Читать книгу Робким мечтам здесь не место - Шимон Перес - Страница 6

Мне было одиннадцать, когда я впервые увидел то удаленное место в окружении деревьев. Простой дом принадлежал тете и дяде, они построили его своими руками, поселившись на земле Израиля. Шел 1934 год, там жили всего несколько сотен тысяч евреев; дороги были грунтовыми, земля по большей части невозделанной. Когда мы приблизились, я понял, что никогда еще не видел таких деревьев: это были недавно посаженные апельсиновые рощи. Мы с младшим братом Гиги (Гершоном) бросились к ним, носились взад и вперед по идеальным рядам, где каждое дерево несло более ста округлых ярких плодов. Еще не опавшие местами белые цветы наполняли воздух чарующим ароматом.

В своем воображении я внезапно вернулся в ту маленькую еврейскую деревню (обратно в штетл – местечко, как его называли) в тот момент, когда впервые увидел апельсин, и в то место, которое теперь так далеко.

Наш штетл был известен как Вишнево[2]. Он находился недалеко от границы между Польшей и Россией, окруженный лесами, где словно царила вечная зима. Нередко неделями сквозь тонкие березы хлестали жестокие, холодные ветра, безжалостно терзавшие торговцев на рынке и покупателей. Даже летом мы, кажется, редко видели солнце. И все же, несмотря на холод и изоляцию, в штетле было тепло и уютно, здесь процветала культура доброты и общности. Но мы не принадлежали месту, мы обретали опору друг в друге.

Мы вели простую жизнь: в местечке было всего три улицы, обрамленные простыми деревянными домами. Там не было водопровода и электричества. Но в трех милях от нас находился железнодорожный вокзал, его пассажиры и грузы передавали нам образ – и вкус – мира за пределами леса.

Я до сих пор помню то потрясение, тот первый апельсин. Родители взяли меня с собой в дом своих друзей, где уже собралась большая группа гостей. Прибыл молодой человек, недавно возвратившийся из земли Израиля, он заворожил всех невероятными историями о далекой стране. Он говорил о бесконечном солнце и экзотической культуре, о пустынных землях и плодоносящих деревьях, о суровых загорелых евреях, которые трудились над преображением твердой земли и сражались за нее. Закончив рассказ, он повернулся к коробке, стоявшей за его спиной, и поднял ее, чтобы все собравшиеся увидели содержимое. По комнате пронесся громкий вздох. В его жесте было нечто церемониальное, торжественное, как будто он уже много раз делал это прежде. Один за другим каждый из гостей брал из коробки маленький пакет, аккуратно разворачивал пергаментную обертку и смотрел на спелый апельсин из Яффы[3], сорванный с далекого дерева. Когда подошла моя очередь, я медлил, опасаясь сделать что-то не так. Я поднес апельсин к носу, впервые вдыхая цитрусовый запах. Плод был необычайным – по цвету, по аромату, по вкусу, – настолько потусторонним, насколько мог представить себе мальчик из местечка. Он был чем-то намного большим, чем просто фрукт; он был символом моих надежд и устремлений.

Моя семья жила в тех краях уже несколько поколений. И действительно, сотни лет тот район евреи называли своим домом. Но, несмотря на простую красоту, ни один из моих родителей не считал жизнь в Вишнево чем-то устоявшимся. Они рассматривали штетл скорее как промежуточную станцию, одну из многих остановок на тысячелетней дороге обратно – на нашу истинную родину. Земля Израиля была не просто мечтой моих родителей; она была вдохновляющей целью для многих наших знакомых. Кажется, на каждом собрании разговор заходил о переезде в Сион, о том, чтобы оставить местечко, которое мы любили, присоединиться к первопроходцам, которые уже осваивали ту нашу землю. Мы часто говорили о Теодоре Герцле[4], основателе сионистского движения, который утверждал, что будущее еврейского народа зависит от существования еврейского государства, связанного не только с религией, но и с языком и национальностью. «Пусть нам дадут суверенитет над [известным пространством] земной поверхности, достаточным для нужд нашего народа. И тогда уже мы сделаем все остальное».

Мечта Герцля стала моей собственной. Я воспринимал свою семью как людей благополучных, но живущих в изгнании. Мы говорили на иврите, думали на иврите и с нетерпением читали новости, приходившие из Подмандатной Палестины[5] – контролируемой Великобританией территории, в которую входила и наша древняя родина. Мы были охвачены коллективным стремлением – желанием вернуться туда, и эта тяга становилась все сильнее. Временами мне казалось, что я нахожусь в чистилище между далеким прошлым и неизбежным будущим. Чем ближе к нему мы подходили, тем невыносимее становилась задержка в пути.

