перемещенные лица советского происхождения (или, по крайней мере, те люди, кто признавался в таковом происхождении) были представлены скудно, а русские евреи вообще не рассматривались редакцией журнала как часть русской диаспоры. Иными словами, мои биографические источники грешат явной необъективностью коллективного характера, а также множеством индивидуальных погрешностей. Чем ярче и убедительнее отдельно взятая история, тем больше вероятности, что историк, поверив рассказчику, воспроизведет его предвзятые мнения и ложные допущения. Кроме того, возникала опасность, что целые куски чужого опыта и чужой жизни, которые мои источники просто оставляли за скобками, окажутся преданы забвению. Я пыталась исправлять эти перекосы, но иногда, ввиду отсутствия хоть каких-то источников, которые могли бы рассказать о недостаточно представленной группе или каком-либо неясном эпизоде, сделать это практически невозможно.

Критерии

Для любой истории очень важны начало и конец. С отправной точкой для этой книги сложностей не возникало: в первую очередь это разнообразные перемещения, с которых и начинались скитания, в итоге заканчивавшиеся в Австралии. Для некоторых людей, чьи судьбы я изучила, толчками к бегству из родных мест послужила Гражданская война в России, разразившаяся после большевистской Октябрьской революции (1917) и закончившаяся в начале 1920-х. Для других таким толчком стало начало Второй мировой войны (1941), а для иных – приход к власти коммунистов в Китае (1949). Выбрать дату окончания этой истории уже труднее. Меня интересовали странствия, завершавшиеся приездом в Австралию, но большинство европейских русских приехали сюда в период с 1947 по 1951 год, раньше китайских русских, приезжавших в первые послевоенные годы в относительно небольших количествах, а в более заметных – уже в 1950-е годы, причем это переселение – и его новые волны, и воссоединение семей с ранее уехавшей родней, – продолжалось вплоть до начала 1960-х.

Мне хотелось показать, в каком положении оказались русские мигранты после прибытия и что их здесь ожидало, чтобы дать представление о том, что значил для них переезд в Австралию, и в то же время не хотелось слишком углубляться в пусть и захватывающую, но уже совершенно отдельную историю о том, как два этих потока иммигрантов затем постепенно сближались и какого рода сообщества возникали от их слияния.

Я решила взять за ориентир антикоммунизм, за который столь упорно держались послевоенные русские мигранты, и деятельность спецслужб, неотступно следовавших за ними (главным образом разведки австралийской, но еще и советской, и в некоторой степени американской и британской), а заключить свой рассказ известным делом Петрова (1954).

Владимир Петров, живший в Канберре советский дипломат, попросил в Австралии политического убежища, и его бегство привело к созданию Королевской комиссии по шпионажу, вызвало потрясение в австралийской политике и дало русским иммигрантам возможность поднять свои антикоммунистические знамена и заявить о том, что они знают о коммунизме «изнутри». Хотя дело Петрова и оказалось в итоге лишь мимолетным эпизодом в истории иммигрантского антикоммунизма, оно тем не менее ознаменовало тот момент, когда русские иммигранты впервые шагнули из тени на свет и попытались сыграть хоть какую-то роль на политической сцене Австралии, а читатели австралийских газет, в свою очередь, впервые осознали, что среди множества нахлынувших в их страну в послевоенную пору «прибалтов» и других перемещенных лиц, говоривших с непонятными акцентами и носивших непроизносимые имена, есть, оказывается, и русские.

Отвечая на мучительный вопрос «кто такие русские?», я, прежде всего, придерживалась правила, что русские – это те, кто считает себя таковыми, особенно если они продолжают говорить по-русски и поддерживать какую-либо связь с русскоязычной общиной в Австралии. Для настоящей книги больше подходило бы слово «россияне», но его недостаток состоит в том, что такое определение практически невозможно выразить количественно, и оно не соотносится с официальными наименованиями национальностей, которые указываются в паспортах и других документах. Да и оно тоже подвержено изменениям, в зависимости от обстоятельств, как более чем наглядно показывает пример Ивана Николаюка: в разные моменты жизни один и тот же человек мог, даже нисколько не фальсифицируя факты своей биографии, называть себя русским или украинцем, русским или евреем и так далее. А множество людей по политическим или иным важным соображениям к подобным фальсификациям все же прибегали.