Несмотря на желание отправиться дальше, мои воспоминания о детстве многочисленны и нежны. Моя мама, Сара, была прекрасной и любящей женщиной; она работала библиотекарем и была поклонницей русской литературы. Мало что приносило ей больше радости, чем чтение, и эту радость она делила со мной. Я мог бы стать книжником и начал как книжный мальчик, читая рядом с мамой. Это был веселый и полный любви вызов: попытаться не отставать от нее, хотя бы для последующего обсуждения прочитанного. Мой отец, Ицхак (известный как Гетцель), был добрым и щедрым; он торговал лесом, как и его отец. Он был энергичен и добр, заботлив и усерден в делах. Отец всегда ободрял меня и радовался моим достижениям. Его любовь дала мне уверенность, а эта уверенность – способность летать. Для меня это было величайшим благословением.

Родители воспитывали меня без чрезмерных ограничений, никогда не указывали мне, что делать, веря, что любознательность выведет меня на правильный путь. В юные годы, когда я решил выступать публично и тренировался перед родителями и их друзьями, я получал только поддержку и одобрение. Иногда я подражал кому-то (в городе было несколько человек, чей голос и манеру я взял за образец). В других случаях я готовил речи о природе сионизма или сравнивал достоинства моих самых любимых писателей. Взрослые видели во мне не по годам развитого мальчика, которого ждет большое будущее. Для меня самого это было началом чего-то значительного. Однако среди одноклассников я стал изгоем, слишком отличавшимся от остальных. Но, по сути, я был тем же, кем остаюсь и сейчас, в девяносто три года: любопытным мальчиком, увлеченным сложными вопросами, готовым мечтать и не восприимчивым к чужим сомнениям.

Родители помогли мне сформироваться таким, какой я есть, но одну из самых важных установок в жизни заложил мой дедушка, рабби Цви Мельцер[6], которым я восхищался больше, чем кем-либо. Он был коренастым, но казался очень высоким. Окончив лучшую иешиву[7] в Европе, он стал одним из основателей еврейской сионистской школы «Тарбут» и выдающимся лидером еврейской общины. В нашем крошечном местечке было три синагоги и две библиотеки: одна на иврите, другая на идише. Если сионизм был центром нашей гражданской жизни, то иудаизм – центром жизни нравственной. Дедушка был авторитетной фигурой, и вся моя семья принимала его руководство, а благодаря его положению и исключительному уму он стал лидером общины, весь штетл обращался к нему за мудрыми советами.

Мне очень повезло не только потому, что в семье была такая важная фигура, но еще и потому, что он уделял мне особое внимание. Он был первым, кто учил меня истории еврейского народа, и первым, кто познакомил меня с Торой. Я присоединялся к нему каждую субботу в синагоге и внимательно следил за еженедельным чтением. Как и другие евреи, я считал Йом Кипур, еврейский Судный день[8], самым главным из праздников. Он обладал исключительной ценностью для меня не только в силу значимости, но и потому, что я мог слушать, как поет дедушка. Только в этот день он служил нашим кантором, и его чудесный голос навсегда связан для меня с невыразимо прекрасной молитвой «Коль нидрей»[9]. Она переносит меня в глубины души, и я словно прячусь под его молитвенным покровом – и это единственное место, где я чувствовал себя в безопасности в такой серьезный день. Из темноты этого укрытия я просил Бога простить преступников и помиловать каждого человека, ведь Он сам посеял в нас семена слабости.

Вслед за дедом и благодаря ему еще в детстве я стал очень религиозным, гораздо больше, чем мои родители. Я пришел к выводу, что мой долг – служить Богу через Его заповеди и что недопустимы никакие отступления от них. Родители не очень понимали всю глубину моей приверженности до того дня, когда отец принес домой радио, первое в Вишнево. Волнуясь, он хотел показать моей матери, как оно работает, и включил его в субботу – день отдыха и созерцания, в который иудаизм запрещает определенные действия, в том числе те, что необходимы для включения радио. Я был в ярости. В порыве чрезмерной праведности я бросил приемник на землю, сломав его непоправимо, как будто от этого зависела судьба человечества. Я благодарен родителям, что меня простили.

Если меня не было ни дома ни в синагоге, значит, я пытался добраться до железнодорожного вокзала на попутной повозке, ведь оттуда люди начинали долгое путешествие, которое должно было привести их на нашу древнюю родину. Весь город соберется и станет шумно прощаться с соседями, и радость смешается с горечью расставания. А пока этот момент не настал, я наблюдал с восхищением за проводами и встречами, благоговейно разделяя чужую радость и печаль, но всегда возвращался домой с ноткой грусти, задаваясь вопросом, настанет ли когда-нибудь и моя очередь отправиться в путь.

Пришло время, и обстоятельства потребовали нашего отъезда. К началу 1930-х гг. бизнес моего отца был разрушен антисемитскими налогами, взимаемыми с еврейских предприятий. Оставшись ни с чем, он решил, что пора уходить. В 1932 г. он сам отправился в Подмандатную Палестину как первопроходец, желающий обосноваться и подготовиться к нашему прибытию. Минуло еще два долгих года – очень много для нетерпеливого ребенка, – пока он не прислал сообщение, что готов принять нас. Мне было одиннадцать лет, когда моя мама пришла к нам с Гиги и сказала, что пора собираться.

Мы погрузили пожитки на гужевую повозку и отправились на вокзал. Телега скрипела, неистово подскакивая на камнях и ухабах. Маме это не нравилось, но для нас с братом каждый удар был радостью – напоминанием о том, что великое приключение уже началось. Нас одели в толстые шерстяные куртки и тяжелые зимние ботинки, которые нам больше никогда не понадобятся.

Когда мы прибыли на станцию, там были десятки людей, желавших проводить нас добрыми пожеланиями и молитвами. Мой дедушка был среди них. Учитывая возраст и положение в общине, он решил остаться в Вишнево. Я знал: он единственный из моего родного города, кого мне будет не хватать в новой жизни. Я смотрел, как он прощается с мамой и братом на платформе, я ждал, пока он обратится ко мне, и не знал, что сказать. Большая фигура деда нависла надо мной, я поднял голову, увидел его густую бороду с проседью, а потом посмотрел ему в глаза. В них стояли слезы. Он положил руку мне на плечо, затем наклонился, чтобы встретиться со мной взглядом.

– Обещай мне одну вещь, – сказал он знакомым повелительным тоном.

– Что угодно, зейде[10]!

– Обещай, что ты всегда останешься евреем.

Жизнь моего дедушки закончилась в Вишнево. Через несколько лет после нашего отъезда нацисты вышли через лес на деревенскую площадь, они собрали евреев, которым предстояло встретить ужасную судьбу. Моего деда загнали в нашу скромную деревянную синагогу вместе с большей частью общины и заколотили двери. Не могу представить себе, какой ужас должны были испытать люди в тот момент, когда дым стал проникать сквозь щели, когда раздалось потрескивание, когда они поняли, что здание подожгли. Мне сказали, что, когда пламя разгорелось и охватило самое заветное место поклонения, дедушка надел молитвенный покров, тот самый, под которым я прятался в Йом Кипур, и пропел поминальную молитву – последний момент стоического достоинства, прежде чем огонь украл его слова, его дыхание и его жизнь вместе с жизнями всех остальных.

Оставшихся евреев собрали, дом за домом, вытащили из укрытий, вырвали из их жизни. Они вынуждены были наблюдать, как был разрушен штетл, словно торнадо пронеслось по скромному местечку, причинив максимальный ущерб. Они шли к вокзалу по обломкам былой жизни, между руинами, мимо огненной могилы. Тем же путем, которым я отправился на родину, их вели в лагеря смерти.

Когда мы садились в поезд и начинали путешествие в Подмандатную Палестину, когда резко трогался и я прощался через окно, я не знал, что никогда больше не увижу своего дедушку. Я до сих пор слышу его голос каждый раз, когда кантор поет «Коль нидрей». Я все еще чувствую его дух каждый раз, когда оказываюсь перед трудным выбором.

* * *

В 1934 г. наше путешествие в Палестину привело нас на юг, к Средиземному морю, в первый раз оно показалось мне бесконечным. Мы сели на пароход и несколько дней плыли по спокойным водам. Я был убежден, что отсутствие шквалов и штормов было знаком свыше. На палубе корабля, окутанного со всех сторон пологом поразительно синего неба, я чувствовал нежный жар солнца, не заслоненного облаками. Как будто весь мир был перекрашен и подогрет, чтобы оживить мои мечты. В наш последний день на море я проснулся от гудка корабля. Капитан предупреждал проходящие суда о нашем прибытии и, в свою очередь, объявлял об этом пассажирам. Мы с Гиги поднялись с кроватей и побежали по лестнице на верхнюю палубу, где надеялись увидеть первый проблеск нашей новой жизни. Группа пассажиров уже собралась там, крича и распевая от восторга. Я пробирался сквозь толпу, пока не оказался у перил, где ничто и никто не заслоняло от меня берег.

Передо мной простиралась величественная панорама Яффы. Море переливалось всеми оттенками синевы: яркий сапфир глубоких вод перемежался искрящейся бирюзой мелководья, набегая на пляж с идеально белым песком. За заливом вдали я разглядел возвышенность – сердце великого и древнего города. Россыпь каменных зданий, окружавших мыс, словно стояла на страже. Позади них к небу тянулась башня с часами.

Я мало что знал о Яффе, только то, что это был древний город, упомянутый в Библии. Теперь, когда он предстал передо мной, я увидел фактуру и ритм порта, которые можно ощутить только при личной встрече. Толпы людей в красных фесках и клетчатых головных уборах. Некоторые явно собрались, чтобы насладиться погожим утром, они играли с маленькими детьми, а морской бриз шевелил их свободные одеяния. Другие садились в лодки, чтобы встретить нас в самом сердце залива. Большинство суденышек были заполнены людьми, предлагавшими пассажирам купить нечто такое, что мы никогда не пробовали: кувшины лимонада с колотым льдом и финики, собранные с пальм, которые я знал только по фотографиям, присланным тетей. Некоторые лодки были зафрахтованы евреями, забиравшими пассажиров прямо с борта корабля, вставшего на якорь.