В моем рассказе фигурирует множество людей, причем обычно они появляются не однажды. Описывая какой-нибудь общий маршрут – например, выезд из Советского Союза в годы Второй мировой, – я стараюсь приводить целый ряд отдельных примеров (обычно речь о русских, в итоге эмигрировавших в Австралию), чтобы показать разнообразие обстоятельств и мотивов, которые могли заставить советского гражданина пересечь границу. Кто-то ехал добровольно, другие против своей воли; одни уезжали из-за сильной неприязни к советскому коммунистическому режиму, другие – потому, что сотрудничали с немецкими оккупантами и опасались расплаты в случае возвращения советской власти. Такова сознательная стратегия историка, желающего показать, какие сложные обстоятельства скрываются обычно за обобщениями.

При публикации исследований вроде этого, где речь заходит о сложных жизненных маршрутах в пору войн и больших потрясений, встает трудный вопрос: приводить ли настоящие имена людей, чьи судьбы описываются? Я думала об этом долго и мучительно, долго спорила на эту тему с моими дорогими коллегами Рут Балинт, Джейн Першиан и Жюстин Гринвуд и моей аспиранткой Эбони Нильссон, потому что и перед ними вставал тот же самый вопрос. В одной из статей, которую я писала, опираясь на материалы из советских архивов, о деятельности одного внедренного агента, уговаривавшего бывших ди-пи в Австралии репатриироваться в СССР, я в последний момент решила использовать только имена и первые буквы фамилий: мне подумалось, что родственникам тех людей, кого советская агентура пыталась завлечь на родину, но кто отказался возвращаться, может быть неприятно увидеть эту историю выставленной на всеобщее обозрение. Однако здесь уже не статья, а целая книга, и обилие всех этих полуфантомных Лидий С. и Иванов П. превратило бы ее в сущий кошмар для читателя. Кроме того, многие из героев рассказывали о своей жизни открыто, не утаивая своих настоящих фамилий, и даже с явной гордостью. Могла ли я как социальный историк, к тому же с некоторой склонностью к обнаружению «скрытых голосов», с чистой совестью вновь ввергнуть их в анонимность?

Возникал и другой вопрос: как быть с информацией, касавшейся сотрудничества с нацистами в Европе и с японцами в Китае и принадлежности иммигрантов к фашистской или коммунистической партиям, информацией, которая содержалась в личных делах или в материалах, добытых разведкой, и хранилась в различных государственных и международных архивах? С одной стороны, подобная информация открыта для публичного ознакомления (пусть к ней и не всегда легко получить доступ), а с другой стороны, ее обнародование может огорчить родственников тех людей, о которых идет речь, пусть даже имена их уже предавались огласке ранее, причем в обвинительном ключе. Хотя моя книга не имеет обвинительного характера, все равно подобные упоминания могут кому-то сделать больно. Собственно, я ощутила все это на собственной шкуре, когда прочитала несколько рецензий на книгу «Мишкина война»: их авторам понравилась сама книга, но к ее герою, Мише, они отнеслись отрицательно.

Несмотря на этот опыт (а может быть, и благодаря ему), я решила все-таки оставить в тексте настоящие имена, за исключением нескольких случаев, когда люди, чьи биографии в целом так и остались для меня неизвестны, подвергались явно бездоказательным нападкам. Я пишу о реальных людях со сложными судьбами, о них говорят самые разные источники, а также повествуют их собственные рассказы, и, мне кажется, лишать их имен было бы попросту неуважением. Это моя история, поскольку я автор и потому распорядитель событий, но все-таки это еще история их жизней.