Рассматривая лодки в поисках отца, я замечал местных евреев, на которых почти не походил. В вечно сером мире Вишнево каждый знакомый мне еврей был невероятно бледен. Должно быть, люди, загоревшие на солнце и обтесанные тяжелым сельским трудом, – настоящие герои. Больше всего на свете я хотел присоединиться к ним, стать одним из них.

В конце концов я увидел отца, стоявшего на носу маленькой арабской рыбацкой лодки и с энтузиазмом махавшего мне и брату; он так сильно загорел со времени нашей разлуки. Рядом с ним стоял капитан судна, высокий араб в широких, развевающихся на ветру штанах, собранных гармошкой. Мы поспешили в лодку и устремились к отцу, переполненные нерастраченной за два года любовью. Он отвечал тем же. Когда мы добрались до берега, я почувствовал, как солнечные лучи проникают сквозь мою толстую зимнюю куртку. Я закрыл глаза и вообразил, что приятное тепло было приветствием лично мне, приветом от солнца, заждавшегося меня здесь. В тот момент, ступив из лодки на землю, я понял, что нашел дорогу домой.

Земля Израиля отлично подходила мне. Со временем я почувствовал, что отрываюсь от старой жизни, как будто Вишнево было коконом, а теперь у меня выросли крылья. Я перестал носить куртки и галстуки, сменив их на рубашки с короткими рукавами. Я наблюдал, как моя кожа темнеет под чистейшим синим небом, и никогда не чувствовал себя большим сыном Израиля, чем в тот день, когда вернулся домой загорелым. Я по-прежнему любил книги, читал их с неменьшей страстью и интересом, но теперь делал это в тени платана в парке или на песке у кромки моря.

* * *

Я был приведен к присяге как девятый президент Израиля 15 июля 2007 г. Мне было восемьдесят три года. Кульминация карьеры, сопряженной с жизнью целого государства, последняя возможность послужить людям. Стоя на трибуне, принимая присягу, я думал о Вишнево, вспоминал о том, с чего началось мое путешествие. У меня было безграничное воображение одиннадцатилетнего мальчика, но даже в самых смелых мечтах я никогда не думал, что окажусь в такой роли.

На торжествах тем же вечером ко мне подошел молодой человек, с которым я никогда прежде не встречался, и сразу заговорил с характерной израильской откровенностью, которой я не мог не восхищаться.

– Господин президент, при всем уважении, скажите, почему после столь долгой карьеры вы продолжаете работать в таком возрасте?

– Почему я служу? – спросил я. – Полагаю, я никогда не рассматривал другие варианты.

Это правда. Сколько себя помню, сионизм всегда был ядром моей идентичности и служение во имя его успеха было внутренней потребностью. К восьмидесяти годам это служение привело меня к президентству – после шести десятилетий в израильской политике. Но когда я отметил совершеннолетие в Палестине, служение, которое я себе представлял, не было связано с работой в правительстве; это был труд в полях, освоение земли, создание общества нового типа. Я хотел быть кибуцником и никем другим.

Самый первый кибуц, Дгания[11], был основан группой молодых людей, покинувших Европу, в долине реки Иордан в 1910 г. Они пришли туда с грандиозными планами не только построить поселения, но и воплотить в жизнь мечту о сионизме. Кибуцы прежде всего представляли собой сельскохозяйственные коммуны, поселения, где люди работали на износ, обрабатывая каменистую почву и осушая зловонные болота. Это были первопроходцы, которые трудились изо дня в день, чтобы превратить непригодный для жизни край в цветущий. Дгания вдохновляла других, и бесплодные территории Изреельской и Иорданской долин оказались усеяны процветающими общинами. Здесь было около тридцати кибуцев, когда я иммигрировал в Израиль, и вскоре появились еще. В самых суровых условиях поселенцы изменили ландшафт, насадили пальмы[12] и полевые культуры, разбили сады и развели домашний скот. Они сделали пустыню красивой и обильной, тем самым убедив нас в безграничном потенциале страны. Все годы, предшествовавшие возникновению государства, у нас было сильное руководство, и мы закладывали основы для государственных институтов и формирования правительства. В то время – и по необходимости – именно кибуцы стали нашими центральными учреждениями – не только из-за того, что обеспечивали прибывших урожаем, и не только благодаря продуманному устройству, но и потому, что они взяли на себя основные функции: управление поселениями, иммиграцией и организацией нашей обороны. И хотя каждый кибуц имел свои особенности, в целом они отвечали главной идее. Стремясь реализовать сионистскую мечту, первопроходцы также пытались переосмыслить устройство общества, основанного на равенстве и сотрудничестве, справедливости, коллективной собственности и жизни в коммунах.

Я наслаждался жизнью в Тель-Авиве, во второй половине дня катался на велосипеде по улицам, пересчитывал новые здания, отмечал ежедневный ход строительства. Но именно удаленные кибуцы покорили мое сердце. Я присоединился к молодежному движению еще в средней школе, благодаря чему встретился с величайшими представителями еврейской нации и стал учиться у них. В школе мы постигали науки, а в молодежном движении мечтали. После долгих детских лет, когда я воображал жизнь первопроходцев, я пришел к убеждению, что нет более важной миссии, более высокого призвания, чем присоединиться к ним. Я хотел сменить городской шум на тишину полей, чтобы стать частью борьбы за преобразование земли. Со временем лидер нашей группы, Эльханан Ишай, осознал путь, которым я стремился идти, и по своей доброте взял меня в помощники.

– Полагаю, тебе стоит подумать о Бен-Шемене[13], – сказал он во время разговора, которому предстояло изменить ход моей жизни; тогда я впервые услышал это название.

Молодежный поселок Бен-Шемен стал важной вехой для очень многих людей. Основанный в 1927 г. доктором Зигфридом Леманном[14], немецким врачом и педагогом, он был и остается самым замечательным местом, которое я когда-либо знал.

Прежде всего это был дом, в том числе для смелых, но физически истощенных детей, которые осиротели в Европе, но смогли добраться до Подмандатной Палестины. Это был интеллектуальный центр сионизма, где можно было изучить практическое применение его принципов. Там юноши и девушки могли приобрести навыки, необходимые для возделывания засушливых земель: как пасти овец и доить коз и коров, как вдавливать семена в твердую соленую почву таким образом, чтобы они получили питание, как правильно точить и направлять косу. Там юношей и девушек учили быть солдатами, понимая, что сионизму, несомненно, потребуется защита. Молодые поселенцы учились стрелять, бороться, ориентироваться по звездам. Но прежде всего они изучали ценности, которые дает жизнь в кибуце: как работать вместе на равных, как строить и поддерживать сообщество на протяжении долгого времени. Это место превратило юных энтузиастов в лидеров. Бен-Шемен только что принял большую волну детей из Европы, и его лидеры надеялись объединить их с другими – с теми, кто ранее эмигрировал из Европы и теперь мог помочь новоприбывшим приспособиться к совершенно другой жизни.

Прежде чем я успел ответить, Эльханан добавил:

– Ты не обязан ехать туда. Но я хочу, чтобы ты знал: я уже порекомендовал тебя и, поскольку осведомлен о финансовом положении твоей семьи, также подал заявку от твоего имени на выделение стипендии.

Должно быть, я выглядел ошеломленным.

– Они ждут тебя, Шимон, – сказал он с улыбкой, – и они покроют расходы на переезд. Если захочешь, можешь ехать, но решение остается за тобой.

Я вскочил со стула и помчался домой, чтобы рассказать обо всем маме и папе. Я даже не спрашивал их разрешения. Я просто рассказал им о своем плане и надеждах со всей страстью и нетерпением пятнадцатилетнего мальчишки. Я не сомневался, это была моя судьба. Полагаю, они тоже так подумали.

Я приехал в Бен-Шемен в 1938 г., переполненный идеями и жаждой учиться. Я помню, как вошел во двор, на небольшую площадь, окруженную скромными одноэтажными зданиями. В самом центре стояли два прекрасных дуба, старые великаны, которые, вероятно, были свидетелями многовековой истории. Под ними вокруг учительницы собралась небольшая группа детей, внимательно ее слушавших.

Меня поселили на свободное место в деревянной хижине, к которой вела узкая дорожка; я благополучно обустроился там вместе с двумя другими мальчишками. На первый взгляд все это напоминало летний лагерь. Мы рассказывали анекдоты, разыгрывали друг друга и пели песни у костра. Мы отправлялись в долгие походы по извилистым тропам соседних предгорий и успевали опробовать все виды игр, пока трудились по хозяйству. Именно там у меня впервые появились настоящие друзья. В Тель-Авиве я был аутсайдером, в Бен-Шемене стал популярен.

И все же, несмотря на дух товарищества и периодические шалости, мы все прекрасно понимали, что являемся частью миссии – чего-то гораздо большего, чем мы сами. Мы не просто жили на передовом рубеже еврейской истории; мы своими руками делали ее. С каждым семенем, которое мы высаживали в твердую почву, с каждым собранным урожаем мы расширяли границы нашей мечты. Перед нами была суровая земля, на которой мы собирались восстановить еврейское государство, и нам предстояло приручить ее, чтобы быть уверенными: она сможет поддержать многие миллионы других жителей. Нам часто напоминали: какую безопасность мы можем предоставить нашему народу, если не сможем накормить людей, когда они прибудут? Мы должны были подготовиться.

Днем мы работали в поле или учились, ночью стояли на страже. Арабы из соседних деревень нередко стреляли в нас из винтовок или пытались украсть еду и другие припасы. Я был назначен командиром одного из постов охраны железобетонной конструкции на окраине поселения. Когда солнце садилось, я заползал наверх по кованой лестнице и занимал позицию наблюдателя, прижимаясь спиной к стенке и держа винтовку сбоку. Каждый раз я надеялся на тихий вечер, но много раз с наступлением темноты по нашему поселению стреляли, и не раз мне приходилось открывать ответный огонь.

Каждый вечер перед дежурством я проходил мимо дома Гельманов. Господин Гельман обучал нас столярному делу, и я часто видел, как он пилил во дворе очередную доску. Иногда я замечал, как его жена ухаживала за садом, поливала цветы или проверяла, как созревают помидоры. «Шалом», – кричал я ей и махал рукой.

Но однажды вечером в дверях их дома показалась босая незнакомка. Длинные каштановые волосы девушки были заплетены в косы, перекинутые на спину, они открывали пронзительные глаза и лицо греческой статуи. Я никогда не видел такой красоты. Мы на мгновение встретились взглядами, она едва улыбнулась – и я был ее навсегда. Как будто она уничтожила и воскресила меня в одно мгновение. Ее звали Соня. Она была второй дочерью Гельманов и выросла в деревне. Каждую ночь я смотрел на нее, всегда босую, с газонокосилкой. Я был заворожен.

Со временем я нашел в себе мужество заговорить с ней, но не произвел особого впечатления. Я старался изо всех сил: читал ей стихи, даже главы из Карла Маркса, но ничто, казалось, не помогало вплоть до того дня, когда я попросил ее сопровождать меня на молодое огуречное поле. Было что-то в аромате огурцов, романтике природы, что, должно быть, сработало. Наконец-то она посмотрела на меня по-другому – так, как я смотрел на нее.

Соня была моей первой и единственной любовью. Я нашел молодую женщину, которая была нежной и решительной, она во всех отношениях стала для меня источником великой мудрости и силы. Соня позволяла мне мечтать, но удерживала на твердой земле. Она верила в меня и поддерживала, когда я устремлялся к своим самым смелым мечтам. Но она никогда не позволяла мне забегать вперед. Она была моим компасом и моей совестью. Во всем мире не могло быть другого человека, более достойного моей любви, и почему-то – по какой-то неведомой причине – она тоже была готова полюбить меня.

Вот таким был для меня Бен-Шемен. То место, где мы учились днем и защищались ночью. Место, где мы могли быть самими собой и идти к своим целям. Место, где родственные души были всего в нескольких шагах от нас.

И еще он был местом великой политической драмы. Именно там я впервые пересмотрел свои политические взгляды и получил шанс с пользой применить их. Среди всего, что мы узнали от учителей в Бен-Шемене, мало что было полезнее наших занятий на тайных собраниях. Бен-Шемен был домом для целого ряда политических молодежных движений, организаций, в которых обсуждали будущее еврейского народа, необходимость построения еврейского государства и стратегию его создания.

Однако этот вид политической деятельности был официально запрещен, и любые подобные дебаты проходили ночью, тайным шепотом и со страстными призывами. Это были разговоры поколения – самого молодого поколения, мы пытались построить наше будущее, так что все это были не просто слова. Мы чувствовали, что наша миссия не просто защита родины, наша задача – создать новое общество. Именно эта идея лежала в основе системы кибуцев, и эту идею мы приняли без колебаний. И возможно, из-за того, что ставки были предельно высоки, а наша роль была центральной, те тайные дебаты часто бывали весьма горячими.

Несмотря на общие чаяния, у нас было немало разногласий. Некоторые из лидеров были сталинистами, они требовали переустроить свои кибуцы на принципах коллективизма и рассматривали еврейское государство как механизм для установления большей дисциплины и порядка. Они хотели воспроизвести советскую систему. Что касается меня, я полагал, что Сталин исказил учение Маркса, что его стиль правления был гибельным для социалистического идеала. Я считал, что вместо того, чтобы копировать его систему управления (или любую другую), нам нужно было создать свою уникальную систему, отражающую национальный этос, основанный на принципах иудейской морали. Как однажды сказал Герцль, «это правда, что мы стремимся к нашей древней земле. Но то, что мы хотим увидеть на этой древней земле, – это новый расцвет еврейского духа».

Постепенно я становился ключевым игроком, а не случайным участником наших секретных встреч. Ранний опыт молодежного движения изменил меня, сформировав видение мира и – все отчетливее – своего места в нем. Чем сильнее проявлялись мои лидерские качества, тем яснее я осознавал, как мне это нравится, насколько это может быть впечатляющим: стоять перед толпой, менять взгляды и убеждения людей, а может, саму историю. Я уверен: мне помогло то, что, даже будучи подростком, я был наделен необычайно глубоким баритоном, который придавал моим словам солидность и авторитетность, даже когда я этого еще не заслуживал.

На второе лето в Бен-Шемене молодежное движение, к которому я решил присоединиться, – «Ха-Ноар ха-овед»[15], или «Рабочая молодежь», – проголосовало за избрание меня делегатом на национальное собрание. Я был в восторге. Нет, я был не менее предан своим мечтам о заселении Эрец-Исраэль, но внезапно осознал, что у меня есть навык, который другие считают преимуществом, – способность убеждать. Я чувствовал, что меня призвали на службу, и это обстоятельство открыло передо мной второй путь.

Через несколько месяцев после вступления в должность я должен был совершить поездку от имени «Ха-Ноар ха-овед» на север, в Хайфу. Я планировал поехать автобусом, но, когда упомянул об этом в разговоре с Берлом Кацнельсоном[16], интеллектуалом и великим сионистским мыслителем, который мне нравился, он предложил кое-что получше.

– Вообще-то сейчас очень удачное время, – сказал он. – Один мой друг едет в Хайфу на следующей неделе. Я уверен, что смогу договориться, и он предложит тебе место в своей машине.

– Отличная новость, – ответил я. – А кто твой друг?

– Это Давид Бен-Гурион[17], – бросил он небрежно.

На мой взгляд, Давид Бен-Гурион был не просто человеком, а настоящей легендой. Он был лидером еврейского народа в Подмандатной Палестине, стратегом и философом. Он стремился к независимости евреев не только во имя создания государства, но и для выполнения нашей исторической миссии стать «светом для народов», примером для всего человечества. Его видение будущего государства – безопасного, надежного, демократического и социалистического – вдохновляло меня, а энергия его борьбы вызывала восхищение. И вдруг мне представилась возможность провести с ним два часа, и ничто не будет ограничивать наше общение, кроме времени в пути.

Я очень мало спал накануне поездки. Вместо этого я провел большую часть раннего утра, размышляя над тем, что он может мне сказать и как я смогу ответить. Я пытался представить, какие вопросы он задаст, и продумать свои ответы, тихо нашептывая их, уставившись в потолок. Я надеялся, что смогу произвести на него впечатление, если продемонстрирую свое видение проблем, приверженность делу, и, возможно, он вспомнит меня позже – возможно, я смогу выделиться. Кто знал, к чему это приведет?

Я уже был на заднем сиденье, когда Бен-Гурион сел в машину рядом со мной. Волосы его оказались даже белее, чем на фотографиях, они почти светились на загорелой коже, в основном вокруг лысины. Он был в пальто, довольно хмурый, мне показалось, что это скорее постоянное выражение лица, чем отношение к моей компании, по крайней мере, так я надеялся.

Когда мы тронулись, он взглянул на меня и слегка кивнул, словно подтверждая, что заметил мое присутствие. Но прежде чем я смог представиться, он уже отвернулся. Он прислонился головой к стеклу, закрыл глаза, и через несколько минут стало ясно, что он спит. Я был несказанно разочарован.

Он спал почти всю дорогу, но, когда мы приблизились к Хайфе, езда по грунтовой дороге, должно быть, разбудила его. Краем глаза я видел, как он просыпается, протирает глаза и садится прямее. Казалось, у меня все же есть шанс. Затем, без предупреждения, он повернулся и крикнул мне: «Знаешь, Троцкий не был вождем!»

Я не знал, что думать и говорить. Я не понимал, откуда взялась эта тема и почему он решил, что мне интересно говорить про Троцкого, и вообще – что он имел в виду. Но как же не проявить любопытство?

– Почему вы так говорите? – спросил я.

В 1918 г., после русской революции, Лев Троцкий[18] стал первым министром иностранных дел Советского Союза[19]. Он возглавил советскую делегацию на мирных переговорах, чтобы вывести страну из Первой мировой войны. Будучи нетерпимым к позиции Германии, требующей все больше и больше территориальных уступок, Троцкий решил полностью прекратить переговоры. В одностороннем порядке он объявил о прекращении военных действий без подписания соглашения с немцами. Троцкий назвал это положение «ни войны, ни мира».

– Ни войны, ни мира? – выкрикнул Бен-Гурион, покраснев от гнева. – Что это такое? Это не стратегия. Это какая-то фикция. Либо мир, и заплати за него цену, либо война, и тогда рискуй, выбора нет.

Я снова не был уверен, как отвечать, но на этот раз моя реакция уже не имела значения. Прежде чем я сумел сформулировать осторожный ответ, Бен-Гурион закрыл глаза и погрузился в дремоту. Больше он не сказал ни слова.

* * *

После обучения в Бен-Шемене, в 1941 г., нашу группу отправили в кибуц Гева в Изреельской долине для дальнейшей подготовки.

В Бен-Шемене мы приобрели навыки, необходимые для обработки земли. В Геве мы должны были узнать, что нужно для успеха кибуца. У меня было две работы. Сначала я работал на пшеничных полях. Только закончив там – обычно после захода солнца, – я мог перейти к своей следующей работе в качестве координатора движения «Ха-Ноар ха-овед» в долинах Иордана и Изрееля. Мне выдали громоздкий мотоцикл Triumph, чтобы я мог встречаться с участниками движения из других поселений. Мы проводили встречи и дебаты, семинары и публичные дискуссии, а то, что оставалось от часов бодрствования, посвящали попыткам убедить других в правоте своих взглядов.

В центре дискуссий лежала проблема территории. В 1917 г. британское правительство, контролировавшее большую часть Ближнего Востока, опубликовало Декларацию Бальфура[20], в которой одобрило «вопрос о создании… национального очага для еврейского народа» на земле Израиля. Но многие боялись, что наше будущее государство будет ограничено клочком земли, слишком маленьким и не способным прокормить еврейский народ. Существовало мнение, что мы должны быть бескомпромиссными, призывая вернуться к нашим древним границам, даже если такое требование никогда не будет выполнено. Я был не согласен с такой позицией. Как и Бен-Гурион, я полагал, что доминирующим моральным соображением было выживание нации, а не размер государства, в пределах которого она разместится. И я – как и он – боялся, что самая большая опасность состоит в том, чтобы провалить саму попытку создать государство.

Дебаты разгорались от кибуца к кибуцу. Тем временем мои друзья взялись за миссию, к которой нас готовили: в сорока километрах к северу от Гевы, на вершине горы Пория[21], мы должны были стать основателями кибуца Алюмот[22].

Я был потрясен. Всюду открывались невероятные виды. У подножия Пории лежало во всей красе сверкающее Галилейское море[23], его берега простирались далеко за горизонт. На западе виднелись великолепные горы, расцвеченные длинными пурпурными мазками. Недавно были высажены ряды молодых саженцев, которые со временем вырастут в оливковые и финиковые рощи. Справа можно было разглядеть бледно-серебряную полосу Иордана, проложившего путь по долине. На севере высилась гора Хермон[24], и казалось, она смотрит прямо на меня. Внезапно я почувствовал, что нахожусь в центре мира. Так долго я воображал эту жизнь, и теперь вот она – передо мной, как самый блестящий аргумент в пользу мечты.

Едва я поселился в Алюмоте, мне поручили работу, подарившую первый настоящий опыт руководства – только не людьми, а овцами. И все же сходство было поразительное: например, пастух может иметь власть над стадом, но само по себе это не означает, что он сумеет контролировать подопечных. Много раз, когда я вел стадо вниз по склону, намереваясь заставить его следовать за мной, овцы просто разбредались, и мне приходилось искать их по полям, а овцы не обращали никакого внимания на мои команды. Требовались время и терпение, чтобы овладеть навыком управления ими. Нам нужно было найти общий язык, взаимопонимание. Я должен был понять их страхи, как если бы они были моими собственными, узнать, куда не надо их водить или, по крайней мере, где нужно действовать с большей осмотрительностью. Я должен был одновременно проявлять чуткость и настойчивость – стать тем человеком, за которым они будут следовать, даже неохотно, только благодаря доверию.

В хорошие дни наши движения представляли собой красивый танец, истинную поэзию и урок лидерства, который я запомнил надолго. Но тяжелые дни, хотя и относительно редкие, доказывали неизбежные факты природы: передо мной были звери, а не люди, я не мог сформировать у них отточенные, сознательные навыки. В лучшем случае я мог добиться результата с помощью терпения, и это был еще один урок, который я вынес из той работы.

Жизнь в Алюмоте была нелегкой. Из-за его местоположения ветра, проходя через долину, обретали силу и набирали скорость и, когда достигали нашего поселения, яростными порывами проносились сквозь сараи. Почва под нашими ногами была насыщена солями, которые губили наши посевы и в течение первых нескольких лет заставляли нас постоянно нормировать урожай. И какое-то время немногочисленные обитатели Алюмота жили среди зловещих черных базальтовых руин предыдущего поселения, ушедшего под землю двадцать лет назад. Как будто мы жили среди надгробий, постоянных напоминаний о том, что наши усилия могут оказаться тщетными.

Постороннему человеку было бы легко оценить кибуц Алюмот по тому, чего ему не хватало. Мы жили в палатках. У нас не было ни электричества, ни водопровода. Каждому выдавали одну пару рабочих ботинок, две пары брюк цвета хаки и две рубашки – одну для работы и другую для субботы. В кибуце была одна пара серых брюк и один пиджак военного образца из запасов британской армии, их давали мужчинам только по особым случаям. И все же те из нас, кто жил там, оценивали кибуц Алюмот по тому, что он предлагал. Он давал нам смысл жизни, понимание особой миссии. Он давал нам ощущение жизни в большой семье, а еще цель, которая была больше нас самих. Трудности не были неудобством: они были причиной, по которой мы там находились.

Итак, мы работали. Мы очистили землю от камней и восстановили плодородие почвы. Мы прорезали канавки по бесплодной земле и засеивали их семенами, и у них не было выбора – оставалось только уступить нашим усилиям.

Каждое утро, задолго до рассвета, я открывал загон для овец, чтобы они могли спуститься с горы Пория и пастись между камнями на скудных пастбищах то тут, то там. Путь вниз был опасен своей крутизной, особенно в темноте. Но с рассветом налетали мухи, мучившие овец, так что разумнее было кормить их ночью.